Buch lesen: «Арвеарт. Верона и Лээст. Том I», Seite 8
Джина немного подумала, вспоминая примеры из прошлого:
– Слышат, я полагаю, с учётом всех их способностей, но точно я не уверена. Сама я с этим не сталкивалась, но Марвенсен мне рассказывал, что когда он был совсем маленьким, лет пять или шесть примерно, он однажды сорвался с крыши. Причём – с высотного здания. Он там с мальчишками лазил, а отец его появился, поймал его прямо в руки и пробыл с ним до самого вечера.
Верона крепко зажмурилась. Ромашки – крыша сарая – застывшее в небе солнце – дорога, покрытая пылью – бесконечное ожидание, длившееся минутами, часами, днями, годами – до слов экдор проректора: «Кем бы ни был экдор Блэкуотер – человеком ли, эртаоном, ты не должна сомневаться ни в его любви к твоей матери, ни к тебе самой, соответственно…»
Часы на людских запястьях продолжали вращать колёсиками – минута-другая-третья… между ними текли секунды, уносившие время жизни – человеческой – смертной жизни – абсолютно несоизмеримой с эртаонской бессмертной жизнью – бесконечной в своём исчислении.
Джина, с глубоким вздохом, означавшим: «Всё перемелется», – протянула к Вероне руку, погладила ей колено и прошептала тихо:
– Наши матери были счастливы. Полюбили. Смогли родить от них. Для женщины это – главное. Я бы всё отдала, наверное…
Смысл слов был прозрачен, как воздух. Верона подумала: «Боже мой. Так вот в чем дело, оказывается», – а Джина чиркнула спичкой из коробочки с надписью Marriott и, глядя на пламя – слабое – нервное и трепещущее, продолжила отстранённо, словно это не означало ни боли, ни унижений, ни бесконечных раскаяний, ни попыток лишить себя жизни, ни любви – бесконечной, глубокой – обрёкшей её на страдания:
– Знаешь, сколько я мучаюсь? Ровно четыре года. С нашего Дня Посвящения…
– Кто он? Один из Кураторов?
– Да. Старший Куратор Коаскиерса… Эрвеартвеарон Четвёртый. Ты его завтра увидишь. Он будет вести церемонию…
– Как?! – прервала Верона. – Эрвеартвеарон?! Терстдаран?! Ты влюблена в Терстдарана?!
– «Терстдаран» на эртаане. Ты про него уже слышала?
Возникла короткая пауза, что у Джины ушла на прикуривание, а у самой Вероны на вопрос: «Что делать?! Рассказывать?!» – к себе же и адресованный, и принятое решение: «Лучше сначала выслушать и сделать какие-то выводы». В результате она ответила:
– Да, от Томаса Девидсона. Он сообщил мне вкратце, что шесть эртаонов-Кураторов наблюдают за Академией и выдают свои санкции при проблемах с Седьмым департаментом.
– Возможно, – кивнула Джина. – Хотя я ни разу не слышала о каких-то конкретных санкциях. Эртаоны в такое не вмешиваются. Семёрки творят что им хочется, и всё это – безнаказанно.
– Меня уже информировали, что Вретгреенское отделение – самое реакционное…
– Да! Они просто ужасные! Меня раз пять арестовывали!
– За что?! – поразилась Верона.
Джина слегка замялась:
– Ну-у… в основном – за косметику. И ещё – за короткие юбки… Ну то есть не арестовывали, а делали предупреждение…
– Понятно, – Верона хмыкнула. – Полиция нравов в действии. Давай вернёмся к Терстдарану. Как часто ты с ним встречаешься?
– Редко, – вздохнула Джина. – На разных мероприятиях официального уровня.
– Он хоть раз с тобой разговаривал?
Джина сперва усмехнулась – но жалобно, а не презрительно, потом развела руками и ответила: «Нет, разумеется!»
– Почему это – «нет, разумеется»?
– Подобное исключается!
– Кем это исключается?
– Эртаоны второго уровня, и элагары тем более, со смертными не общаются!
– «Элагары»? А кто – «элагары»?
– Тебе лучше спросить у проректора.
Вероне пришлось усилить суггестическое вмешательство. Джина, подумав: «Бог с ним», – посмотрела на Джоша и Лээста, чьи силуэты – тёмные, были слегка подсвечены золотящимся полумесяцем, и пояснила сдержанно:
– Элагары – те эртаоны, которые лично связаны с эртаоном первого уровня.
– С Эркадором? – спросила Верона.
Джина кивнула молча, избавилась от окурка, достала духи из сумки и, брызнув себе на шею, поделилась предупреждением:
– Нельзя говорить без эпитетов. Сын Первой Звезды – как минимум.
– Эпитеты устоявшиеся?
– Да, – подтвердила Джина и с почтением перечислила: – Величайший из всех Великих, Всесильный, Не Знающий Равных, Властвующий Безраздельно…
– А их кто-нибудь видел когда-нибудь? Сына Первой Звезды с Советниками. Чем они занимаются? Есть какие-то сведения? Раз их называют «Создателями», то это они, получается, осеменяли девушек? А сколько там было девушек? Кто-то когда-то просчитывал? Занимался генеологией?
Джина – в стиле Маккафрея – сжалась в комок, зажмурилась и пробормотала: «Господи, прости мои прегрешения…» – на что Верона заметила, снимая сабо – тяжёлые – и отставляя их в сторону:
– Значит, никто не просчитывал. Устала от этой обуви. Платформа у них убойная. Можно орехи раскалывать.
Молчание длилось долго. Верона, вытянув ноги, с видимым наслаждением шевелила уставшими пальчиками, а Джина, выждав немного, сначала удостоверилась, что её не дезинтегрировали, и даже, для пущей уверенности, встала, прошлась по палубе, уселась – чуть успокоенная, и нервно пробормотала:
– На землю они не спускаются, но там у нас есть, в Академии, их портреты в центральном холле. В принципе можно составить какое-то представление…
– Что значит – «составить какое-то»? Портреты не лучшего качества?
– Нет, – прояснила Джина, – качество безукоризненное, но они там представлены в шлемах и забрала у них опущены.
– И фигуры у всех одинаковые?
– Да, у них всё одинаковое. И фигуры, и фреззды со шлемами.
– А что является «фрезздами»?
– Это такие туники. И ещё у них есть эртафраззы. Это плащи до пола, без пуговиц, но с застёжками.
Верона представила Джона облачённым в нечто подобное и, рассмеявшись, спросила:
– Это – как у Дарт Вейдера?! А мечи у них тоже имеются?! Обычные или лазерные?!
Джина воскликнула в ужасе:
– Сейчас нас разложат на атомы!
– Кто из них непосредственно?! Старший Куратор Коаскиерса?! Представляешь, какая сенсация! «Эрвеартвеарон Терстдаран самолично дезинтегрировал студентку пятого курса…»
– Прекрати! – закричала Джина. – Подобное оскорбительно!
– Подобное просто глупо! Вас всех тут так прозомбировали, что вы не видите главного! «Создатели»! «Величайшие»! Пора уже с этим заканчивать!
Джина зажмурилась в ужасе, а Верона – разгорячённая – продолжила в резкой тональности:
– Если любишь, пойди объяснись с ним! Посмотри на его реакцию. Попроси его сделать что-нибудь! Предложи ему выпить кофе! Предложи ему съесть пирожное! Предложи смотаться в Ирландию! Я знаю, что он не откажется! Их тошнит от всех этих почестей! От всех этих преклонений! Любого бы затошнило! Ничего у них не получится, никакая цивилизация, пока вы тут все пресмыкаетесь как ничтожные пресмыкающиеся!
– А мы и есть пресмыкающиеся, – прошептала Джина с отчаянием. – Мы для них – инфузории.
– Ну нет! – возразила Верона. – Мы для них – не инфузории! Не ходя далеко за примерами, мы – равные им по сути особи женского пола, способные на зачатие! Эксперимент не окончен! Джина, слушай внимательно!..
– Нет! – закричала Джина и закрыла уши ладонями.
– Ну ладно, – сказала Верона. – Я объясню, как получится. Ты изучала генетику? Генетически мы подготовлены. В нас заложена их информация. Проблема – как ею воспользоваться. Здесь нужен скачок в развитии и, чтобы его спровоцировать, возникает потребность в факторе. И любовь как подобный фактор идеальна в любом отношении. Если смотреть фактически, ты находишься в том состоянии, когда в тебе происходит масса особых реакций, изменяющих состояние и твоих нейронных рецепторов, и гликально-липидных ансамблей, и в первую очередь – матрикса. Значит, они влияют, на молекулярном уровне, на все основные рецепторы, принимающие участие в физическом обеспечении свойственных им способностей… к трансгрессии, к телепатии, к изменению свойств материи. И чем больше ты его любишь, тем больше в тебе реакций. Любовь – как апгрейд, понятно? Однажды ты с ним сравняешься.
– Бред… – прошептала Джина. – Ты должна просить о прощении… Ты должна просить о помиловании…
Верона, прервав её жестом, встала, одёрнула курточку и произнесла с улыбкой:
– Я попрошу, пожалуй, о частной аудиенции. Ты посиди подумай, а я тут пройдусь немного. Экдор Эртебран сказал нам, что это не возбраняется…
Джина, почти лишившись своих речевых способностей, проследила, дрожа всем телом, как Верона уходит по палубе – не в сторону бака Парусника, а к корме – в обратную сторону, а затем, напрягая зрение, обернулась на Лээста с Джошуа. «Надо пойти и сказать им. Они ничего не заметили. Хотя уже поздно, наверное. Её теперь дезинтегрируют. Теперь ничего не поделаешь…»
IV
Верона прошла вдоль борта, поднялась по трапу с перилами, плохо себе представляя, что за всем этим последует, и замерла – потрясённая. Перед ней, в своём полном обличии, предстала команда Парусника – тринадцать фигур – высоких, в эртафраззах и в шлемах с забралами, на что она, тихо ахнув, застыла в полнейшей растерянности, а эртаоны молча, совершенно синхронным образом, поклонились, медленно выпрямились и снова пропали из видимости – все, за одним исключением. Тот, что стоял по центру, остался стоять на палубе. Верона, скорей механически, присела в ответном книксене – запоздалом в какой-то степени, и прошептала: «Простите меня…» – ощущая себя инфузорией – крошечной и беспомощной – под стократным увеличением. Эртаон приподнял забрало и с улыбкой сказал:
– Ну здравствуйте! Я вас заждался, фройляйн! Не желаете выпить шампанского?!
На фальшбортах по нижнему уровню вдруг засияли фонарики. Лээст, увидев сразу, что Джина сидит в одиночестве, посмотрел на альтернативщиков – тех, что держались группами, встал и сказал Маклохлану:
– Оставайся на месте, пожалуйста.
«Проклятье!..» – подумал Джошуа, узрев как проректор решительно, после расспросов Джины, идёт на корму трёхмачтовика, всё ещё затемнённую, быстро взбегает по трапу и исчезает за парусом. Сам Лээст, в душе понимавший, по каким примерно причинам Верона, оставив Джину, оказалась на верхней палубе, увидел совсем иное – вопреки своим ожиданиям. Верона была не одна там. Она находилась в компании эртаона второго уровня и плакала, громко всхлипывая, а эртаон утешал её. Эртебран, потрясённый увиденным, просто застыл на месте и услышал секундой позже:
– Малышка, ну всё, успокаивайся. Экдор Эртебран подошёл к нам. Мне нужно с ним поздороваться.
«Бог мой, – подумал Лээст, – так это – Джон, получается…» Верона ступила в сторону, растирая слёзы ладонями, а Джон, со словами: «Пожалуйста, экдор Эртебран, без формальностей!» – успел подойти к проректору и предупредить приветствие:
– Простых поклонов достаточно! – добавил он в пояснение и поклонился первым, не ломая каноны с нормами, а распределяя позиции – как раз в соответствии с этикой.
Поклонившись ответным образом, Эртебран произнёс: «Простите меня. Великий Экдор, вы знаете… вы позволите мне спросить у вас?»
– Да, – сказал Джон, – конечно же! – и минуты четыре примерно делился с экдором проректором существенной информацией, но не вслух, а мысленным образом.
Пока они разговаривали, Верона, глядя на море, что мерцало лунными бликами, подумала: «Что я испытываю? Я успела влюбиться в Лээста, а Джон… я не знаю… я чувствую, что он мне – как брат скорее. Я буду с ним счастлива в будущем? Сомневаюсь, с таким отношением…»
Лээст и Джон тем временем завершили своё общение двумя коротими фразами, что были уже озвучены:
– Надеюсь, – сказал проректор. – Вам известна моя позиция.
– Экдор Эртебран, поверьте, вам не о чем беспокоиться!
На этом они простились – теперь уже не поклонами, а крепким рукопожатием. Лээст сошёл по трапу, быстро дошёл до Джины, что буквально тряслась от ужаса, успокоил её по возможности, а затем направился к Джошуа, курившему в ожидании.
– Всё в порядке, – сказал он, приблизившись. – Пошли посидим с семикурсниками.
Свежий ветер усилился. Джон, возвратившись к Вероне, снял с себя шлем с эртафраззом и положил их на палубу, после чего улыбнулся и спросил:
– Ну что, инфузория? Больше уже не сердишься? Скажешь мне что-нибудь ласковое?
Верона – померкшим взглядом – посмотрела сперва в лицо его – мужественное – прекрасное, но лишённое той притягательности, что отличала проректорское, затем посмотрела на руки, украшенные браслетами, кинула взгляд на пояс – широкий, блестящий, с ножнами, и наконец ответила:
– Нет, экдор, я не думаю. И, кроме того, я не думаю, что с вами я буду счастлива, как вы на это рассчитываете.
Джон покивал с согласием:
– Ты знаешь, на что я рассчитываю? Ты можешь сказать заранее? Определиться с будущим, ещё не прожив настоящее?
Ветер стих до умеренного. Верона, резким движением, опять повернулась к морю и, сжав ладонями планшир, просто сказала мысленно:
– Джон, прошу вас, простите меня. Ведь вы же всё понимаете. Вы знаете, что я чувствую. Мне имеет смысл оправдываться?
Джон приблизился к ней вплотную и произнёс: «Я ждал тебя. Ждал твоего рождения. Ждал его тысячелетиями, и ждал этой встречи… сегодняшней… чтобы сказать тебе главное. А что до того, что ты чувствуешь… твоё ко мне отношение… я это всё контролирую. Вынужден контролировать, иначе ты можешь не справиться. Так же, как в случае с Лээстом… Маклохлан не преувеличивал».
– Не верю, – сказала Верона.
– Не веришь? Хочешь проверить? Хорошо. Повернись, пожалуйста.
Она повернулась медленно. В следующую секунду её сердце запнулось, дрогнув. Тошнота подкатила к горлу – страшная – обволакивающая. В глазах замелькали пятна – зелёные и оранжевые, а палуба под ногами закачалась и стала проваливаться. Джон – прекрасный – немыслимо – до слёз, до потери сознания, до остановки дыхания – до осознания истины – той, что теперь обрушивалась – подминала её сознание, подхватил её тело – безвольное, и стал покрывать поцелуями лицо её – запрокинувшееся, и шею – тёплую, тонкую, наслаждаясь её состоянием этих первых секунд любви к нему.
Звёзды на тёмном небе загорелись гораздо ярче, что заметила только Джина, подумавшая: «О боже мой! У меня уже галлюцинации!»
* * *
Верона, едва придя в себя, увидела ковш Медведицы – опрокинутый в небо – серебряный, и прошептала: «Вы помните? Мы сидели в саду, под яблоней, и звёзды были такие же…» Джон приподнял её в воздух, усадил – тихонечко ахнувшую – на край летящего Парусника и встал к ней предельно близко – между её коленями, раскрытыми в обе стороны:
– Конечно, помню, Малышка. Я тогда прочитал тебе Фроста, но он тебе не понравился.
Она, ощущая бездну, внутренне сжалась от ужаса, обхватила его за шею и одновременно почувствовала, как руки его смыкаются – кольцом у неё на талии. Долго – предельно долго – они, без слов, без улыбок, смотрели в глаза друг другу, вплоть до её признания:
– Это разные чувства, поверьте мне… к вам, и к экдору проректору.
Джон улыбнулся:
– Знаю. И разными и останутся.
– А папа? То, что я думала, когда уже встретилась с Марвенсеном… Я его оскорбила… Он знает, что я раскаиваюсь?
– Конечно знает, Малышка. Запомни самое главное. Ты для него являешься основной в его жизни ценностью. Он любит тебя настолько, что мне просто не с чем сравнивать. Больше всего на свете. Он умрёт за тебя, не задумываясь. Я тебя не обманываю.
Верона по-детски всхлипнула и закрыла лицо ладонями, а Джон ещё крепче обнял её, осторожно спустил палубу и добавил: «Вы скоро с ним встретитесь…»
Джина в эти минуты нервно курила Vogue, Лээст думал о прошлом, а Джошуа думал о будущем – безысходном в его представлении.
Джимми, совсем заскучавший, решил, что пора развлечься и тихо полез по вантам, уходящим наверх, к грот-мачте, пользуясь тем обстоятельством, что Эртебран с Маклохланом сместились на бак фрегата – для общения со старшекурсниками. Аримани – в компании Томаса и Эамона Маккафрея – начал играть на флейте один из этюдов Бетховена, ожидая с большим нетерпением прибытия в Академию, где, по его подсчётам, должны уже были собраться остальные студенты Коаскиерса – арвеартского происхождения. Томас, под звуки флейты, испытал прилив меланхолии, окрашенный ярче обычного образами Вероны, а Эамон украдкой принялся за сладкую булочку и то и дело позёвывал, так как совсем не выспался.
– Простите, а чей это Парусник? – решилась спросить Верона. – Одного из Дорверов Создателей?
Джон распустил ей волосы, спрятал куда-то гребень, а затем предложил с улыбкой:
– Малышка, забудь о Создателях! Давай лучше выпьем чего-нибудь!
Получив от неё согласие, он вытащил меч из ножен и, отложив его в сторону, первым уселся на палубу. Верона, усевшись рядом, проследила – с немым восхищением, как неизвестно откуда возникает ведёрко – серебряное, со льдом и бутылкой – откупоренной, и два высоких бокала, заметно люминесцирующих. Затем появилось блюдце с тремя шоколадными трюфелями.
– Вот, – сказал Джон, – те самые. Клубничный, имбирный, кокосовый. Это – твои любимые.
Перестав любоваться бокалами, Верона, робким движением, взяла его руку – правую, осторожно её погладила – ладонь его с длинными пальцами, прижалась к ним с поцелуем и прошептала:
– Простите меня. Мне было страшно до этого. А теперь это всё – как раньше. Или почти как раньше. Теперь я могу любить вас и не стыдиться этого…
Джон обратился к шампанскому:
– Выпьем, – сказал он, – за будущее!
– За вас, – сказала Верона. – За вас и за настоящее.
– За нас и твоих родителей!
Вино – сухое – бесценное – показалось ей обжигающим. Джон протянул ей трюфель. Вложив ему в рот половинку – от своей, перед этим откушенной, она внезапно подумала: «А вдруг это вправду – „Матрица“? Вдруг этого нет в действительности? Этого нет в реальности… в моей реальной реальности…» – на что он ответил сразу:
– Малышка, реальностей много, и они постоянно меняются, но они-то и формируют существующую действительность.
– В которой вы меня любите?
Он сжал её пальцы в ладони и произнёс с улыбкой:
– И в которой мы будем счастливы.
– Джон, – прошептала Верона, – а как вас зовут в действительности? Может быть, вы назовёте себя?
Он прервал её мягким жестом и ответил:
– Нет, моя милая. Я мог бы, конечно, представиться, но мне будет гораздо приятнее, если ты сама догадаешься. Даю тебе ровно сутки. Действуй любыми методами. Помощь не возбраняется.
– Да?! – рассмеялась Верона. – Не Румпенштилькин, случаем?! Это имя бы вас украсило!
Румпенштилькин расхохотался:
– Rumpelstilzchen, meine Liebe Fräulein! Кто-то, я помню, отказывался заниматься со мной немецким! И вот! Полюбуйтесь, пожалуйста! Уж не знаю насчёт Дривара, но Рильке тебя убил бы за такое произношение!
– Немецкий мне не даётся!
– Займёмся им при возможности. А теперь послушай внимательно. Если завтра в это же время ты, при любых обстоятельствах, обратишься ко мне по имени, я обязуюсь выполнить любое твоё желание, в масштабах всего измерения и за его пределами.
Верона, услышав это, раскрыла рот от волнения, не в силах хоть что-то вымолвить, а Джон посмотрел на звезды, после чего констатировал:
– Сейчас у нас десять тридцать. Время уже отсчитывается.
– А если я проиграю?!
Джон, перестав улыбаться, опустил ей руку на голову, отвёл назад её волосы – тяжёлые и шелковистые, склонился к лицу – прекрасному, к губам её – чуть приоткрывшимся, и прошептал, помедлив:
– Тогда ты сама выполняешь любое моё желание…
Верона, в теле которой возникла лёгкая изморозь – сладкая, парализующая, покраснела – густо – мучительно, от мыслей, пришедших к ней в голову, а Джон, прошептав: «Конечно… Ты знаешь, чего мне хочется…» – провёл по губам её пальцами и закончил – совсем неожиданно:
– Но этого не случится, пока ты не окончишь Коаскиерс. Я обещал проректору. И я не могу целовать тебя. То есть пока ты учишься, я не имею права вступать с тобой в отношения.
– Как?! – ужаснулась Верона. – А как вы могли обещать ему?! Разве это в его компетенции?!
Джон кивнул:
– Конечно, любовь моя. Он несёт за тебя ответственность. Я по большому счёту дал своё обещание не нарушать те догмы, которые здесь исповедуются, и именно в том, что касается вопросов морали и нравственности.
Верона спрсила гневно:
– А при чём здесь мораль и нравственность?!
– Будешь ещё шампанское?
Она отвернулась в сторону. Джон произнёс: «Ну ладно…» – взял бутылку, допил из горлышка, после чего поднялся и сообщил примирительно:
– Мы уже подлетаем! Встань посмотри на Замок! Зрелище впечатляющее!
Верона встала – насупленная, обиженная на проректора, на арвеартские догмы, на вопросы морали и нравственности, и в том числе и на Джона с его моральными комплексами. Он подвёл её к левому борту. Им открылся вид на Коаскиерс – грандиозный, квадратный сверху, венчающий скальный остров – монолит, уходящий в воду футах в двухстах от берега.
– Вот! – сказал Джон. – Любуйся! Постройка монументальная. Кроме надземных уровней в нём есть ещё и подземные, а под крышей – оранжерея, поэтому крыша стеклянная. И его, между прочим, выдалбливали. Башню, конечно, надстроили, а так – простыми кувалдами. Работа, представь себе, адова. Двести лет ушло на создание.
– Представляю, – вздохнула Верона. – Но вы сами читали мне «Поттера», поэтому вы понимаете…
– «Поттер», Малышка, – сказка. Там можно придумать всякое. И, кстати, этот ваш Петтигрю. Он залез на центральную мачту, а спуститься не в состоянии. Пусть посидит помучается или вернуть в компанию?
Верона повторно нахмурилась:
– Пусть посидит помучается.
Фрегат незаметно снизился. Замок стал увеличиваться, светясь и крышей, и окнами, и ярко горящими факелами, что шли по периметру здания; а море сияло дорожками – оранжево-золотистыми.
– Сейчас подлетим к террасе, – продолжил Джон пояснения. – Это – воздушная пристань в северном секторе здания. Там мы вас всех и высадим.
– А вы? – спросила Верона. – Куда вы потом отправитесь?
Он вновь посмотрел на звёзды – на висящие низко созвездия, и произнёс:
– Подрейфую. Далеко улетать не хочется.
– Да? А на чём подрейфуете? На этом же самом Паруснике?
Джон погладил ей голову:
– Да, на нём, разумеется. Это – мой дом, Малышка. И станет твоим когда-нибудь.
Верона вздохнула горько, вспомнив о нормах нравственности, а Джон, обняв её сзади, зарылся лицом ей в волосы, что пахли сладчайшим «Ангелом», и не размыкал объятия, пока Парусник шёл на снижение, в тот момент желая единственного – больше не отпускать её, больше не расставаться с ней.
* * *
Фрегат подлетел к террасе и завис в пяти метрах от берега – уровняв свой фальшборт с балюстрадой – массивной, с большими балясинами, выточенными фигурно из красивого белого мрамора. Джон отпустил Верону – с обещанием: «Скоро увидимся!» – отошёл за мечом, поднял его, прокрутил в засвистевшем воздухе и исчез, оставляя всё прочее – эртафразз, бутылку, бокалы, бронзовый шлем, тарелочку и ведёрко со льдом – подтаявшим. Верона, подумав: «Скоро ли? Что есть „скоро“ в его понимании?» – спустилась на нижнюю палубу и обнаружила сразу, что студенты и оба профессора выполняют «форму прощания», идентичную «форме приветствия». «Эркадор… Эркадор… А какой он? Почему он – „первого уровня“? Он действительно самый могущественный? И, значит, он уже в курсе, что у Джона со мной отношения?» Задавшись такими вопросами, она опустилась на палубу и прошептала: «Слава… Слава Его Величеству…» Следующее мгновение ушло на телепортацию. Пристань – широкая, каменная, заполненная до этого студентами-арвеартцами, выполнявшими форму приветствия наряду со своими кураторами, заполнилась окончательно. Тишину, царившую в воздухе, прорезали крики Брайтона:
– Эй, народ, поднимаемся!
Первым после «призыва» поднялся проректор Коаскиерса. Следом – одновременно – Верона, Томас, кураторы, Аримани, Маклохлан и Марвенсен, и за ним – остальные студенты, говоря об альтернативщиках. Арвеартцы, предельно шокированные – тем, что Парусник – подлетевший – несомненно был из флотилии эртаона первого уровня, дождались указаний старшего – проректора в данном случае, и встали – дестабилизированные – бледные и пошатывающиеся. Куратор первого курса – утонченного вида мужчина с красивой короткой стрижкой в стиле поэта Байрона, шагнул с замечанием к Джимми, который с готовностью выпалил: «Сэр, простите, пожалуйста! Это случайно вырвалось! От перевозбуждения! Мы же сюда прилетели на артвенгарском Паруснике!»
Эртебран объявил тем временем:
– Арверы, строимся парами! После этого все по очереди направляемся за кураторами! Начинаем с первого курса! Разговоры свести до минимума!
Куратор первого курса взглянул на мистера Хогарта – куратора второкурсников, а затем приблизился к Томасу: «Мистер Девидсон, счастлив приветствовать вас…» Поприветствовав Томаса Девидсона, профессор кивнул Арриго, мельком взглянул на Маккафрея, который, в свой манере, озирался в большой растерянности, и, подойдя к Вероне, посчитал своим долгом представиться:
– Джеймс Джонсон, куратор курса. Рад, что вы поступили к нам. Надеюсь, вам тут понравится.
– Я тоже, – сказала Верона. – Хотя кое-что настораживает…
– Понимаю, но вы привыкнете.
Пока они разговаривали, первокурсники начали строиться. Томас встал в паре с Гредаром – своим арвеартским приятелем – светловолосым парнем с правильными чертами и со спортивным сложением. Арриго встал в паре с Маккафреем, и все остальные тоже построились без промедления – и арвеартские юноши, крайне сосредоточенные, и четыре оставшихся девушки, о которых Верона подумала, рассмотрев их наряды – пугающие, – мешковатые юбки, жакеты, тёмного цвета блузы с застёгнутым наглухо воротом: «Лээст был прав, конечно. Мини-юбки здесь не приветствуются».
– Блэкуотер! – выкрикнул Джимми. – Вставай со мной! Не выпендривайся! Мы с тобой остались единственные!
Джонсон шагнул в его сторону:
– Ваше перевозбуждение чересчур затянулось, по-моему!
– Да-да! – подтвердил Арриго глубоким тембром проректора. – Применять «Виагру» с «Сиалисом» вам больше не рекомендуется!
– Ха-ха! – засмеялся Хогарт. – Вот это талант! Приветствую!
Арриго расцвёл улыбкой, а Джимми сказал с возмущением:
– Ему за такие шутки ещё комплименты отваливают, а мне – одни замечания!
– Уймитесь! – велел куратор.
«Построение» было окончено.
* * *
У дверей – высоких, широких, отделанных инкрустацией в виде летящего парусника, Джонсон остановился, привычно поправил манжеты – белоснежные и накрахмаленные, и шагнул на блестящую линию разводящего активатора. Тяжёлые створки разъехались. Первокурсники ровным строем прошагали вслед за куратором и оказались в зале – огромном, великолепном – отделанном сочетанием разнообразного мрамора, включая спиральную лестницу в правом торце помещения. Впрочем, мрамор был только фоном для того бесподобного зрелища, что меньше чем за секунду поглотило всё их внимание. Этим зрелищем были полотна, украшавшие длинным рядом золотистого цвета стену напротив входа в Коаскиерс. Полотен, точней – гобеленов, расшитых тончайшим шёлком и нитями из металлов, насчитывалось тринадцать. Двенадцать из них представляли портреты Великих Создателей – прекрасных, с бронзовой кожей, облачённых во фреззды – серебряные, в серебристые шлемы – гранёные, с опущенными забралами – узкими, а не широкими, оставлявшими губы открытыми, в штаны из светлой материи и в сапоги – перламутровые, с высокими голенищами. Центральный портрет – тринадцатый – являл Эркадора – сияющего, в золотистом по цвету фреззде и в шлеме из чистого золота, с высоким красивым гребнем, блистающем инкрустациями. Огромный меч Эркадора был длиннее мечей Советников, а на правой ладони – развёрнутой – светилась корона со стрелами – эмблема великой власти – великой и вечной власти эртаона первого уровня. Под эркадорским портретом находилась дверь – деревянная – из красивого тёмного дерева – высокая и двустворчатая.
Двадцать пять арвеартских студентов, выражая своё почитание, отставили вещи в сторону, склонились перед портретами, прижались лицами к мрамору и застыли в экстазе – внутреннем и для них абсолютно естественном. К ним присоединился доблестный сын Ирландии и следом, с меньшим экстазом, Аримани и Томас Девидсон. Джимми, решив, что с портретами церемониться не обязательно, не стал вставать на колени, а, напротив, начал расхаживать – словно был в тот момент в галерее, изучая с большим интересом и мечи Высочайших Советников, извлечённые ими из ножен – с иероглифами вдоль лезвия, и ножны – в камнях – драгоценных, и пояса – сверкающие, украшенные кристаллами. Джонсон, оставшись у входа, наблюдал за его движениями, а Верона, встав за Маккафреем, уделила своё внимание эркадорскому изображению. И чем дольше она смотрела – на руки его – загорелые, с рельефно-тугими мышцами, перехваченные браслетами, на плечи его – широкие, на рот его, жёстко очерченный, тем глубже её охватывало странное ощущение – ощущение внутренней близости с ним – сильное и пугающее. Взгляд его, через прорезь, обрёл вдруг живую силу – страшную и обжигающую.
– О нет… – прошептала Верона. – Только не это, боже мой…
Именно в эти секунды к ней подобрался Джимми и прошептал, посмеиваясь:
– Это тебе не Девидсон! Это – мужик со способностями! Он может усилием мысли уничтожить всю нашу галактику!
Пылающий взгляд Эркадора вернулся к обычной статике.
– Отвали, – пригрозила Верона, – а то я усилием мысли оставлю тебя без гипофиза!
– Хе-хе! – засмеялся Джимми.
– Брайтон! – окликнул Джонсон. – Здесь не место для шуток! Ясно вам?!
Студенты зашевелились. Джимми тряхнул причёской. Дреды взметнулись в воздухе:
– Мистер Джонсон, простите, пожалуйста, но Блэкуотер меня шантажирует! Она мне сейчас сказала, что лишит меня важного органа!
– Брайтон! – взорвался куратор. – Подойдите ко мне немедленно!
Джимми пришлось подчиниться. После этого мистер Джонсон провёл своих первокурсников в левый торец помещения – к стене из светлого мрамора в глубоких чёрных прожилках и золотых вкраплениях, и снова велел построиться, как он сказал – «классически», что Джимми интерпретировал в очередном высказывании самым дословным образом:
– Все коротышки – спереди, а сзади стоят высокие!
Первой в ряду «коротышек» оказалась стоять Верона, за которой он и пристроился, спасаясь от гнева профессора. Непосредственно рядом с Вероной встал Арриго, рост – метр восемьдесят, а за ним возвысился Томас, выше его на голову. Возле них встали Гредар с Маккафреем, затем арвеартские девушки и оставшиеся первокурсники. Рядом с двумя шеренгами, представлявшими первокурсников, мистер Хогарт быстро построил подчинённых ему второкурсников, следом профессор Акройд построил своих третьекурсников и так – курс за курсом, по очереди, главный холл заполнился полностью. Студенты седьмого курса, возглавляемые Маклохланом, разместились напротив первого, перед кручёной лестницей, а остальные курсы – напротив стены с портретами.
