Дизайнер обложки Владимир Фуфачев
© Елена Крюкова, 2018
© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2018
ISBN 978-5-4493-1000-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Память» – новая книга стихотворений Елены Крюковой.
Память любви. Память боли. Память радости.
Память-борьба. Память-прощение. Память небесная и земная.
Такая книга немыслима без невероятных сопоставлений, без смелых образных столкновений.
Традиция русской поэзии – звучать; эти стихи звучат, как музыка.
И в тоже время все, что в них происходит, видно издалека, как фрески под куполом храма.
Иной раз вызывающе дерзко многонаселенное пространство этих стихотворных фресок, и кричат, сражаясь, воины, и луч света пронзает копьем великую тьму.
И мы вспоминаем: свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
Это – свет любви и памяти.
Памяти сердца; памяти народа.
Елена Крюкова – поэт милостью Божией; ее произведения необычны и на сегодняшний день неоспоримо необычайны. Она обращается и к остросовременным темам, и к символике земной культуры.
Все поэтические истории Елены Крюковой, ее лирические герои, позиции и положения ее поэзии настолько мощно пропитаны жизнью, что захлёбываешься в её соке, пьёшь жадно и неутолимо. И в то же время здесь видна высокая работа духа, свободное и смелое обращение к древнему мифу.
«Крюкова обращается к вневременным, вечным образам. И эти легендарные герои живут среди нас, здесь и сейчас, в настоящем времени – как живут на стенах храма фрески, нарисованные художником. Мифы становятся явью: художник сперва чувствует, и только затем рисует», – замечает писатель Игорь Менщиков. «Фрески и танец, вера и страсть в ее поэзии сближаются, обмениваются репликами, вступают в многоголосый торжественный хор. Елена Крюкова то и дело рискованно пересекает границы религиозного канона. Но, парадоксально, реабилитирует веру как радость, свет жизни.», – говорит литературный критик Валерия Пустовая. Недаром свои поэтические композиции сам автор именует фресками.
Эти оригинальные словесные фрески остаются в памяти: их мощно-слепящие или воздушно-нежные краски, движение фигур, наслоения пространств и времен впечатляют.
Стихи Елены Крюковой стоят особняком в современной русской поэзии. Писатель и литературный критик Мария Скрягина точно подмечает особенности творческого стиля поэта: «Тексты Крюковой объёмны – здесь сливаются вместе слово, звук, цвет; они звучат полифонией, фразы музыкальны, образы зримы. Несомненно, сильна у автора драматургическая составляющая. Елену Крюкову интересует человек в трудных обстоятельствах, на грани, его размышления, переживания, личный выбор, поступок. И в то же время ей важно показать, как в судьбе человека отражается судьба страны». Чувство музыки, ритма, богатство метафор, пространство мифа, где поэт ощущает себя в свободном полете, не заслоняют для автора высокой нравственной составляющей: дух, вера, любовь – ориентиры, архетипы ее поэтики.
Произведения оригинального автора – всегда пища для размышлений. Елена Крюкова держится особняком в русской литературе. Она абсолютно независима от школ, моды и литературных течений и давно уже делает, что хочет, в искусстве. Это непростая литературная судьба, но Крюкова выбрала именно такой путь. Самое ценное для автора – прийти к себе, выявить свое «я». У Крюковой это получилось. Ее интонация, ее образы узнаваемы и неповторимы, их не спутаешь ни с чем.
Один из самых знаменитых писателей современности Захар Прилепин, составляя антологию нижегородской поэзии, сказал: «Елена Крюкова – писатель страстный, иногда даже неистовый, и при этом мыслящий, верующий, удивляющий. Крюкова начинала как один из самых сильных поэтов в России и сильнейшим поэтом продолжает оставаться».
Евгения Шашина
«Если он был еще жив, то потому, что ждал».
Жозеф Бедье, «Роман о Тристане и Изольде»
С неба – хвойного откоса —
Крупный град планет слетает.
Сотни тел, сплетенных в косу,
Наглый ветер расплетает.
…А внизу, меж грязных кочек,
На коленях, в ветхом платье —
Человеческий комочек
Я, любви людской проклятье,
Плачу, утираюсь, вою,
Хлеб кусаю, из бутыли
Пью!.. – а свет над головою —
Как печенье на могиле…
Яйца… пряник… – без обиды…
Сласть – в бумаге – псы подъели…
Два крыла царя Давида.
Два крыла Иезавели.
Не сломайте руки мне – хрусткие ледышки…
Морды – мышки… щеки – пышки…
Я лечу внутри Суда: под ногами – города;
Я бегу до хрипа, до одышки
По тяжелым облакам… юбка задерется – виден срам…
А солдат глядит, замерзший, с вышки
На летящую в небесах – меня!.. На шматок волос огня…
На живот мой, локти и подмышки…
Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.
Ела, ела, ела – и любила.
Синие гвозди звезд… лес, зубцы пихт… мгла…
Топор Луны… кометы метла…
В руке ночной, черной, скрюченной, – звездное кадило…
Руки, что нянчили меня, – мертвы.
Губы, что кусали хлеб моих щек, – мертвы.
На половые тряпки порваны пеленки.
Истлел мой детский, в златых блестках, княжеский кафтан.
Сгорел в печи мой детский барабан.
Страшный Суд!.. прими голого ребенка.
Прими голое, морщинистое, старое дитя.
Бутылку жму к груди: о, не в вине душа.
Седую бровь я пальцем послюню.
Я ведь маленькая, Бог, а дура – будь здоров.
Я не научилась за всю жизнь, посреди пиров,
Съедать Царские яства на корню.
Не выучилась, дура, – а хотела как!.. —
Никогда не разменивать разменный пятак;
Отрезать от пирога, чтоб не убывало;
Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру сберечь,
И так исковеркать грубую, горькую речь,
Чтоб обсасывали косточки, грызли сладко, вопили:
«Вкусно!… Дай еще!.. мало!..»
Ах, дура, – бежала голяком!
Ах, Федура, – не умела тишком:
Все гром, да слом, да ор, да вор, да крик истошный!
Вот и слышно было мя издалека
Вот и знали все мя – от холопа до князька:
Смех заливистый, посвист скоморошный!
А и в Царских невестах ходила небось!..
А и в Царских дочерях походить довелось!..
А мне все у виска пальцем крутили:
Что ты, девка, они ж подохли все давно…
Что ты, кляча, в том лесочке темно,
Ни часовни, ни креста на той могиле!..
Все Царское у тебя – и зипун, и тулуп.
Все Царское у тебя – и изгиб ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя Царская – в огне и в беде.
И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,
И сосцы твои – звезды, и руки твои – звездные дуги.
И глаза твои, Царица, – один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, – звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, —
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там – душа пусть выйдет в звездном крике.
И раскатится крик над ночной тайгой – Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так —
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.
А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.
Я – ребенок. Ночами мне снится
елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы —
двух привязанных белых щенков.
Я сижу на коленях у мамы,
как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо
не во двор, а на зимний базар.
Стружки белые пахнут цветами.
Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая,
над торговками елка торчит.
Льется медленной медью из крынки
желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки
и прикрыты капустным листом.
Сыплют красные грубые пальцы
на прилавок седой из мешка
деревянных медведей и зайцев,
словно ягоды из туеска.
Я мечтаю о зайце дубовом.
Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом
и отчаяньем детским плачу.
Я стою – чуть пониже прилавка.
Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой
от распахнутых шубой времен.
Мать берет меня на руки круто
и несет меж торговых рядов —
от зимы сухорукой и лютой,
от счастливых еловых годов,
мимо ругани, купли-продажи,
мимо ларей, прикрытых мешком —
в жизнь, где связаны честность и кража
воедино – колючим пучком.
Обнимемся мы, сцепимся – не разрубить ножом.
Мы, люди, к людям лепимся – и судорогой – жом.
Одежда вдоль разорвана – и бархат и атлас!..
Мы голыми, мы гордыми пребудем среди вас.
Весов корзина грязная наполнена: жемчуг?!
Живое злато красное – мерцанье нищих рук!
В заплечной давке, в крошеве
Лиц-рук-лопаток – в пляс, —
Алмазные горошины любимых, бедных глаз!
Хлестай нас, время лютое. Шарь по карманам грош.
Фаворским ветром сдуты мы. Далёко нас найдешь.
Раззявят пасти в хохоте, стыдом воткнут персты —
Обнимемся мы в грохоте, где пули и кресты!
Все выпито. Все обнято огнем. Все сожжено.
Осталось нам – все отнято! – объятие одно.
Огромное, стослезное: прощай… навек… уже?!.. —
Как волчий ветер, грозное,
Заплатой – на душе.
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, —
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?..
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин —
Будто факел чадящий во тьме запалили.
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
Я вижу, как – осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты – мои голосовые связки.
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, —
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
И только грех один……
Тьма стиснута беленою палатой.
На тумбочках печенья тихо спят.
Больные спят, разметаны, распяты.
Бессонные – в тугую тьму глядят.
Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..
Нас замесили. Тесто подойдет
Как раз к утру. Вначале было Слово.
В конце… – …уже никто не разберет…
Им – хлеб и воду! Папиросы пламя!
Им – номер на отгибе простыни…
И так об кружку застучат зубами,
Что спутаю – где мы, а где они…
И я пойму – из кружки той глотая —
Что нет границы, что «они» и «мы» —
Одна любовь, едина плоть святая —
Средь саванной, январской яркой тьмы.
Старик, упала я. Старик, воды.
Старик, кругом увалы и хребты.
Летела я в широких небесах —
А там и месяц высох и зачах.
Крыло мое!.. А перья все в крови,
Во ржавчине, мазуте, масле, льду…
Старик, ты Божью Матерь не зови.
Не видишь – человек попал в беду.
Мне чем-нибудь… крыло перевяжи.
Бинтом. Портянкой. Красным лоскутом.
Муаром – через грудь – роскошной лжи,
Где орден всходит Солнцем над крестом.
Да подцепи же… – рваной простыней
Военной свадьбы, с коей в ночь шагнул
И ногу потерял… кто там с тобой?!..
Мальчонка… рот – два зуба, свист и гул?..
Старик и мальчик – кровных два ведра
На коромысле века. Ближе, ну!..
Я ангелица. В небесах дыра
Прорезалась. Я как в нее шагну
И упаду – на площадь во снегу,
И бычит храм свой лбище золотой…
Дуй, ветер, дуй! Я больше не могу.
Я – коркой в грязь – у снега под пятой.
Я сломанные крылья волоку.
Отец мой, Сын мой, я узнала вас.
Я молока метели на веку
Хлебнула. Я лила метель из глаз.
Я на метели ела и спала,
Сражалась, кровь на серебро лия…
Вас обниму, пока не снидет мгла,
Крылами изувеченными
я.
Проходные дворы и метельная хмарь.
Рельсы страшно остры, и машинная гарь.
А за темью двора – хвост павлиний реклам,
Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.
Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!
Из цигарки Он дым жадно так потянул.
И внезапно – из тьмы – по шубейке – коса.
А вокруг – ночь, дымы, голоса, голоса…
«Ты куда?» – «Я – домой.
Детям я – молоко…»
«Посиди миг со мной.
Это – просто, легко».
«Ты рехнулся! Ты пьян…»
Папироса – во снег.
«Каждый лоб – осиян.
Каждый зверь – человек.»
«Ну, мужик, ты даешь!..
Так присядем – давай?..»
В сумке – клады: и нож,
И тугой каравай.
И под снежной тоской,
Под метельною мглой
Говорят, говорят,
Говорят – всей душой.
Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.
Говорят, говорят и едят теплый хлеб,
Поправляет Ему снеговой воротник:
«А тебе бы жену, одинокий мужик!..»
И глазами блестит: я, мол, тоже одна…
И реклама горит в высоте, ледяна.
Это двое чужих, это двое родных:
Умоталась невеста, печален жених —
Баба в шубе потертой, с кухонной сумой,
Подгулявший рабочий, – пора бы домой,
Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,
Да целует в ночи Самарянку свою —
Близ колодца ветров, близ колодца снегов,
Ибо вечна Любовь,
быстротечна Любовь.
Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была – а сила. Не любовь – а жалость.
Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц – вой собаки – отсветом острожным…
Сколько раз – в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..
Вот – сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.
Серьги – капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, – может, эта – снится?!
Вспомню: боль… Пиджак на стуле…
Писем вопль упорный…
В самолетном диком гуле – плач аэропортный…
Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.
Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!
И когда средь битых чашек нас одних оставят —
Наши прошлые страданья ангелы восславят.
Пусть все – гульба и голытьба.
Пусть выпита дыханий бездна.
Твое дыхание – судьба
И свет небесный.
Приблизь лицо, упоено.
Я – родинка на теле люда
Родного. Я Пасхальное вино.
Что я жива осталась – чудо,
А ведь могла бы умереть —
Тонула… под ножом визжала…
Я не могу в глаза смотреть
Твои. Я сына так рожала,
Как поцелуя так – боюсь.
Так нежности боюсь – как боли
Родильной. На тебя крещусь,
Как на часовню в зимнем поле,
Как на созвездие Орла!
…И вот они, во тьме поющи:
Щека, и рот, и лоб… – и мгла,
В огнях вся, темень Райских кущей.
И рот мой рот вберет. И Дух
Мой дух вберет. И станем разом
Кольцом, из тел сплетенным двух,
Под воссиянным Божьим глазом —
Из двух сиротьих, птичьих душ,
Искавших родину родную,
Как друга друг – жена и муж
В последнем – первом – поцелуе.
…Нежный, Иаков, нежный спусти шелк со плеч…
Бережно, тихо, бережно, – тебе надо меня беречь…
Всю меня, как ежонка от игл, ты счастливо обнажи —
Таинство: будто мед с ложки течет, бабьи одежки совлечь…
Как на грубом дощатом столе тонко блестят ножи —
Длинные рыбы… Работал ты семью семь лет за меня…
Вот ты голый, горячий, Иаков… Держи Рахиль, держи,
Возьми под мышки – так берут кочергой —
головню из огня…
Тихо, Иаков, тихо… Наляг… Коленом нежно раздвинь
Нежных тонких березовых ног – стволов —
зимнюю стынь…
Я Белое Поле. Иди по мне… Рой тропинку рукой
В пушистом снегу… Я твой покой. Огонь ладонью закрой.
Это нутро горит: душа во чреве, бают, живет…
Руку горящую всунь в кувшин —
в разверстый, нежный живот.
Это нежность с пальцев твоих льется, ясный елей… —
В сердце, в печень, в глотку, под дых, —
о, погоди, пожалей…
Нежность – ведь тоже может убить того, кто ее не знал.
О, Иаков, я не умею любить!.. Рахили никто не сказал…
Как это… где прижаться и слить
морозный узор – с огнем…
Где с губ живую воду испить…
где – мертвую: так и заснем…
Теку я маслом в твоих руках… Я боле не человек —
Не чувствую боли, а чую – во тьме – алмазом —
нежность одну:
Сверкающих снежных Медведиц вихрь,
на голое тело – снег,
И я в сетях снега запуталась, рыба, и я у снега в плену!
И ты во мне, о снег седой, во мне, – а что ж ты горяч,
Что жжешься, сыплешься ты в меня
богатством царских даров!.. —
То девкин смех, то крик мужской,
то старческий волчий плач,
То белый, слепящий, холодный мак —
в черноте – разбойных дворов!..
Ах, снег, великий!.. Ты все нутро засыпал до горла мне,
До певчей шеи… – нельзя дышать… —
хриплю я, шепчу в жару:
О снег, о Иаков, ты жжешь и жжешь —
сгорю я в твоем огне!..
Ты валишься, ты летишь, сияя, – от нежности я умру…
Ты всю меня обнял, любимый снег. Я белым тобою пьяна.
Мой нежный смех. Моя постель – сугробы, свет и простор.
Моя колыбель. Моя метель. Тобою погребена,
Теперь навсегда я тебе жена, о снег, серафимский хор.
И вот твоя грудь – снега полей; и вот твои ноги бьют
В меня бураном, и бьют крылом,
светя в подсердную тьму:
О, хоть доподлинно знает Рахиль,
что праотцы все – умрут,
Но нежности горькой, снежной, ночной
она не отдаст никому!
И сырой земле!
И крику во мгле!
…Земля моя. Снег и лед.
Любимый, мы уснем на земле. Дай руки твои и рот —
Пред тем, как нас повезут на погост,
под хлещущей плетью вьюг,
Под нежность вечных холодных звезд,
спасенных от вечных мук.
Куда мы премся, милые, огромною толпой?
Что будет за могилою – побудка и отбой?
Куда идем мы, родные?..
А там, куда идем,
Веселые, голодные, под снегом и дождем, —
И плясуны площадные, и сварщики ракет,
И судьи, беспощадные, когда пощады нет,
Чугунные военные и мастера сапог,
И черною Вселенною идущий грозно Бог, —
Там полыхает сводами, там чахнет под замком
Над новыми народами
Он – Сумасшедший Дом!
Там снова скажут правила, как надо есть и пить,
Какая доза радости и польза – в горе жить…
Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: «Лечит труд!» —
И в шахту – тьму кромешную – целебно уберут…
Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…
Дурак ты, а я дурочка, – так вместе погрустим!
Покуда нам забвения под кожу не ввели,
Покуда откровение – все запахи Земли,
Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,
И Время, вдруг застывшее
Возлюбленным лицом.
Кувыркайся бесом, прыгай,
Колесом ходи!
Нынче сброшены вериги.
Выпиты дожди.
Черноземные ковриги
Съедены, поди!
Люди, люди, мы не боги, —
Мокрые зверьки!
Посреди сугробов – крохи,
Люди, мы лишь скоморохи,
Дудки да гудки!
Вот он ты – гудок фабричный.
Вот он – заводской.
Вот – сиреною больничной!
Вот – истошный крик опричный!
Праздника отлом коричный…
Долгий – волчий – вой…
Кто варган тащит,
кто дудку;
Кто – побудку и погудку
Во трубу трубит;
Эх, война, дурная телка!
Вместо глаза – мертвой щелкой
Зыркнет инвалид…
Жизнь – веселье дикой пляски!
Жизнь – мазки кровавой краски
На седом снегу!
Люди, люди, скоморохи, —
Сброд, цари, святые, лохи, —
Больше не могу…
…
Скоморох, скоморох,
скоморошенька!
Из котла поешь мою окрошеньку:
Скелетами – трубы,
Пистолетами – губы,
Уши заячьих снегов,
Ульи красные гробов,
Флагом – Ангела крыло
В небо бьется тяжело,
Резкий визг стальных повозок,
Бородищи, от мороза
Сыплющие серебром
На ветер, где мы помрем…
И, дай Господи, не спиться —
Лица, лица, лица, лица,
Медию – по белизне,
Поплавком – на глубине,
И с глазенками слепыми,
И с зубами золотыми,
И со ртом, где гаснет ложь,
И с улыбкою как нож… —
Что ж
ты замер, скоморох?!
Черпаком лови горох!
Лук – тяни! Хватай – морковь!
…Холод. Жизнь. Еда. Любовь.
Музыка – из дудок всех.
Из луженых глоток – смех.
В кулебяке – рыба-сом.
Дай с тобою – для потехи —
Я пройдуся – колесом.
…
Пляшу, плясица!
Гармонь в руках гудит.
Седая псица —
Весь мир в меня глядит.
На по – хо – роны
Деньгу я соберу!
Нам нет закона
На площадном юру.
Гармошку вертит
Калека в кулаках.
Он был от смерти
Верней чем в трех шагах.
Под визг, плач, хохот
Я площадь пяткой бью.
Монетой – холод
Летит в щеку мою.
А я танцую!
И снега белый мох,
Как мех, к лицу мне!
И плачет скоморох —
Солдат поддатый,
Еловый инвалид:
Ништяк, ребята,
Там больно, где болит.
…
И пошла ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ.
Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр'к! —
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:
Лезвие – под пятой:
Из распаханной надвое ступни —
Брусника, малина, рябина, – огни:
Глотни!.. – и усни…
обними – не обмани…
Пляши, скоморохи, – остатние дни!..
Ты, дядька-радушник, кровавый сафьян!.. —
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай —
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! —
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!
Рудую романею – из шей на снег – лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!
А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют – он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:
Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!
Бьется знамя – красный язь – горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мережу косяками – мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы —
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн!
Пляшу я – без ног!
Что для немца – карачун, русскому – пирог!
А вы че, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине – слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки – без орла деньга!
…пирогами, берегами, буераками, бараками,
хищными собаками,
Банями, глухоманями, услонами-казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками,
вашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими – и нашими – общими – смертями, —
Сыты – по горло!
Биты – по грудь!
А умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром —
Ни ударить молотом,
ни разбить серпом,
Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:
Из-под век – кровь на снег,
Ангел – за плечом.
…
– Эй, возьмитесь за руки, красные люди!.. —
Не взялись.
Горкой красного винограда на грязном зимнем блюде
Запеклись.
– Эй, что ж вы не пляшете, скоморохи?!..
Ноги отсохли, ну?!.. —
На морозе распахнуты шинели, ватники, дохи.
Всех обниму: огляну.
– Эй, что молчите…
на меня колко глядите…
как… елка в Новый Год?!..
И с гармонью инвалид
харкнул из глотки холодный болид:
– Дура. Война-то… идет.
…
…Она все бегала, трясла
За ветхие рукава
Народ; руки, как два весла,
Хватала – и вперед гребла!
А люди в спину ей: «У осла
Разумней голова».
Она так мнила: скоморох!..
С колокольцами,
в алом колпаке!..
А фиксу скалил пустобрех
С кастетом в кулаке.
И, когда она голые ноги ввысь
Взметнула из-под мешка,
Крутясь колесом, —
«Чур меня, брысь!..» —
Крикнули два старика.
«Сдается, тута света конец,
Коль девка сбежала с ума!..»
«Да ну, – процедил пацан, – отец,
Снимают синема!..»
А она все кричала:
«Скоморохи, эй!..
Одежды ваши красны!..
Давайте вверх поведем людей —
От зимы до полной Луны.
До толстой Луны, купчихи, что сосной
Топит медный свой самовар,
По лунной дороге, витой, ледяной,
Как из мертвого рта – пар!
По лунной дорожке,
все вверх и вверх,
Наставляя о звезды синяки,
Катитесь, о люди, швыряя смех,
Как солнечной крови клубки!
Кидая оземь рюмки слез!
Хрустальную жизнь бия!
Пускай на земле трескучий мороз —
Со скоморохом в шубу из кос
Живых – завернулась я!..
И мы дойдем к старухе Луне!
И она нам чаю сольет,
И патлы омочит в белом вине,
И к зеркалу сунет лицо в огне,
И рот беззубый утрет…
И там мы забудем земную боль,
Забудем красные сны;
И в лунной пыли, что – мелкая соль,
Будем плясать, нищета да голь,
На Обратной Стороне Луны…»
КОНЕЦ ПЛЯСКИ СКОМОРОШЬЕЙ,
ИСПОЛНЕННОЙ СИЛОЮ БОЖЬЕЙ.
ГОСПОДЕВИ ГОСУДАРЕВИ ГОРАЗДО ГРОЗНО
БАБЫ-ДЕВИ НЕ РЕВИ В РАСТРУБ СЛЕЗНО
Der kostenlose Auszug ist beendet.