Buch lesen: «Попроси меня. Матриархат, путь восхождения, низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4», Seite 2

Тяжелые мысли должен был навевать на степенного москвича полуязыческий триумф Петра. Все поведение его обличало в нем «ненастоящего» царя. Эта жестокая расправа с солдатом, это странное на глазах у всех подергивание головы, лица, рук и ног… И это многие учли, как явный показатель того, что Пётр – царь ненастоящий: «Что он головой запрометывает и ногой запинается, и то, знамо, его нечистый дух ломает»¹⁹. P.S.: Правитель – отражение своего народа…

При розыске стрелецкого бунта Пётр собственноручно рубил головы стрельцам и требовал от приближенных того же: «князь Ромодановский отсек четыре головы; Голицын, по неумению рубить, увеличил муки доставшегася ему несчастнаго; любимец Петра, Алексашка (Меншиков) хвалился, что обезглавил 20 человек»²⁰. Ничего нет удивительного, что по Москве пошли толки о ненормальной кровожадности Петра. Еще более необычным казались москвичам веселые потехи царя, обращавшие, в конце концов, сановитых и родовитых бояр в предмет народного посмешища, да еще на глазах у иностранцев, когда их вываливали из саней. Но Пётр «посягал» не на один ореол своих сановников, многое святое в глазах москвича обращалось Петром в площадное посмешище. Это скабрезные и кощунственные деяния «всепьянейшего и сумасброднейшего собора», являвшейся злейшей пародией на некоторые церковные обряды. Они совершались среди «избранного» общества, при закрытых дверях, изредка вываливаясь на улицу Москвы в виде шутовской процессии, и вначале могли считаться даже своеобразным торжеством православия над осмеянным папежством. Однако Пётр решил подвергнуть публичному позорищу и память об упраздняемом патриаршестве. Еще при жизни патриарха учитель Петра дьяк Зотов носил кличку «патриарха Кукуйского». В сане князь-папы и «всепьянейшего патриарха» выступал он в шутовских процессиях в одежде патриарха и даже раздавал москвичам свои послания, породившие не только послания патриархов, но и известные молитвы. Этот же Зотов играл роль, высмеиваемый патриаршеский сан в целом ряде комических выступлений, на изобретение которых Пётр был неистощим. Зотов в патриарших одеждах садился на ряженную ослом лошадь, а Пётр «держал стремя коня его, по примеру некоторых царей российских, при возседании патриарха на коне в назначенные дни»²¹. К этой же цели публичного осмеяния патриарха в глазах москвичей клонилась справленная в Москве грандиозная свадьба всешутейшего патриарха. Наряду с Зотовым в патриаршим одеянии выступал кесарь Ромодановский в одежде русского царя XVII века. Нарядить первого палача, ужас Москвы и всей России, в царские одежды, которые носили отец и дед Петра, и в таком виде демонстрировать своих царственных предков пред москвичами не значило ли повергать зрителей в недоумение? P.S.: Но во всем этом усматривается Божественный символизм, который Он посылает русскому народу: вера ваша – духовное пьянство, цари ваши – бесчувственные палачи.

Расходился Пётр с Москвой и в своих попытках разрушить внешнюю рознь между русскими и немцами, придать русским такой вид, чтобы западный иноземец чувствовал себя среди них не диковинкой, за которой ходят толпы зевак, а в знакомой бытовой атмосфере. Но москвич видел в своей бороде, кафтане и воздержании от табака «мерило праведное» своего православия и народности, т.е. традиции от предков по выражению состояния чистоты и достоинства, и непременный признак своего церковного превосходства «над лютерами и прочими еретиками». Петру известно было именно такое воззрение своего народа на внешний вид, и это обстоятельство для него послужило тем большим побуждением переодеть и причесать русского по-немецки; раз москвич переодел себя и перелицевал, значит, он переодел в себе старого человека, сделал надлежащее усилие над собой, а кто по «замерзелому своему стыду» или «упорству» не захочет этого сделать, на том можно было видеть только один прибыток: лишняя статья дохода в виде штрафных денег – авось, крупные штрафы и налоги заставят упрямца не мозолить государевы очи своими азиатскими костюмами и звероподобным видом.

Так думал Пётр, когда собственноручно, и при содействии шутов, стал обрезать бороды и кафтаны, а потом издал указ в три дня выбриться и переодеться всей Москве, за исключением духовенства и пашенных людей; в этом же убеждении находил он оправдание своим указам брить в съезжих избах русские бороды, надевать роги на головной убор женам бородачей, запрещать портным шить и продавать русское платье для мужчин, облагать бородачей штрафом от 30 до 100 руб. и ссылать на каторгу тех купеческих людей, которые будут иметь скобы и гвозди, которыми подбиваются русские сапоги.

Но народ не понимал целей своего царственного костюмера, и в лучшем случае видел в его распоряжениях – заблуждения человека, которого «немцы обошли», а чаще всего издевательство над русским и православным, «печать антихриста», стирающего с православных образ Божий.

К «прельщениям» Стоглава о брадобритии и вообще о «латинских обычаях» присоединились еще и заветы последнего патриарха Андриана, который изощрялся в своем пастырском красноречии, громя брадобритие такими филиппиками, как будто дело шло о борьбе вверенной ему церкви православной с грозным врагом, разрушающим ее догматические основы, канонический строй и практические средства спасения паствы. Впрочем, патриарх еще при жизни своей прекратил эти гневные выпады, как только заметил, что они могут стоить ему патриаршего клобука; но не замолкло брошенное им в паству осуждение брадобрития на понятном для ревнителей древнего православия языке. Немудрено, что некоторые из них оказались устойчивее своего пастыря и смотрели на его упражнения в красноречии, как на завет последнего первосвятителя «стоять до последнего» за русскую бороду и кафтан, как на явное осуждение заморских новшеств, которые должны были быть проникнуты духом еретичества так же, как длинная борода – духом иконописного православия.

В народе все чаще и чаще встречается сопротивление реформам Петра – бегство, уклонение от платежей, от рекрутских повинностей, отказ от брадобрития. Чтобы все это пресекать по стране, и там и тут, рыскали воинские команды карателей, везде находились тайные соглядатели. И порой произнесенное в «шумстве» (в пьяном виде) неосторожное слово раздувалось усердными застеночными дел мастерами в целое «государево дело», захватывающие десятки и сотни лиц, имевших несчастье быть в каком-либо отношении к «шумному» болтуну, и не редки случаи, когда эти болтуны оказывались в «убогих домы на Покровском монастыре», где находили себе последнее успокоение жертвы ненасытной любознательности «кесаря» Ф. Ромодановского (а после него сына Ивана Фёдоровича, унаследовавший от отца Преображенский застенок). Боявшийся народных выступлений Пётр законодательно способствовал доносительству, которое в его время фактически стало нормой поведения²². Появилось при Петре и нарушение тайны исповеди: от священника требовали обязательного доноса, если он получал информацию о каком-либо противогосударственном деле²³.

Оппозиция, в свою очередь, сознательно и бессознательно, толкала вправо и влево деяния Петра, раздувая его странности в апокалиптические знамения времени. Этому способствовало то обстоятельство, что сам Пётр не отделялся неприступными стенами от своих подданных, подобно своим предшественникам: он всегда был на виду у своих подданных таким, каков она был, со всеми своими великими недостатками и положительными свойствами. И это давало оппозиции много сильных аргументов.

«Безчинной» казалось ей в православном царе его личная и семейная жизнь. Град сатирических картинок выставляло ее на позорище, смущая русского человека. Изображение «Немки верхом на старике», «Старого немца на коленях у молодой немки», «Молодая немка, кормящей старого немца соской», «Бабы-Яги с плешивыми стариками» – все это, по мнению историка искусства В. В. Стасова, имело связь с рассказами, ходившими в народе о слабости Петра к шведской девице, к «кухварочке», к «чухонке-адмиральше Маланье», причем во всех этих произведениях народного творчества Пётр изображался под башмаком у немки, а на картинке «Как Баба-Яга дерется с крокодилом», по мнению историка искусства Д. А. Ровинского, изображена не мирная сторона жизни царственных супругов. Застеночные показания не оставляют сомнения в том, что семейная жизнь Петра составляла большую тему для пересудов и умозаключений «всяких умов людей».

Постепенно туманился образ Петра даже в глазах близких ему людей и дел. «Безчинность» поведения царя, столь непохожий на своих предшественников ни личным поведением, ни занятиями, ни отношениями к церкви, вековечным обычаям, к родне, эксцентричные формами его забав и гнева – все это поражало москвичей и вырывало целую пропасть между властелином и подчиненными. Москвичи не узнавали в Петре ни благоверного царя, ни русского человека, ни православного первенца русской церкви.

Ощущение чего-то чуждого в царе вызывало естественную потребность объяснить, почему русский царь стал больше похож на немецкого мастера, чем на великого государя, скорее выглядел «лютором» и «последователем католического костела», чем православным христианином. Объяснение этой загадки было найдено в двух распространившихся легендах. Оппозиционеры с более реальными воззрениями приняли легенду о том, Пётр – ненастоящий сын царя Алексея, а подмененный немчин; люди с мистической настроенностью объясняли странности Петра тем, что он – новоявленный антихрист²⁴. Были и такие, которые преломляли свои удивленные взоры сквозь призму обеих легенд. Эти настроения, особенно мистической направленности, были настолько сильны в народе, настолько логично все объясняли, что даже «инквизитор», на обязанности которого было вылавливать «противные слова», вразумлять и доносить – и тот засомневался, слыша подобные речи. – «Нет, то не антихрист, – успокаивал он собеседника для очистки совести, – разве предтеча»²⁵. В народе ходили мнения, как «антихрист» сам стал патриархом: «Принял титул патриаршеский», назвавшись отцом отечества. «Восхитил первенство Иисуса Христа», назвавшись первым, ибо, замечает составитель рукописи «Цветника», еще в Апокалипсисе сказано: «Аз есмь альфа и омега, первый и последний», «у Бога восемь лет украл»²⁶, обличали Петра за реформу календаря.

Мистические настроения были только обратной стороной того непосильного нравственного и материального гнета, который наложила на русское общество тяжелая рука железного Петра. Люди, для которых эта жизнь превратилась в бесконечную удоль печалей и огорчений, не могущие жить, подобно Петру, мыслью о будущем благе государству, естественно, ожидали себе успокоение только в потустороннем мире, и чем сильнее был гнет жизни, тем большим было желание уйти в мир грез и видений, тем истеричнее были выходки против «гордого князя мира сего» со всеми исходившими от него тягостями и оскорблениями.

Эти апокалиптические переживания не носили чисто созерцательного характера, но перемешивались с впечатлениями тяжелой действительности. Называют ли царя антихристом, тут же говорят и об антихристовых шутах-грабителях и разорителях, которые, во исполнение пророчества и «страну поедают». Указывая на небывалую раньше «безчинность» поведения царя-антихриста, еще прибавляют: «ныне по городам везде заставы, и нашего православного христианина в городе в русском платье не пропускает и бьют, и случают, и штраф берут»²⁷. В самом иноземном титуле, поднесенном Петру Сенатом от имени народа, этот народ видит созвучие со словом, характеризующим тяжесть петровских повинностей: один поп на ектениях называл императора «имперетёром». «Прямой императёр – пояснял он частным образом, – немало он людей перетёр»²⁸.

Непрерывная война Петра и требования от всех той или иной службы для этих войн, сопряженные с ними бедствия и лишения вызывали громкий ропот, гулко отражавшийся в Преображенском застенке.

При непосильной тяжести всякого рода служб и повинностей, взваленных Петром на подданных во имя незримого блага будущего, многие почувствовали нравственную тяжесть бесправия, отсутствие всякого уважения, если не к личности, то даже к тому, что привыкла уважать эта личность, в чем видел москвич издревле идеальную, если не практическую гарантию своих прав на призрак свободного обывательства. Правда, у москвичей и раньше не было устойчивой правовой почвы, но зато само бесправие было обличено в привычные, традиционные формы, и эти формы являлись своеобразной гарантией, ограждавшей личность (кривосудие, произвол воевод, укрощаемые поклонами и посулами и т.п.); теперь форма права и бесправия стали удивительно подвижны, законы и указы, учреждения и должности создавались в таком изобилии, противореча друг другу, что приспособиться к ним, привыкшему к устойчивой старине-пошлине, москвичу было невозможно. Более того, в старину все злоупотребления москвич приписывал неверным слугам царя; зато в последнем он видел, хотя и далекую, но все же прочную свою «надежду», от которой можно было, при желании, добиться правды и защиты: вот только трудно приблизиться к ней практически. Но в мечтах можно было успокоить себя мыслью, что правда с земли не ушла. В лице Петра эта последняя «надежда – православный царь» умирала в душе москвича, так как теперь самые большие тяжести и самые чувствительные оскорбления исходили, на глазах у всех, от этого центра старых надежд и мечтаний: произошло то, что, рано или поздно, должно было произойти – не довольный отставанием, центр, в догонке западного уровня, теперь откровенно демонстрировал всем свое настоящее всегда пребывающее естество холодного расчета и отношения к человеку.

В многочисленных легендах о Петре, ходивших по русской земле, и в своей сути носившие агитационно-протестующий характер против его деятельности, степенный москвич почерпал не только для своих «скаредных бредней» и «неистовых слов», но толчки и к «продерзостным» делам против Петра, который был обменный немец, льстивый антихрист, все, что угодно, но только ненастоящий царь: значит против него все позволено. И многие втихомолку «посягали», но в большинстве случаев с «негодными средствами». Вынимали «след» из-под ног государя, чтоб превратить вынутую землю в кровь: «сколь де скоро на государев след ту кровавую землю выльем, столь де скоро он живота своего гонзнет», думала одна москвичка. Другие пытались достать волос государев, чтоб сделать его милостивым; третьи с тайной радостью рассуждали об его болезни и учитывали возможность скорой смерти; один фанатик, по свидетельству Я. Штелина, даже проник в кабинет Петра с «превеликим ножом» с целью зарезать Петра «за обиды своей братии и нашей веры».

Пусть все это были трусливые желания и жалкие «покушения с негодными средствами», но все они являлись симптомом оппозиционной ненависти, которая оказалась не только на улице, но и в самой царской семье. Центром и знаменем этого брожения стал царевич Алексей Петрович, вокруг которого стихийно стягивались недовольные, возлагая на него свои надежды на возвращение прежних времен.

Царевич Алексей до 8 лет находился под надзором своей матери Евдокии Лопухиной, которая сразу же разошлась с Петром в его западнических выступлениях. Семейные столкновения окончились заточением царицы в суздальский Покровский девичий монастырь и определение Алексея на попечение тетки Натальи Алексеевны, после чего Пётр виделся с сыном крайне редко. С 6 лет царевича стал учить грамоте князь Н. К. Вяземский, но круг чтения был почти целиком церковный. Это не устроило Петра и он сдал его на руки саксонскому генералу Карловичу, а затем последовательно двум иностранцам, юристу, историку и знатоку латыни М. Нойгебауэру и барону Гнойссену. Программа, составленная новым учителем, бароном Генрихом фон Гюйссеном, была хорошо продумана и включала следующее: изучение «истории и географии, яко истинных основ политики, главным образом по соч. Пуффендорфа, геометрии и арифметики, слога, чистописания и военных экзерциций»²⁹. Завершалось образование изучением предметов «1) о всех политических делах в свете; 2) об истинной пользе государств, об интересе всех государей Европе, в особенности пограничных, о всех военных искусствах»³⁰ и т. д. Сохранилось свидетельство современников, что Алексей был хорошим учеником и в свои пятнадцать лет он был лучше подготовлен для государственной деятельности, чем его отец в том же возрасте. Особенно царевичу давались гуманитарные науки. Он любил музыку, книги, церковное богослужение, сносно владел немецким и польским языками.

Между тем, находясь в Москве, Алексей все теснее сближался с Нарышкиными, Вяземским и многими священниками, среди которых ближе всех был его духовник – протопоп Верхоспасского собора Яков Игнатьев. Игнатьев поддерживал в Алексее память о его несчастной матери, осуждал беззаконие, допущенное по отношению к ней, и часто называл царевича «надеждой Российской».

В начале 1707 г. Игнатьев устроил Алексею свидание с матерью, отвез его в Суздаль, о чем тут же доложили Петру, находившемуся в Польше. Пётр немедленно вызвал сына к себе, но не ругал, а, напротив, решил приблизить и привлечь к государственной деятельности. Семнадцатилетнего Алексея он сделал ответственным за строительство укреплений вокруг Москвы, поручил ему набор рекрутов и поставки провианта, а в 1709 г. отправил в Дрезден для дальнейшего совершенствования в науках. Вместе с царевичем поехали князь Ю. Ю. Трубецкой, один из сыновей канцлера граф А. Г. Головкин и Гнойссен.

Переехав в Дрезден, царевич жил инкогнито и помимо ученых занятий занимался музыкой и танцами. В это же время начались переговоры о женитьбе Алексея на принцессе Софье-Шарлотте. Ее род был один из знатнейших и старинных во всей Германии. Ее отец, великий герцог Брауншвейгский Людвиг Рудольф, считался одним из образованнейших правителей. Саму Шарлотту Христину Софью называли то кронпринцессой Брауншвейгской, то герцогиней Вольфенбюттельской, не делая, впрочем, ошибки ни в том, ни в другом случае.

Пока проходили переговоры насчет женитьбы, Алексей Петрович переехал из Дрездена в Краков, где продолжал свое обучение. Хорошо знавший Алексея граф Вильген, писал, что царевич «встает в 4 ч. утра, молится и читает. В 7 ч. Приходит Гюйссен, а затем и другие приближенные; в 9^½ царевич садится обедать, причем ел много, пил же очень умерено, затем он или читает, или идет осматривать церковь. В 12 приходит полковник инженер Куап, присланный Петром с целью обучать Алексея фортификации, математике, геометрии и географии; за этими занятиями проходит 2 часа. В 3 часа дня опять приходит Гюйссен со свитой и время до 6 часов посвящается разговорам или прогулкам; в 6 часов бывает ужин, в 8 – царевич идет спать»³¹.

В августе 1710 г. Софья-Шарлотта писала матери о том, что Алексей в Дрездене ведет уединенный образ жизни, усердно занимается образованием: «Он берет теперь уроки танцев у Боти, и его французский учитель тот же, который давал уроки мне; он учится также географии и, как говорят, очень прилежен»³².

Летом 1711 г. в г. Яворово был подписан «Договор Петра 1 с Брауншвейг-Вольфенбюттельским домом о супружестве царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты». Договор состоял из 13-ти пунктов, и, в частности, разрешал Шарлотте не принимать православия, при условии, что дети от этого брака будут воспитываться в православной вере.

Венчание царевича и кронпринцессы состоялось 14 октября 1711 г. в городе Торгау, во дворце Польской королевы и одновременно герцогини Саксонской, где невеста жила на правах родственницы. Во главе всего торжества был Пётр, вернувшийся из Прусского похода и немного подлечившийся на карлсбадских водах. Через три дня молодые по приказу Петра уезжают в Торунь, где Алексей должен был следить за заготовкой провианта для тридцатитысячной русской армии, стоявшей в Померании. В мае 1712 г. в Померанию прибыл Меньшиков и взял Алексея на театр военных действий, Шарлотта же отправилась в Эльблонг, где стоял штаб Меньшикова. Там, в октябре того же года она получила распоряжение Петра I, ехать через Ригу в Санкт-Петербург. Но в это время между молодыми произошло заметное охлаждение и Шарлотта вместо Санкт-Петербурга уехала к себе в Вольфенбюттель. Понадобилось неожиданное прибытие Петра I в марте 1713 г. в замок Зальцзалум, чтобы убедить разобиженную и своенравную невесту вернуться к своему мужу.

Софья-Шарлотта, приехав в Санкт-Петербург, не застала мужа дома, так как он еще в мае вместе с отцом ушел на корабле в Финляндию, а потом по возвращении тотчас же был отправлен на заготовки корабельного леса в Старую Руссу и Ладогу. Царевич вернулся в Санкт-Петербург только в середине лета и очень обрадовался встрече с женой, которую не видел почти целый год.

Последний год, проведенный под присмотром царя, окончательно показал, что сын и отец – совсем разные люди. Алексей делал все, что ему приказывал отец, но делал это исходя не из своих внутренних убеждений, а из-за страха перед ним. Петра же не устраивало окружение его сына, в его пребывании более церковном, нежели государственном деле.

Требовательность отца тяготила Алексея, и он делал все, чтобы уклониться от, как ему казалось, ненужных и бесполезных для него занятий, а главное от опеки отца. Об их отношениях красноречиво свидетельствует один инцидент, произошедший вскоре после возвращения Алексея в Санкт-Петербург. Пётр попросил его принести чертежи, которые тот делал, находясь в Германии на учебе. Алексей же чертил плохо, а за него эту работу выполняли другие. Испугавшись, что Пётр заставит его чертить при себе, царевич решил покалечить правую руку и попытался прострелить ладонь из пистолета. Пуля пролетела мимо, но ладонь сильно обожгло пороховыми газами, и рука все же оказалась повреждена. Это стало последней каплей терпения для Петра и он перестал общаться с сыном.

Не лучшим образом складывались отношения Алексея со своей супругой, в лице которой царевич увидел черты своего отца. Шарлотта, будучи лютеранкой, так и осталась при своем лютеранском вероисповедании и в привычном для нее окружении. Ее двор был целиком составлен из иностранцев и жил по своим западноевропейским правилам. Германская кронпринцесса не стремилась стать русской, принимать культопоклонническое православие и вживаться в диковатую для нее культуру русских нравов. Несмотря на это, 12 июля 1714 г. Пётр I стал дедом, у Алексея и Шарлотты родилась дочь, Наталья. В это время Алексей завел роман с крепостной служанкой своего первого учителя Никифора Вяземского – Ефросиньей Фёдоровной, влюбившись в нее до такой степени, что впоследствии он просил даже позволения жениться на ней, предварительно выкупив Ефросинью и ее брата Ивана на волю у их хозяина. Пока же Алексей поселил свою любовницу в их большом доме, где супруги проживали по его разным сторонам, встречаясь друг с другом не чаще одного раза в неделю.

Австрийский посланник Оттон фон Плейер сообщал, что царевич, на которого немецкие нравы нисколько не подействовали, часто пьянствовал и проводил время в дурном обществе. Когда Алексею приходилось бывать на парадных обедах у Государя или князя Меншикова, он говорил: «лучше бы мне на каторге быть или в лихорадке лежать, чем туда идти». Отношения царевича к жене, которая не пользовалась ни малейшим на него влиянием, быстро сделались очень дурными. Принцессе Шарлоте приходилось выносить грубые сцены, доходившие до предложения уехать ей за границу. В нетрезвом виде царевич жаловался на Трубецкого и Головкина, что они навязали ему жену-чертовку и грозил впоследствии посадить их на кол; под влиянием вина он позволял себе и более опасные откровенности. «Близкие к отцу люди, – говорил царевич, – будут сидеть на кольях. Петербург не долго будет за нами»³³. Когда Алексея Петровича предостерегали и говорили, что к нему при таких речах перестанут ездить, он отвечал: «Я плюю на всех, здорова бы была мне чернь. Когда будет время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи приходским священникам, а священники прихожанам, тогда они не-хотя меня свидетелем учинят»³⁴.

Разрыв отношений между сыном и отцом к этому времени было уже ни для кого не секретом. Для характеристики, как общество воспринимало их отношения, примечателен, издаваемый Г. Тепчегорским в 1714 г., акафист Алексею человеку Божию, в котором царевич изображен стоящим на коленях пред Петром и слагающим к его ногам корону, державу, шпагу и ключи.

12 октября 1715 г. Софья-Шарлотта вновь родила, на сей раз мальчика, которого назвали Петром. Роды были необычайно тяжелыми и через 10 дней, 22 октября Шарлотта скончалась. Царевич, по свидетельству Плейера, был вне себя от горести и несколько раз падал в обморок. 28 октября у Петра I родился второй сын, также названный Петром.

27 октября, в день погребения кронпринцессы, Алексей лично от отца получил длинное письмо, подписанное 11-го октября, в котором, отбросив в сторону приличествующие траурному дню сантименты, обвинил сына не только в неспособности, но и в нежелании учиться государственному управлению. Упрекая сына в том, что он не любит военного дела, которое, по его словам, является одним из двух необходимых для государства дел, наряду с соблюдением порядка внутри страны, Пётр писал: «Сие все представя, обращуся паки на первое, о тебе разсуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью Вышняго насаждение и уже некоторое и взращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу Евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что дал Бог, бросил)! Еще же и сие воспомяну, какова злаго нрава и упрямаго ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться, хотя от другой половины и все противно идет. Однакож всего лучше, всего дороже безумный радуется своею бедою, не ведая, что может от того следовать (истину святой Павел пишет: како той может церковь Божию управить, иже о доме своем не радит?) не точию тебе, но и всему государству. Что все я с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, то я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу: воинству (Богу извольшу) исполню, ибо я за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребнаго пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный»³⁵.

Прочитав письмо от отца Алексей обратился к своим тайным друзьям А. Кикину и В. Долгорукову, которые советовали ему отречься от наследства престола, воодушевляя его тем, что все может перемениться. Ободренный Алексей 31 октября пишет письмо отцу: «Понеже вижу себя к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать) и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикаго народа правления, где требует человека не такого гнилого, как я. Того ради наследия (дай Боже Вам многолетное здравие!) Российскаго по вас (хотя бы и братца у меня не было, а ныне слава Богу брат у меня есть, которому дай Боже здоровья) не претендую и впредь претендовать не буду»³⁶.

Через месяц после этого письма, отпраздновав именины Апраксина, Пётр тяжело заболел, что даже исповедовался и причащался. Оправившись от болезни, 19 января 1716 г. Пётр пишет Алексею следующее письмо. По-видимому, узнав, или догадываясь о настроении окружения Алексея, что его формальный отказ не может впоследствии быть веским аргументом для его сторонников, вес голоса которых был весьма существенным в государстве, Пётр говорит Алексею, что клятвам его не верит, потому что если бы он сам и хотел поступать честно, то сделать это не позволят ему: «возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которыя, ради тунеядства своего, ныне не во авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело. К тому ж, чем воздашь рождение отцу своему? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершеннаго возраста? Ей, николи! Что всем известно есть, но паче ненавидишь дела моих, которыя я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и конечно по мне разорителем оных будешь. Того ради, так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но, или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что, по получении сего, дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобою как с злодеем поступлю»³⁷.

Прочитав письмо, Алексей вновь советовался с Кикиным, который воодушевил его словами, что «вить-де клубок не прибит к голове гвоздем; мочно-де его и снять»³⁸. «Тебе покой будет, как ты от своего отстанешь, – советовал Кикин, – я ведаю, что тебе не снести за слабостью своей, а напрасно ты не отъехал, да уж того взять негде»³⁹. И после этого 20 января Алексей попросил отца отпустить его в монастырь: «Милостивейший государь-батюшка! Письмо ваше, писанное в 19 день сего месяца, я получил тогож дня поутру, на которое больше писать за болезнию своего не могу. Желаю монашескаго чина и прошу о сем милостиваго позволения. Раб ваш и непотребный сын Алексей»⁴⁰. Решимость ему придавали и те пророчества, которые бродили в среде недоброжелателей Петра. Духовник царицы Евдокии Фёдор Пустынник, ростовский архиерей Досифей и юродивый Михайло Босой, подкрепляя различными видениями, говорили, о близкой смерти царя и возвращении Евдокии на царство.

Через неделю, отправляясь в Европу, Пётр навестил сына и еще раз попросил его, не торопясь, в течение полугода все обдумать: быть ли ему наследником или монахом: «не спеши; потом пиши ко мне, что хочешь делать; а лучше бы взять за прямую дорогу, нежели в черны»⁴¹.

Вскоре после отъезда Петра, в Карлсбад отправлялся Кикин. Прощаясь с Алексеем, он шепнул ему, что, находясь в Европе, найдет царевичу какое-нибудь потайное место, где ему можно будет укрыться, бежав из России. 26 августа 1716 г. Пётр послал Алексею письмо все с тем же вопросом. И написал, что если он хочет остаться наследником, то путь едет к нему в Копенгаген и сообщит, когда выезжает из Санкт-Петербурга, а если – монахом, то скажет о сроке принятия пострига.