Buch lesen: «Книга Илстар Апейрон», Seite 33

38.3

Ясновижу, пока буду сидеть во главе ворот, ведущих в другие миры. Последний судья и разрушитель миров – так назовут меня те, кто находятся среди непреклонных сущностей всеобщего мира. Буду искать и найду, наконец, то, чего мне не хватало и то, чего не хватало этому дому, чей Творец боялся и не давал никому, включая меня, идти по новому следу внутри. Это будет шанс влиться и достичь Анти-источника через негативные измерения, то есть стать Кристаллом хаоса, который будет нужен Новому сознанию, чтобы предохранить Его от воздействий чёрных дыр и использовать их для передвижения. Носитель должен будет находиться внутри серой дыры, движимой за счет самоперенаправляющих сил белой и чёрной дыр. Такой корабль сможет пройти через стену «пределов», но вот что будет дальше? Мы приоткроем эту пелену и посмотрим, что может быть за нею. Если есть две вселенные, то, конечно, должно быть больше, разве нет? Сможем ли мы довести нашу миссию до конечной цели, засеменив Новым сознанием другое пространство, если такое откроем, или же «пределы» бесконечны и мы никогда не вернёмся?

Глава VII. Я. Послесловие

39. Я

39.1

– Чем занимаешься?

– Пишу фабулу…

– О чём?

– Обо всём… и ни о чём. Прочитанное не от Источника, но о Нём, не от Истины, но о Ней, потому что слова недостаточны. Я верю в Источник, но не ограничиваю свою веру религией. Я стремлюсь познать этот эксперимент, шифрование пустоты, нелинейно написанное, чтобы знанием о ней объяснить необъятное.

– Ты хоть сам это понимаешь?

– Я пытаюсь так же, как и ты, и иногда я чувствую, что уже всё понял, а на самом деле тропинка познания убегает всё дальше, и сам всё глубже погружаюсь в смысл. И на груди моей знак этой Книги, святое повторение – Круг внутри Круга, Око или лик Беспредельности, – это личный способ притронуться к Беспредельному совершенству. Я не хочу расставаться с Ней, а хочу быть частью Её, так же как Она – часть меня. Хоть порой, уже после Её первого свершения, Книга мне кажется простой и маленькой, как надоедливая точка, на которой до боли скучно заострять внимание; Она не отпускает меня.

– Как ты пишешь всё это?

– По мере бесконечного дописывания Книги, я становлюсь тем, что я написал вначале: первым словом Книги. Я хочу больше и требую больше. Мне нужна информация, мне нужна Истина. Во время своеобразного тёмного ритуала, нахожу в себе новые идеи. Бессознательно развожу руками, то резко и беспорядочно, то медленно и плавно – это какая-то магия, медитация, музицирование, так как я ещё в это время пою, разговариваю или просто произношу разные звуки, то грузные и ритмичные, то протяжные и унылые, и я танцую под эту какофонию звуков в этом трансе, во внутреннем покое. Это какая-то тёмная музыка, которая позволяет мне писать эту сложную картину, где у каждого слова огромный эффект, где в одном слове пересекаются вселенные.

– Наверное наполнены силой эти слова и строки. Кто пишет это? Какова личность писателя?

– Я – идущий навстречу тебе; я – тот, кто идёт, и это мой ход. Я – субъект, единое действующее лицо, а именно, моё сознание, из которого всё это частично излилось. Я – сила и предвестник с очищающей водой, в которую окунаю тебя с головой. Я посылаю свет в самые тёмные места и нахожу тьму в самых светлых… В этой Книге переплетаются три понятия: личности разделены, затем едины, и в конце несущественны. Ведь только когда сознание растягивается по большому количеству измерений, оно становится несущественным, то есть неосновным.

– Для чего это нужно?

– Не личность и не опыт на самом деле важны нам, а то, чем мы это получаем, то есть сознание, неограниченное личностью или приобретённым опытом. Эта Книга для всех, кому дорога фантазия и кому приятно развивать нелинейное воображение и применять его к реальностям жизни и мировоззрений, для души и разума, для мыслей и чувств, но больше всего для такого сознания. Эта Книга расчитана на всех и на никого в особенности. Я же хочу лишь одного: прошу открыться данной Книге тебе в момент истины, кабы впервые она вышла в свет на таинственном стыке перемен.

Потому что тайна окружает нас. И она ближе, чем нам кажется. Она внутри. Таинственная беспредельность души живого неба внутри тебя. Нет ни белого, ни чёрного, ни зелёного, и всё же они есть, и это тайна, которая больше нас. Всё здесь написанное служит, чтобы подчеркнуть эту недосягаемую тайну. Так и должно быть. Эту тайну легко принять такую, какая она есть. Тайна беспредельна. Беспредельность есть тайна. Чувствуешь её? В это можно верить. А раз есть вера, значит есть и сомнение, что ведёт к равновесию и знанию.

Чем же сомнение так прекрасно, как и вера, спросишь ты? Верить хорошо, но не до фанатизма. В здоровой вере должно быть сомнение. Вот ты прочитаешь эту Книгу и никогда больше не отойдёшь от впечатлений, просто не сможешь, и тогда я поздравлю тебя со вступлением в «наш клуб умалишённых»… Я пошутил… А ты поверила? Ты что, шуток не понимаешь? Вот чем прекрасно сомнение. Ищи в нём спасение, как и в боли.

Я сейчас вот это пишу под воздействием сильной головной аллергической боли и тошноты. Можно получить наслаждение и от боли. Боль принято считать ненормальным ощущением. Но что на самом деле есть боль? Это редкое, уникальное, сильное чувство, которое, как кажется, идёт вразрез с нашей жизнью, но это не так. Боль – это проявление тайны самой жизни и природы, её зарождения и убывания. Боль – это целый мир. Будем терпеливы, прислушаемся к голосу боли; пойми её не примитивно, а во всей её сути. В ней играют сражение любовь и ненависть, счастье и депрессия, светлые и тёмные силы. В боли обитает вечность, к которой мы ещё не привыкли и которую мы боимся, но нам следует с рвением принять её в объятия и насладиться её посещением, и тогда жизнь покажется нам прекрасным явлением, сказкой со счастливым концом, а мир – райским местом. Когда мы больны, мы абсолютно защищены. Мы не думаем о плохом, а только о хорошем. Некоторые начинают молиться, становятся добрыми людьми, независимо от их прошлого. Очень трудно полюбить боль – это сродни тому, как сбросить с себя гордость, но именно это и есть наш вызов, наш конфликт и наша проблема, которую мы должны превзойти путём страдания. Почувствуй это – как только мы начинаем восхвалять боль, она немного отступает. Как только мы получим от неё полное удовольствие, она пройдёт навсегда. Взросление сердца через терпение к боли и желанию поместить в себе любовь к светлому без грусти и к тёмному без отвращения. Самая долгосрочная и приятная боль – это боль душевная.

39.2

Первая книга называлась «the book of dreams» и была написана, в основном, на английском языке. Я её создавал на протяжении многих лет, но её никто никогда полностью не читал. Когда я чувствовал, что мои близкие несправедливо обвиняли меня, возможно не зная об этом, то я ненавидел себя вместо них и наказывал себя разрушением моего самого любимого, с чем сплелось моё сердце больше всего в тот момент. Тогда это была та книга. Первая, которая вместила столько наивного счастья и чистой любви. Она состояла из стихов. И только мельком пробегала грустная строчка, как чёрная точка, со временем разросшаяся за свои пределы. Но теперь эта новая Книга намного больше, чем просто тень первой на теневой стороне. Память о давно потерянных писаниях возвращается, и они перерождаются здесь.

Реальность, как целая сущность, точка зрения, одна из жизней – пропала бесследно и безвозвратно. Может она осталась внутри, и где-то с кем-то пересекается, поддерживает беседу. Мириады таких сущностей, творящих и создающих больше возможностей для существования, продолжаются в вечности. Но я осознаю, что это лишь мечты, которыми обманываемся, чтобы заполнить пустоты, превознести эго. Уныние и гордость по сути одно и тоже и ведут в один тупик. Засуха чувств после потери настоящей любви и влюблённостей погубила первую книгу столько же, сколько моё забвение в саморазрушении. Рождение всей новой тьмы было неизбежностью после удушливой боли пустоты на загубленном сердце и истрёпанной душе. Эту душу я теперь буду носить до конца дней, как старческие лохмотья.

Кривизна. Было мне несколько лет, и игрались мы с двоюродным братом. И получилось так, что упал я носом об деревянный косяк кровати. С тех пор ношу я свой кривой нос с горбинкой гордо, как отличающую печать. И не только он у меня кривой.

Помню выучил в школе английского языка стихотворение про кривого человека, и мне оно понравилось. Рассказывал его жюри на выпускном экзамене, что всё было криво в этом человеке и вокруг него – и кошка, и мышка, и дом. Понравилось им моё выступление, так как читал его с выражением и душою, юмористически, но в тоже время, как про себя.

Книга – это панно для исследований, коллекция мыслей, мой генетический материал, который я вырастил и организовал и в котором воплощусь единожды – сейчас. Книга – это «кон» для меня. Это продукт многожертвенных стяжаний эпох и потенциальный выход из круговорота повторяемых историй. Книга – это катарсис, дорога к согласию с самой собой. Это диалектически организованное единство семи этапов-чакр по образу и подобию человека и жизни. Все сходятся и встречаются через Книгу. Книга – это величайший проект моей жизни; Книга связывается и переплетается с твоим сознанием – это и есть живая Книга, и она есть сама жизнь. Книга – это твой конкурент, которого ты должна превзойти путём общения с нею и понимания, но мой совет тебе – не будь проще Книги, а будь как Она и принадлежи всем и никому в особенности.

Книга – это также дневник моей жизни, но не писанной, а придуманной и отложенной в памяти на её протяжении. Надо написать всё, чтобы лучше понять свои мысли, потому что, хоть это не мысли, слова являются материальными и конкретными и, тем самым, помогают отличить природу мыслей от их результатов через контекст. А теперь немного о себе: родился от женщины единственным ребёнком под первым огненным знаком в месяце ядерного кризиса и году начала перестроения, предтечами распада и окончательной потери мощи моей родины и её экономическим поражением. Был с детства тихим, осторожным и замкнутым в себе, рос наивным и избалованным, в школе был самым высоким. Но я не окончил школу на многострадальной родине. Душевно я изменился после того, как уехал в другую, относительно молодую и экономически более развитую страну, страну-разлучницу, в переходном возрасте, в год падения её близнечного символа и начала её разрушения, и прожил там десять лет и живу по сей день. Там я ходил в школу, потом учился в университете и работал.

Последнее, что я там видел, перед тем, как вернуться домой, был образ со дна великого каньона. Вид оттуда был самый потрясающий и воодушевляющий, а это место – самое впечатляющее, которое я когда-либо посещал. Сел бы до того, как туда спуститься, на край обрыва и любовался бы видом, облился бы бензином, чиркнул бы зажигалкой, полыхнул пламенем, упал бы туда – кто знает? Но я понял, что лучше, чем мгновенное и поэтому слишком простое самоубийство, – это медленное продление страданий до самой смерти. Добавилось уверенности после того, как я пережил радикальную перемену в жизни. Мне не хватало дикости.

Мёртвые стремятся убыть на кладбище. Я не погубил себя физически, но бросил всё и всех, оставив родителей, покалечив свою душу. Я душу свою разрушил сам. Душа мертва, или она уже живёт в лучших мирах. Рожусь ли я снова, приду ли в этот мир, и буду ли говорить об этих духовных мирах или спорить с этой Книгой? Не знаю. Надеюсь, что нет. Знаю лишь только то, что я боялся фрагментации, а сам, своими поступками, образовал кривизну внутри себя, с которой до сих пор не могу совладать, так как люблю её за то, что она делает меня уникальным и даёт силы и самонадеянности, которые как свет полыхают в тёмные времена. Она же делает меня одиноким и безразличным. На протяжении акта создания написанного, я борюсь с усиливающими порывами к разрушению в постоянной тишине и непризнанием моего творчества отцом, и непониманием родных. Матери я кажусь сумашедшим. Но я осознаю, что единственный путь, чтобы бороться с сингулярностью тьмы и со всей болью внутри, – это подойти к ней ближе и всмотреться в неё. Не бежать от сраха в пустыню, как это делают некоторые, а остаться и смотреть прямо на неё, но не сливаясь, а идя вразрез с окружающей цивилизацией, находясь в самом её эпицентре. Только тогда, через меру исстрадаясь, у меня пройдет страх. За порогом рождения Книги будет ясен замысел сил, которые победят меня, в конце концов.

Повествование прерывается. Далее следуют записи об Америке и России…

39.3.

Непереведённый

фрагмент

39.3.1. Waking up

Walking fast, nearly running. Through a long corridor along a row of beds. Chills running through me. On my shoulder – a white towel. In my hands – a tiny blue box and a razor blade. They stole my soap again. “Hurry up, you bitches! Fucking move!” – I hear from a large hall ahead where half-naked young men in loose white pants are running every which way. The screamed commands are backgrounded by an anthem of baritone voices and hard bass broadcasted through speakers. I enter a pale green tiled bathroom with a dozen sinks against a wall. – I didn’t call it a restroom – now thinking about it – because there is no rest, unless you are trying to avoid duty in smelly stalls without stepping through a hole in the middle. And they will always find you; they keep names in check. – There are guys all over in queues; not a single spot is available. Although, hold on, one guy just finished and brushed by me through a narrow entrance. It’s a broken sink; the water is icy cold. I quickly splash myself on the face and naked shoulders – sharp icicles pierce my body, but I ignore it, since there is no time for pain – and proceed to shave without soaping my face, as I didn’t find any soap here either. I shave quickly, but carefully. They are going to check. After I finish shaving the back of my neck, I open my blue box with a tiny little toothbrush in it. – I tried to save space because there was so little of it. Space was a luxury we weren’t allowed. – I watch myself in a cracked filthy mirror while brushing my teeth. With sunken eyes and a thin face on a bald head I stand before myself as a confession. I look like an evil wizard from a fairy tale.

We run back and dress in light uniforms on benches in twenty seconds. Three white lines across bed sheets had been aligned by another group. We run through stuffy halls and down stuffy stairways, stuffier than bathrooms, but the stuffiest of all is the dressing room. It is so tiny that we have to push, and push hard, in order to get to our numbered hanger, hopefully with our winter coat on it, and to our numbered cell of a boot holder on another wall. I notice that my footcloths inside my tall black boots had been replaced with thinner, smaller, dirtier ones, but there is no time to think. – But I received new footcloths just yesterday! Who took them? – Quickly, quickly, I don’t want to be the last one out. While holding my pea coat in my lap, I bend in the mass of living bodies surrounding me and hectically wrap my feet with what I have – I know there will be cringes that will bother me throughout the day, but what of it? – From the sleeve I get out a hat with tied earflaps and a five-pointed star in front. While trying to button the inside and outside of my pea coat, I rush out into the minus-thirty-Celsius frost hanging in the air, entombing me instantly as I penetrate it. The air is chilly fresh – a welcome escape from the stuffiness inside. And now I am freezing. Cannot wait, cannot wait to start moving again, as we gather rigidly in perfect straight lines in the dark. There is a yellow lamp swinging above our entrance and another dim light is shining across the marching ground. Stern blocks of buildings are shadowing over us from all sides. – Oh no, I realize, my boots are dirty. Is there going to be an inspection? – But there wasn’t – not yet. It may be later. We wait. I wish to start moving again to march across the sleepy city streets towards a dining room a mile away. A vague memory starts flowering in my mind – I remember, without realizing the impossibility of forgetting, a constant dire need – the hunger, a warm breakfast. – And on another simultaneous battlefront, I pray to start moving again to fight this cold, to force it away as it’s crawling under my clothes, as it’s creeping under my skin, preparing to freeze me and take my life away among the stiff shadows stacked in a living, breathing, still fuming row. And then I hear: “Atten-tion! Dress! At ease. Turn left! Forward, march!”

The Russian army came as an idea to escape a broken reality and to morally satisfy myself by paying a debt to my betrayed homeland. (Now, years after writing this interpretation of my experience, I think it was more a debt to myself to repair the disconnection from my homeland, something more internal than external.) I was twenty three years old, and I had four more years until I could no longer be drafted. I made this idea possible by abandoning my mom, quitting school and work, and leaving my car behind. I externalized this idea by going to Russia, coming into the military enlistment building and then traveling in uniform to a new home where I would spend the following year. I had no expectations. I merely wanted it to happen and defended my right to go there against contrary remarks by me claiming that I was going to hell. The most important thing for me was to experience it myself, let my soul feel through this experience.

“Left… left, one, two, three… left… left…” – a junior sergeant on our side is calling into the fog of an early morning. His words are echoing against the hard pavement and inside each one of us. Our feet are not our own. Our feet are hearing his calls and marching, marching, marching. We see a silhouette of the one-storied dining building. We finally reach our goal and neatly stack across the entrance in two rows. Our procedure – automatic thus far – is to enter the building row by row, hang our coats on allocated rows with a capacity for three times less hangers than our numbers, sit at the tables with hot food on them, eat, and leave – all of this in ten minutes. We rush in haphazardly against the tired commands of our sergeant – he is just like us, another drafted man from our company. We squeeze in through a tiny entrance and hang our coats on each others’ wherever we can or throw them on a window sill. We run; we are hungry. Each table is for six people with six plates on it. The food is in deep bowls in the center – we are supposed to divide it into six portions ourselves. There is tea, some sugar in it maybe – I don’t remember, – tiny pieces of butter, some kasha in a bowl – I eagerly look at it, but it is not a good one – either way, I do not care, as long as it is there. And finally and most importantly – a whole fresh loaf of soft white bread. This bread is golden. This bread is priceless. This bread was what I lived for. But we have to divide it. We don’t notice how officers enter the building, and this is the only time we don’t hear that loud cry – “ATTEN-TION!” – which pierces all places except the dining hall. We do not involuntarily stand up because we don’t have to. Thank God for that. The officers proceed to their tables – with much better food on them – and they are never in a rush. But we don’t care. We are still clinging to that piece of golden-crusted bread, ripping it apart in hefty chunks like a pack of animals, which we really are, most of us, all of us when we are eating. We drink our tea with thirsty gulps seeking more and more, but there is only one small glass. We eat kasha and occasionally notice cockroaches falling on the table from the ceiling. Cockroaches are everywhere in the dining hall. They are its lawful inhabitants. They are just as hungry too. But we don’t care. It doesn’t matter how big you are – everyone gets whatever he can. It is supposed to be divided evenly, but I don’t think it ever was. I always want more and never have enough, but these kinds of thoughts have to be suppressed. Food and drinks are only available three times a day for me. Sure, we are paid some money, and soldiers buy some other food, sweets, cigarettes mostly, at a kiosk while we march to the dining building. I never did that, though. I want to keep it that way. I want to appreciate every single moment of every single piece of food given freely to me. I chose simple living.

We start, still hungry; we leave like a gust of wind. Upon returning to our unit, in the dressing room, I notice how two privates throw my coat off its allocated hanger. I call them beasts. They burp and then laugh. I hate them; I hate them all. Next is the formation, allocation of duties. Hopefully, I won’t get the dining hall duty. I clasp and twist my middle and index fingers in a sign of hope. All day and most of the night you work there in sweat, washing oily plates, scrubbing floors, cleaning tables, seeing the food without being able to eat it at leisure. I would rather stand the whole day on duty in the unit rather than work in the boiler room with cockroaches. This is the only time when I succeed in forgetting about my hunger. We stand in the hall and await the verdict of our warrant officer. He is fat, round like a balloon, and smiling spitefully. His eyes are tiny under large brows under a small forehead. He is supposed to be friendly; they say he is better than a despot in another unit. Maybe that’s so and he is good. But he treats us like hell. We are all the same to him. He opens his grinning mouth and calls out names. Mine starts with an “S,” and so it’s toward the end. I patiently await the sound of my name. Now he starts calling names that start with an “S.” My name is… not called. I quietly sigh with relief. Then, in an overstuffed bus, I will be probably sent to the auto-park to pick up cigarette buds or pointlessly shovel snow around. And tomorrow is going to start again with “RISE!!!” at exactly 6 AM, and curses.

In the army – it was an automotive unit in the Moscow Region – I became hateful of people but not of context. I found out how people turned into animals because of the context but I did not change, since by projecting my negative feelings onto people it kept me unchanging and my own conscious self. And however much I try to remember, I just… cannot… remember the exact things that happened between me and the other soldiers. It is one gaping hole in my memory and the memories of those with whom I served. I experienced the army without running away, without ever wishing to run away because I ran away before and this became my safe haven. I was still apprehensive of America with all of my quivering heart. I hated heartless, cold, capitalistic egotism, carelessness of people not being bound by a single shared idea. Instead, the army and its feel connected me to the opposite atmosphere – to that of ideological collectivism and the long-defeated enemy personified by the U.S.S.R. In the U.S.A., I got disenchanted with everything I loved. There were so many reasons. On the one hand, it was my grief of not fitting into the university’s philosophy club because of the contrast of views. This grief later generated my antagonism for the American way of life, for robotization, the quiet worship of science and technology, the ignorance of the spiritual and truly profound, such as God, truly unlimited and expansive, such as the dialectic methodology. I missed this in my life, and so I moved my life in this direction. Repugnance grew in the soil of grief; repugnance generated my disconnection from reality, from the American context, from education, work, and family. I forced it upon myself. And I woke up.