Buch lesen: «Попроси меня. Матриархат, путь восхождения, низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4», Seite 3

Алексей будто бы решил ехать к Петру, выехав из Санкт-Петербурга 26 сентября 1716 г. Он взял с собой свою любовницу Ефросинью, ее брата Ивана, и трех слуг, получил проездные деньги в Сенате, занял у Меньшикова, а потом и у обер-комиссара Риги (восемь тысяч рублей). В Либаве (Лиепая) Алексей встретился с теткой Марией Алексеевной, которой посетовал: «уже я себя чуть знаю от горести; я бы рад куда скрыться». Тетка рассказала ему об откровении ей и другим людям, что многое поворотится, что «Питербурх не устоит за нами: „Будь-де ему пусту; многие-де о сем говорят“»⁴², сообщила, что архиереи Дмитрий да Ефрем, да Рязанский и князь Ромодановский склонны к нему. Здесь же в Либаве Алексей повстречался с Кикиным, который сказал ему, что царевича ждут в Вене и цесарь примет его, как сына, обеспечив ежемесячный пансион в три тысячи гульденов. После бесед с теткой и Кикиным Алексей, проехал в Данциг, повернул на юг, и исчез. Вскоре он прибыл в Вену, где его приняли инкогнито и укрыли в тирольской крепости Эренберг, в Альпах.

Через два месяца Пётр распорядился начать поиски беглеца. Капитану гвардии А. Румянцеву становится известно его местонахождение, что вынуждает царевича и Ефросинью прятаться еще дальше в Неапольском замке Сент-Эяльм. Но и там Алексея находят царские слуги. 24 сентября 1717 г. туда прибывает тайный советник П. А. Толстой и капитан А. Румянцев, а 3 октября, во время пятой беседы, всеми правдами и неправдами они получают от Алексея согласие вернуться в Санкт-Петербург. Ему обещают прощение отца и даже разрешение жениться на Ефросинье, которая была на четвертом месяце беременности.

Съездив в расположенный недалеко от Неаполя город Бари, и поклонившись там мощам «святого чудотворца» Николая Мирликийского, Алексей 14 октября отправился на родину. Ефросинья сначала ехала вместе с ним, но потом отстала, чтобы продолжить путь неспешна и не подвергать себя опасности выкидыша или неблагоприятных родов. Алексей же с дороги писал ей письма, в которых выказывал за нее беспокойство.

31 января 1718 г. царевича Алексея доставляют в Москву, а через три дня он предстает перед отцом. В присутствии духовенства и светских вельмож беглец на коленях молил царя простить ему его преступление, что ему было обещано при двух условиях: он должен будет отказаться от наследственных прав на престол в пользу своего брата-младенца и выдать всех людей, причастных к бегству. Пётр, конечно, здесь проявил хитрость, дав Алексею поверить в возможность благополучного исхода всей этой истории. Для царя было вполне очевидно, что царевич только одним своим присутствием представляет опасность для его преобразований.

Отречение состоялось сразу же в Успенском соборе Кремля, а на следующий день Алексей Петрович давал развернутые показания об обстоятельствах своего побега. По этим показаниям в Преображенский приказ, прежде всего, были доставлены его главные сообщники – бывший учитель, Никифор Вяземский, бывший царский денщик Александр Кикин, камердинер Иван Афанасьев и дьяк Фёдор Воронов. Свободы передвижения лишается князь Василий Долгорукий (победитель булавинского бунта). Привлечен к делу был Ростовский епископ Досифей «за лживые его на Святых видения и пророчества и за желательство смерти Государоевой и за прочие вины»⁴³. Вслед за ними на допросах и пытках оказались более пятидесяти человек.

Искали доказательства причастности к «заговору» и матери Алексея – инокини Елены, бывшей царице Евдокии Фёдоровны. Розыски по этому поводу раскрыли ее давнюю любовную связь с майором Степаном Глебовым и попустительство этому со стороны духовника Фёдора Пустынного. Вот небольшая вырезка из писем монахини Елены к майору Глебову: «Чему то петь (?) быть горесть моя ныне. Как бы я была в радости, так бы меня и далее сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить»⁴⁴. Также было выяснено, что Глебов был причастен «к возмущению на его царское величество народа, и умыслы на его здравие, и на поношение его царскаго величества имени и ея величества государыни Екатерины Алексеевны… да и потому он смертныя казни достоин, что с бывшею царицею, старицею Еленою, жил блудно, в чем они сами винились имянно»⁴⁵.

В глазах Петра ситуация складывалась ужасающим образом, поскольку царь, как выяснилось по следствию, даже не мог доверять своим близким приближенным. Фактически был открыт заговор, в котором замешана чуть ли не половина России, и который состоял в том, что царевича хотели возвести на престол, заключить со Швецией мир, и возвратить ей все приобретения.

Расправа была скорая и жестокая: Кикина и Досифея колесовали; Глебова, сначала замучив пытками почти до смерти, посадили на кол; Афанасьева, Воронова, Пустынного и певчего царевны Марии Алексеевны – Журавского – «убивают не больно».

«За два дня до отъезда моего в С.-Петербург, – доносит резидент Плейер цесарю, – происходили в Москве казни: маиор Степан Глебов, пытанный страшно, кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, трое суток привязанный к столбу на доске с деревянными гвоздями, и при всем том ни в чем не сознавшийся, ²⁶/₁₅ марта посажен на кол часу в третьем перед вечером и на другой день рано утром кончил жизнь. В понедельник ²⁸/₁₇ марта колесован архиерей Ростовский, заведовавший Суздальским монастырем, где находилась бывшая царица; после казни, он обезглавлен, тело сожжено, а голова взоткнута на кол. Александр Кикин, прежний любимец Царя, также колесован; мучения его были медленны, с промежутками, для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день Царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе: он умолял пощадить его и дозволить постричься в монастыре. По приказанию Царя, его обезглавили и голову взоткнули на кол. Третьим лицом был прежний духовник царицы, сводничавший ее с Глебовым: он также колесован, голова взоткнута на кол, тело сожжено. Четвертым был простой писарь, который торжественно в церкви укорял Царя в лишении царевича престола и подал записку: он был колесован; на колесе сказал, что хочет открыть Царю нечто важное; снят был с колеса и привезён к Царю в Преображенское; не мог однако же от слабости сказать ни слова, и поручен был на излечение хирургам; но как слабость увеличилась, то голова его была отрублена и взоткнута на кол; а тело положено на колесо. При всем том думают, что он тайно открыл Царю, кто его подговорил и от чего обнаружил такую ревность к царевичу.

Кроме того, иные наказаны кнутом, другие батогами всенародно, и с обрезанными носами сосланы в Сибирь. Знатная дама из фамилии Троекуровых бита кнутом; другая, из фамилии Головиных, батогами. По окончании экзекуции, княгиня, несколько лет бывшая в большой силе при дворе, супруга князя Голицына, родная дочь старого князя и шацмейстера Прозоровскаго, привезена была в Преображенское: там на пыточном дворе, в кругу сотни солдат, положена на землю с обнаженной спиною и очень больно высечена батогами; после того отправлена к мужу, который отослал ее в дом отца.

В городе на большой площади перед дворцом, где происходила экзекуция, поставлен четырехугольный столп из белого камня, вышиной около 6 локтей, с железными спицами по сторонам, на которых взоткнуты головы казненных; на вершине столпа находился четырехугольный камень, в локоть вышиною; на нём положены были трупы казнённых, между которыми виднелся труп Глебова, как бы сидящий в кругу других»⁴⁶.

После смерти Глебова Пётр велел предать своего соперника анафеме и поминать его рядом с раскольниками. Евдокию Фёдоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Ее били публично в присутствии всех участников собора, а затем отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом в Шлиссельбургскую тюрьму. Князя Долгорукова сослали в Соликамск, Вяземского – в Архангельск.

На этом дело не закончилось. В середине апреля в Санкт-Петербург из-за границы привезли беременную Ефросинью. Ее тут же арестовали, посадили в крепость и приступили к допросам. Ефросинья дала исчерпывающие показания, изобличавшие Алексея во лжи. Правда, ее ни разу не пытали, а Пётр всячески выказывал ей свое расположение, объясняя тем, что ее показания окончательно погубили царевича. Ей, конечно же, запретили и думать о венчании, а свидание с Алексеем уже позже происходило только во время очных ставок. Дальнейшее известие о ее судьбе, родила ли она мальчика или девочку, остались скрытыми для истории.

На допросах Ефросинья показала, что царевич в своих письмах императору неоднократно жаловался на отца, что посылал русским архиереям прелестные письма, что он радовался плохим вестям из России, надеясь на свое воцарение. Говорил, что, став царем, он прекратит войну, ликвидирует флот, сократит армию, поменяет правительство, будет жить в Москве, а Санкт-Петербург сделает провинциальным городом. То есть пустит по ветру все, что так дорого его отцу. Сам Алексей на допросах показал, что многие министры по смерти отца (которую ожидал скоро от слухов о том, что у кого эпилепсия случается в летах, тот не более двух лет живет) признают его если не государем, то во всяком случае управителем, что ему помогли бы генерал Боур, который стоял в Польше, архимандрит Печерский, которому верит вся Украина, и архиерей Киевский. «И так вся от Европы граница моя б была и все б меня приняли без великой противности, хотя не в прямые государи, а в правители всеконечно»⁴⁷. Мало того, на вопрос пристал ли бы он к бунтовщикам при жизни Петра I, Алексей отвечал: «А понеже в последнем моем повиновении написано, что ежели бы бунтовщики меня когда б нибудь (хотя при живом тебе) позвали, то б я поехал». Правда он постарался обернуть этот факт, как вынужденную меру для себя, последующими словами: «и то ныне написал было я для того, чтоб когда оное было в люди явлено, то бы как нибудь, или прошением, или угрозами, за меня вступились»⁴⁸. То есть, он передает мысль, что когда произойдет бунт, и, думается, бунтовщики возьмут власть, чтоб они не забыли про него, ведь он, как ни как, царевич. Таким образом, как бы то ни было, вынуждено или не вынуждено, но, фактически, Алексей перешел границу от простого нерадения лентяя к противодействию отцу и всем его делам, и фактически это уже являлось преступлением против государства.

Пётр потребовал у подданных отречения от наследника Алексея Петровича и присяги своему второму (от Екатерины) сыну, Петру Петровичу. Существует также версия, что за спиной у Петра стояла Екатерина, для которой живой Алексей был абсолютно не нужен.

14 июня царевича привезли из Москвы в Санкт-Петербург, где сразу же посадили в Петропавловскую крепость, в Трубецкой Бастион. 17 июня царевич перед Сенатом рассказал о всех своих надеждах на народ. 19 июня его начали пытать, в этот день ему дали 25 ударов кнутом. Больной, слабый духом, и смертельно напуганный на последующем допросе Алексей признавался в том, чего не было, стараясь, чтобы пытки прекратились как можно скорее. Он даже сознался, что хотел добыть престол вооруженным путем, используя армию императора: «Ижели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской… А войска его, которыя бы мне он дал в помощь, чем бы доступал короны Российской, взыл бы я на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только, чтобы исполнить в том свою волю»⁴⁹ – показал он на допросе 22 июня. Таким образом, официально царевич становился уже не просто лицом, готовым запоздало примкнуть к народному бунту, а уже даже намеревавшийся использовать иностранные войска, соответственно и следовательно, быть во главе оппозиционного движения народных масс. 24 июня царевича, по подозрению утайки лиц, причастных к заговору, повторно пытали и дали ему 15 ударов кнутом.

Не желая лично принимать роковое решение, Пётр 24 июня обратился к духовенству и членам особой комиссии, составленной из светских лиц, с одним вопросом: «Какого наказания заслуживает царевич?» Духовенство отвечало уклончиво, хотя и призывало к отпущению грехов и помилованию, светские же чины, в количестве 127 человек, обязанные Петру своей карьерой и положением в обществе, единогласно проголосовали за смертную казнь. Каким образом следовало умертвить, суд отдал на рассмотрение отца.

Существуют сведения, что, уже после вынесения смертного приговора, Пётр приехал в Трубецкой Бастион, чтобы еще раз пытать сына. По одним данным, при последней пытке были Пётр, Меньшиков и другие сановники. По другим – только сам Пётр и его особо доверенный человек, генерал-аншеф А. А. Вейде.

В истории Руси такого еще не было, чтобы казнили царского сына или сына великого князя. Кроме того, были опасения и в самой процедуре публичной смертной казни члена царской семьи и наследника престола. Как отреагирует церковь и духовенство? Какой резонанс будет в Европе? Наиболее желательным исходом всего мероприятия для Петра было бы незаметное исчезновение царевича. Это и произошло 26 июня в застенках Трубецкого Бастиона.

Трагическая смерть царевича Алексея вызвала у современников и позднейших поколений разноречивые слухи и догадки. Одни утверждали, что царевич умер после, или не выдержав, пытки, в которой участвовал сам Пётр, который хотел допытать шведскую направленность; другие предполагали смерть от яда, или задушен или умер от волнения. Пушкин, например, изучавший историю Петра, писал, что царевич умер отравленным. Окончательная версия гласила, что царевич «от кровянаго пострела умер»⁵⁰, то есть от апокалиптического удара.

Желая показать, что смерть Алексея для него ровно ничего не значит, Пётр на следующий же день после казни сына пышно отпраздновал девятую годовщину победы над Полтавой. 29 июня государь праздновал свои именины, присутствовал на спуске корабля.

Тело царевича, перенесенное из Петропавловской Крепости, лежало в церкви Святой Троицы. 30 июня, вечером, оно было предано земле в Петропавловском соборе, рядом с гробом кронпринцессы. За гробом царевича «изволил высокою своею особою идти его царское величество… а за его царским величеством шли… генерал-фельдмаршал святейший князь Меншиков и министры и сенаторы и прочия персоны… а потом изволила идти ея величество государыня царица; а за ея величеством госпожи вышеописанных знатных персон жены»⁵¹. Траура не было. Дело царевича продолжалось, были казнены еще несколько причастных к нему людей, других били кнутом и вырезали им ноздри.

В официальных бумагах все чаще стало появляться имя единственного сына Екатерины, трехлетнего Великого князя Петра Петровича. Родители видели в нем законного наследника престола. Но судьба решила иначе: после недолгой болезни 25 апреля 1719 г. ребенок умер. Наследником по мужской линии становился внук Петра, сын «непотребного» Алексея – четырехлетний Пётр Алексеевич. Но такая диспозиция не устраивала, как ни самого Петра, опасавшегося за судьбу своих побед и реформ, так ни «птенцов гнезда Петровых», панически боявшихся прихода к власти сына Алексея Петровича, к смерти которого они все были причастны. По молодости же лет наследника и относительно благополучного состояния здоровья правящего монарха, вопрос о престолонаследии до поры до времени не обсуждался, но и не снимался с повестки дня.

Трагедию царевича Алексея раскольники рассудили по своему, выражая ему сочувствие: «Петр-де не государь, Петр не русский человек, он иноземец, он подменен в Швеции, в неметчине; нет, он ни то, ни другое… он антихрист! Он приводит все и вся к своей вере… он и сына запытал, «потому-де, что сам антихрист; приводил царевича в свое состояние, а тот его не послушал, и за то антихрист этот и убил до смерти…«»⁵². В 1721 г. известный пензенский проповедник учения об антихристе, Левин, с клироса деревенской церкви вне себя кричал народу, собравшейся на службе: «Послушайте, православныя христиане! Слушайте: ныне у нас представление света скоро будет… Государь ныне загнал весь народ в Москву и весь его погубит… Вот здесь. В этом месте, – говорит он народу, указывая на свою руку между указательным и большим пальцем, – в этом месте царь их будет пятнать, и станут они в него веровать…»⁵³

«…Нынче последнее время, – говорит тот же Левин, явившись погостить в Жадовскую пустынь, – антихристово пришествие… Привезены в С.-Петербург печати… хочет людей печатать… В Петербурге, в Невском монастыре монахи мясо едят, а все то дело не государево, а антихристово, и государь антихрист!!..»

19 марта 1722 г. в Пензе на базаре Левин, взобравшись на плоскую крышу одной из мясных лавок, сняв клобук, поднял его на клюке вверх и закричал окружавшей его толпе: «…Послушайте, христиане, послушайте! Много лет я служил в армии… Меня зовут Левин… Жил я в Петербурге; там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли… А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, а антихрист… антихрист!.. а в Москве все мясо есть будут сырную неделю и в великий пост, и весь народ мужескаго и женскаго пола будет он печатать, а у помещиков всякой хлеб описывать, и помещикам будет давать хлеба самое малое число, а из остальнаго отписнаго хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут… Бойтесь этих печатей, православные!.. бегите, скорее куда-нибудь. Последнее время… антихрист пришол… антихрист!..»⁵⁴

Та жестокость, которую Пётр проявлял к ближайшим и отдаленным участникам этого процесса (например, того же Левина постигла страшная кончина – он был живьем сожжен в Москве), а равно и к лицам, выражавшим сочувствие много позже уже несуществующему царевичу, показывает, что Пётр в этом видел для себя и своего дела большую опасность. Не безынтересно отметить, что именно в трагедии царевича Алексея в народном сознании сформировался образ борьбы старого с новым.

Самым ярким проявлением оппозиционного настроения Москвы к делам Петра были большей частью, так называемые, «подлые люди»: солдатская жена и квартирохозяйка, поп да фанатик-«раскольщик», дьячок да капитан с монашескими наклонностями, захудалый помещик да отставной дьяк – вот приблизительные чины и звания, которые больше всего доставляли материалов для заплечных дел преображенских мастеров. То, что они громче и энергичнее всего кричали, это понятно: «подлые люди» острее всего чувствовали на себе гнет Петра. Но эти чины и звания не соответствовали еще всей Москве, ее самой влиятельной ее части. В Преображенском застенке не слышно авторитетного голоса старого боярства, поместного служилого дворянства и высших чинов «учительского класса». Наученной эпохой Грозного, стрелецких бунтов при Софье и Петре высшее духовенство и старое боярство молчало. На что были способны иерархи и подручное им духовенство, когда «не могло молчать», так это в выражениях своего оппозиционного настроения в много-много туманных проповедях, в роде той, какую произнес Стефан Яворский, говоря ребячьим языком о верблюде, мутившим воду, чтобы не видеть своего безобразия, да в форме пассивного сопротивления, какое, например, духовенством было проявлено по отношению к указу Петра об учреждении цифирных школ.

Страх пронизывал общество. Он чувствовался в старообрядческих Керженских скитах не менее ощутимо, чем в боярском тереме, за стеной московского монастыря и на «верху» в царской семье. Сестра Петра, Екатерина Алексеевна, писала своей наперснице, поверенной по открытию кладов, когда дело об их кладоискательстве попало к Ромодановскому: «…Пуще всего, писем чтобы не поминала [соучастница] … Для Бога, ты этих слов никому не сказывай, о чем писано, что с ним говорить; не верь ни в чем, никому, не родному…»⁵⁵ «И Дарье про то молвь, чтоб не сказывала тех врак, что про старца Агафья ей сказывала… так в чем нет свидетелей, так нечего и говорить. Чтоб моего имени не поминали. И так нам горько и без этого!..»⁵⁶

В этом всеобщем страхе, который пережил своего носителя, и находилась разгадка той парализованности и нерешительности, какую проявляли враги Петра, чувствовавшие себя в щупальцах того спрута, который сидел, сначала в Преображенском застенке, в виде Ромодановского, а потом в Тайной канцелярии в Санкт-Петербурге, в лице гр. П. А. Толстого. Но уже через 10—13 лет после смерти Петра, обнаружилась цена того молчания, которым напутствовались высшие слои русского общества для Преобразователя. «Память Петра I, – писал Фоккеродт в 1737 г., – в почтении только у простоватых и низшаго звания людей да у солдат, особливо у гвардейцев, которые не могут еще позабыть того значения и отличия, какими они пользовались в его царствование. Прочие хоть и делают ему пышные похвалы в общественных беседах, но если имеешь счастье коротко познакомиться с ними и снискать их доверенность, они поют уже другую песню. Те еще умереннее всех, которые не укоряют его больше ни в чем, кроме того, что приводят против Петра Шраленберг, в описании Северной и Восточной части Европы и Азии… большинство их идет гораздо дальше, и не только взваливает на него самые гнусныя распутства, которыя стыдно даже и вверить перу, и самые ужасные жестокости, но даже утверждают, что он не ненастоящий сын Царя Алексея, а дитя Немецкаго хирурга, которое яко бы тайно подменила Царица Наталья вместо рожденной ею дочери, и умеют сказать о том много подробностей…»⁵⁷

«Об его храбрости и прочих, приписываемых ему, качеств, у них совсем другое понятие, нежели какое составили о том за границей, и большей части его дел они дают очень странныя, не слишком-то для него почетныя, причины. Все его новые распоряжения и учреждения они умеют превосходно обращать в смешную сторону; кроме того Петербург и флот в их глаза мерзость, и уже тут не бывает у них недостатка в доказательствах для подтверждения этого положения. Да и заведение правильнаго (регулярнаго) войска, считаемое всем светом за величайшую пользу, доставленную Царству Петром I-м, для них бесполезно и вредно; бесполезно по их твердой уверенности, что только бы они сами сидели смирно и не мешались без надобности в ссоры, а то никто не нападет на них из соседей, и что во всяком случае довольно с них и старых военных порядков для удаления врага от своих пределов; вредно, по тому что считают правильно обученное войско новыми узами, которыя вполне подчиняют их самовластному произволу Государя, как бы ни был он несправедлив и странен, лишают их всякаго покоя и удовольствия, какими они могли бы наслаждаться на родине, и принуждают их служить на войне, которая в подобном случае, по мнению их, великая беда, а для тех, которые служат тут по доброй воле – большая глупость»⁵⁸.

«Их рассуждения об этом предмете своеобразны. Если приведешь им на ум пример других Европейских народов, у которых дворянство ставит себе в величайшую почесть отличиться военными заслугами, они отвечают: „Много примеров такого рода доказывают только то одно, что на свете больше дураков, чем рассудительных людей. Ели вы, чужеземцы, можете жить для себя, а со всем тем подвергаетесь из пустой чести потере здоровья и жизни, и в этом только и ставите такую честь, так покажите нам разумную причину такого поведения. Вот коли вы из нужды служите, тогда можно извинить вас, да и пожалеть. Бог и природа поставили нас в гораздо выгоднейшия обстоятельства, только бы не мутили нашего благоденствия иноземныя затеи. Земля наша такая обширная, а нивы такие плодородныя, что ни одному дворянину не с чего голодать: сиди он только дома, да смотри за своим хозяйством. Как ни маловато его имение, хотя бы и сам он должен был ходить за сохой, ему все же лучше, чем солдату. Ну а кто мало мальски зажиточен, тот пользуется всеми утехами, каких может желать с разсудком: вдлволь у него и пищи и питья, одежды, челяди, повозок: тешится он, сколько душе угодно, охотой и всеми другими забавами, какия бывали у его прадедов. Коли нет ку него вышитаго золотом и серебром платья, ни пышных колымаг, ни дорогого убранства покоев, не пьет он никаких тонких вин, не ест заморскаго лакомаго куска, так за то он тем счастлив, что и не знает всех этих вещей, не чувствует и никакой охоты к ним, а живет себе на своих природных харчах и напитках так же довольно и здорово, как и чужеземец на своих высокопрославленных сластях… А теперь после того, как вы-то, иностранцы, внушили нашему Государю такие правила, что войско следует держать всегда, в мирную и военную пору, нам уж нечего и помышлять о таком покое. Ни один враг не намерен нас обижать. Напротив того, наше положение делает нас достаточно безопасным. А тут только что замирились, думают уж опять о новой войне, у которой зачастую и причины то другой нет, кроме самолюбия Государя, да еще его близких слуг. В угоду им не только разоряют не на живот, а на смерть, наших крестьян, да и мы-то сами должны служить, да и не так еще, как в старину, пока идет война, а многие годы к ряду жить в вдалеке от своих домов и семейств, входить в долги, между тем отдавать свои поместья в варварския руки наших чиновников, которые зауряд так их доймут, что, когда, наконец, придет такое благополучие, что нас по старости, али по болезни, уволят, нам и всю жизнь не поправить своего хозяйства…“»⁵⁹

«Если возрозят им на то, что, положим, при своих старых порядках, они в состоянии были защитить свои пределы, однако ж распростронение этих пределов не могло быть без обученнаго войска, они отвечают: «Земля наша довольно велика, и потому распространять ее не для чего, а разве только населять. Завоевания, сделанные Петром I-м, не дают России ничего такого, чего бы не имела она прежде, не умножают и нашу казну, но еще стоят нам гораздо дороже, чем приносят дохода. Они не прибавляют безопасности нашему Царству, а еще вперед, пожалуй, делают то, что мы станем больше, чем следует, мешаться в чужие ссоры, и никогда не останемся в барышах от того. По тому-то Петр I-й наверное уж поступил бы гораздо умнее, если бы миллионы людей, которых стоила Шведская война и основание Петербурга, оставил за сохою дома, где недостаток в них слишком ощутителен. Старинные Цари хоть и делали завоевания, да только таких земель, владение которыми необходимо для Царства, или откуда нас беспокоили разбои. Кроме того, они давали нам пользоваться плодами наших трудов, поступали с побежденными, как с побежденными, делили между дворянством их земли: а на место того Ливонцы чуть у нас на головах не пляшут и пользуются большими льготами, чем мы сами, так что изо всего этого завоевания не выходит нам никакой другой прибыли, кроме чести оберегать чужой народ на свой счет да защищать его своею же кровью»⁶⁰.

Эта испепеляющая критика дел Петра, принадлежавшая, по-видимому, служилому поместному дворянству – «шляхетству», служит восполнением того пробела, который невольно произошел при характеристике отношений к Петру разных групп оппозиционного центра. В застеночных актах служилое дворянство не оставило своих следов, вероятно, потому что слишком занято было петровскими маршами, а может и потому, что военный регламент Петра научил «шляхетство» беречь свои головы и поместья не меньше, чем духовный регламент – беречь духовные клобуки и приход…

С не меньшей запальчивостью подводила итоги деяния Петра I народная сатира, создавшая в аллегорическом изображении «погребение кота мышами» – символическую оценку кончившегося царствования. В этом отношении народное творчество шло против Петра по стонам Петра, который при жизни был большой мастер изображать свои успехи и неудачи врагов в грубоватых, но общедоступных аллегориях и эмблемах.

Бесчисленное количество изданий, которое выдержала сатира-картинка «как мыши кота погребали», говорит за ее популярность и сочувствие к ней в широких слоях общества. В ее героях трудно не узнать Петра, близких к нему лиц, сотрудников и «безчинного» их поведения, со старомосковской точки зрения. Царский титул покойного «кота» ясно вскрывает в его характеристике: «кот Казанский, ум Астраханский, разум Сибирский, усы, как у турка…» В сатире точно вскрывается и день смерти Петра: «в серый (зимний) четверг в шестопятое число» (Пётр скончался в январе, в четверг, в шестом часу утра). Не без цели сатира показывает и знакомую народу «одноколку», обычный экипаж покойного кота. В котовой вдове, «чухонке-адмиральне Маланье» нельзя не узнать Екатерину I. Но в отличие от испепеляющей критики дворянства, затрагивающие государственные преобразования Петра, народная сатира удостоила удвоенного внимания все то, что шло в разрез со старомосковскими бытовыми устоями, как то брадобритие, табакокурение, клеймение рекрутов-новобранцев, необычное введение музыки в церковный обряд погребения; принудительное плетение лаптей, всепьянейший собор, засилье иноземцев и иноземщины – все, чем своеобразна была окружавшая Петра атмосфера, бичуется в колкой сатире, как богомерзкое и бесчинное поведение распутного Кота. Эта как раз та сторона петровских реформ, которая больше всего бросалась в глаза современнику и в глазах последующих поколений казалась ненужным увлечением Преобразователя. И в этом же кроется одно из доказательств, что сами государственные реформы Петра в большей степени выходили из примера западного прогресса, с наименьшей, согласовывались с вопросами народной жизни, и сама тяжесть их была как бы в привычном порядке вещей.

С такой точки зрения сатира «как мыши кота погребали» является не только злобной иронией над тяжелой деятельностью Петра, но и вполне здоровой, нормальное оценкой ее слабых сторон, и в то же время веселым итогом тех скорбных речей, которые во времена жизни Петра со стоном неслись с трибуны современной оппозиции, из Преображенского застенка.

В нашем воображении исторический образ Петра Великого до сих пор приравнен к царю-плотнику, работающему на корабельной верфи, с топором в руках. Тому легко отыскать разгадку. Пётр строил не одни корабли, он был строителем во всем своем государственном управлении; топор тесал бревна, но его же тяжелые и нередко по своей грубости ошибочные удары ложились на весь уклад русской жизни. Законодательная деятельность Преобразователя – это та же спешная работа на верфи, с той лишь разницей, что при постройке кораблей есть готовый план, а при государственном строительстве Петра, как сам державный работник, так и его сотрудники действовали ощупью, с трудом выясняя себе детали работы по мере ее суетливого исполнения.