Buch lesen: «Врачу: исцелись сам!», Seite 19

Борискову иногда даже казалось, что Лиза поступала так, будто хотела ему за что-то отомстить. Бывало, что дочери поступали со своими отцами очень жестоко. Впрочем, Борискову были известны и такие случаи, когда, казалось бы, даже абсолютно ангельские в детстве и в подростковом возрасте дети, в зрелости проявляли буквально звериную жестокость и неблагодарность по отношению к своим родителям.

Буквально перед глазами стоял совсем недавний страшный живой пример, когда взрослая тридцатилетняя дочь просто выгнала отца из квартиры, которую он сам на нее перевел в ее собственность, и только своевременная смерть от последствий перенесенного инфаркта избавила его от моральных и физических мук. Это был своеобразный король Лир, только бедный король – почти что без средств к существованию. Борисков надолго запомнил, что когда выписывал его из больницы, он сидел на койке с застывшим лицом – ему просто некуда было идти.

Или другой случай, пожалуй, не менее нелепый и страшный, причем, с применением современных технологий.

Генеральный директор крупной строительной компании Иван Сергеевич Вахромеев как обычно председательствовал на производственном совещании, когда в сумочке у него на поясе завибрировал мобильный телефон. Оказалось, прислали какую-то картинку, он раскрыл ее и ему будто бы плеснули кипятку на спину: на присланной фотографии его родная дочь была снята во время орального секса – прямо с половым членом во рту. Она лежала между ног у какого-то ублюдка, который ее к тому же за этим делом и заснял. Видно было, что снимал сам владелец телефона. Страшно было то, что на ее лице было глумливое, пакостное, какое бывает только в мерзких журнальчиках выражение, но лицо было хорошо узнаваемое. В жизни существуют вещи, которые человеку нельзя и не должно видеть. Невозможно и неприятно даже просто их перечислять. И это была именно такая вещь. Видно было заросший черным курчавым волосом низ живота этого мужчины или молодого парня. Член у него был лиловый. На другой картинке лицо и губы у нее уже были забрызганы спермой. Что-то в его жизни изменилось навсегда. И восстановить прежнее уже было невозможно.

Вахромееву показалось, что ему дали бейсбольной битой по затылку. Он тут же потерял нить беседы, извинился и вышел. В этой ситуации даже посоветоваться было не с кем, разве что с психологом, да и тот наверняка скажет: "Покажите-ка", – да еще про себя и подумает: "А ведь как хороша, сучка! Вот бы ее трахнуть!" Интересно, что сказала бы ее мать? Или может быть, напротив, оценила бы некоторые технические моменты – тут вполне могла быть своя специфичная женская точка зрения. Если бы это был его сын, то есть драл бы на фотке какую-нибудь девицу, то такого ужаса вовсе и не было бы, и вероятно заслужил бы одобрение с обеих сторон: вот так молодец, проявил себя мужчиной, и прибор у него ничего.

Никогда человек любящий не будет снимать любимую женщину в таком виде, или тем более передавать подругу во временное пользование кому-нибудь другому – сделай, мол, и ему хорошо. Не похоже, чтобы он хотел зафиксировать на память приятные моменты интимной близости. Выглядело это крайне гнусно. Это подонок снял, чтобы показать друзьям или послать на порносайт. Это явно демонстративное послание могло означать лишь одно: "Тебя, Ванька Вахромеев, отымели по полной!"

Определение номера было отправителем заблокировано, и номер идентифицировался просто как "частный вызов". Подумав, Вахромеев позвонил Соколову, тот когда-то служил еще в КГБ, а сейчас был на пенсии и работал заместителем директора по организационным вопросам.

– Палыч, сможешь узнать, кто сейчас звонил на мой телефон?

– Без проблем. Позвоню через десять минут.

Действительно позвонил:

– Понятно, что может быть, телефон и передали, подарили или что-то, но покупатель симм-карты зарегистрирован на Товарищеском проспекте. Пишите адрес.

– А можешь вычислить, где он в данный момент находится?

– Сходу, Иван Сергеевич, не смогу. Я сейчас в Гатчине. Если не застанете его по месту регистрации – позвоните завтра с утра. Тогда определим местонахождение.

Записал. Место было незнакомое. Ехать туда одному очень не хотелось.

Подумав, он позвонил начальнику охраны: "Петрович, Костриков Женя сейчас где – у тебя? Дай-ка его номер!" Вскоре пришел Женя, невысокий, коренастый и очень спокойный. Рыжеватые волосы зачесаны назад. Было ему чуть за тридцать. Когда-то был боксером, мастером спорта, по юности даже очень перспективным, а в бурные годы возрождения капитализма в России влился в какую-то группировку и даже некоторое время отсидел в СИЗО за незаконное хранение оружия, но как-то выкарабкался. Потом группировка его распалась, какое-то время он мотался без работы и наконец пристроился к Петровичу одновременно водителем и охранником. Вахромеев его сюда, кстати, сам и устроил – кто-то его попросил. Он был женат и имел сына трех лет. Интересно, что жена у него была актриса музыкального театра – танцовщица. Трудно было передать словами, но в нем было что-то такое, что тут же усмиряло буйных людей. И еще: он владел той необходимой манерой поведения и жаргоном, который был нужен в определенном кругу – так называемых "новых русских". Выйдя из-за стола, Вахромеев поздоровался с ним за руку.

– Слушай, Женя! Мне нужна твоя помощь. У меня неприятности с дочкой. Короче, надо съездить в одно место, и мне нужна поддержка и подстраховка. Моральная и силовая. Естественно, я с тобой рассчитаюсь.

– Без проблем! – Костриков не выказал никаких эмоций.

Приехали туда уже часов в семь вечера. Дом был пятиэтажный панельный "хрущовский". Подъезд, хотя и имел кодовый замок, был не закрыт, стены в подъезде – обшарпанные. По грязной лестнице поднялись на третий этаж, там и была квартира 15. Вахромеев сам позвонил в дверь. Некоторое время ждали. Наконец открыл какой-то бритый наголо парень лет двадцати в черной футболке с черепами.

Что-то такое спросил или сказал грубо, типа "хули надо?". Вахромеев сразу и не нашелся, что ответить. Однако Женя без всякого выражения на лице ударил парня кулаком в живот и тот тут же сел на пол в прихожей.

– Твоя труба такой-то номер? – спросил Женя.

– Ну и чего? – спросил парень с некоторой одышкой, во все глаза следя за кулаками Вострикова.

– Тебе сколько лет, малой? – спросил вдруг Женя.

– Девятнадцать.

– Почему не в армии? Больной что ли?

Парень несколько опешил. На миг ему показалось, что его пришли забирать по призыву.

– Что я дурак, что ли? – неуверенно ответил он.

– Фамилия как твоя? Где твой телефон?

– Я не знаю!

– Фамилия!

– Голубев.

– Где труба?

– Не знаю. Потерял.

Женя опять без всякого выражения на лице, долбанул его ногой по животу.

– Да ладно вам! Серега взял! – сказал парень несколько громче, чем полагалось, словно хотел, чтобы его услышали в другой комнате.

– И где этот самый Серега?

Именно в этот момент из комнаты выскочил тоже бритый наголо парнишка с реальной бейсбольной битой в руке. При всей ярости, искажавшей его лицо, был он явный замухрышка: низкорослый, худой, будто бы не докормленный с детства. Впрочем, именно такие дегенераты нередко составляют костяк городской шпаны и действуют стаями. Иногда их и в армию-то не берут именно из-за явных психических проблем и недобора веса, а если кого берут, то в первый год всех их безжалостно шпыняют, а на второй они и есть самые злобные "деды". Ходить вдоль строя "молодых" и лупить в поддых – чтоб с копыт слетел – любимая их забава. Впрочем, не увидев на лице неожиданных гостей испуга, он сам тут же испугался.

Никого из старших на виду не отмечалось, что впрочем, не исключало и того, что пьяный папаша кого-нибудь из этих ребятишек не валяется где-нибудь в соседней комнате и в самый неожиданный момент не вылезет с охотничьим ружьем или с топором.

– Ну-ка, брось биту – а не то я тебе руку сломаю! – прошипел Женя уже действительно страшным голосом. Скажи это Вахромеев, парень бы, может, и не понял бы, а тут – мгновенно просек. Наверно, даже если бы Женя по-английски сказал, просек бы. И биту послушно бросил. К счастью, он еще не был пьян и не ввел себя в состояние уголовной истерии, когда любые увещевания уже бесполезны, хотя поначалу вроде как бы и пытался, даже глаза закатил, но не успел.

– Это ты, что ли, Серега? – спросил Женя.

– Нет.

– А где этот долбанный Серега? И где твой телефон? – Женя тут снова пнул поверженного Голубева в бок.

– Его нету – гуляет! Я ему проиграл телефон. В секу. Он вообще здесь бывает редко.

– Где гуляет?

– Не знаем. В кафе, наверно, со своей "мочалкой". Мы-то тут при чем? Сами с ним разбирайтесь!

– Как фамилия этого сраного Сереги? Где живет? – Спрашивая это, Женя поднял с пола биту и любовно погладил ладонью место на ней, которым конкретно и лупят по башке.

– Чего вам надо? – тут начал выступать второй бритоголовый.

Вахромеев увидел, что у Жени на лице промелькнуло желание этому чудику хорошо приложить. И Женя не удержался – приложил, правда, кулаком – тот улетел в дальний конец коридора. Оттуда грязно ругался, угрожал, но не вставал.

По возвращении Вахромеев в офис хотел с Женей рассчитаться за работу, но тот категорически отказался:

– Вы, Иван Сергеевич, меня и так однажды здорово выручили.

Действительно, было дело. Тогда он действительно помог его освободить из СИЗО. Но за него попросили хорошие люди, сам он Женю тогда лично не знал. Женя добавил:

– А этих ублюдков я по жизни не люблю: гнусь какая-то, выродки, человеческая мокрота, – и даже сплюнул. Он, как бывший спортсмен, а сейчас глава семейства, подобных типов люто ненавидел.

Некоторое время поколебавшись, Вахромеев, стиснув зубы, позвонил бывшей жене, матери Ани. Прошло гудков пять, пока она взяла трубку. Они поздоровались. Она всегда говорила как бы с одышкой, как будто после бега, что Вахромеева страшно раздражало. Вахромеев спросил ее:

– Светка дома?

Бывшая жена тут же рассмеялась так отвратительно, что Вахромеева передернуло.

– Конечно, нет! Она так рано не бывает. А иногда вообще не приходит!

Она видно ждала, что Вахромеев начнет ее упрекать и тогда она сможет перевести на него все стрелки, типа это ты во всем виноват, потому что ушел из семьи, а теперь вот вспомнил о ребенке.

Вахромеев сдержался, сказал:

– Я ей звоню, а у нее трубка не отвечает, выключена. Ну, ладно. – И побыстрее отключился, чтобы больше не слышать этого одышливого голоса и самому не вспылить. Обычно это кончалось площадным матом.

Чертыхнулся.

Водитель, не зная сути дела, решил шефа успокоить:

– У меня жена работает медсестрой в школе, так летом всегда выезжает в загородный детский лагерь, и сын туда едет тоже. Так она рассказывала, что девочки сейчас нередко бегут, чаще, чем мальчики. Жена рассказывала, что у них там, в лагере, все лето жила одна такая девчонка, документов никаких, и никто ее не ищет. Прогонять было жалко. Кормили. И девочка, говорит, хорошая. Куда-то ее там пытались пристроить. Оказалось, что родители развелись, мать вышла замуж за мужчину моложе себя, и тот, как это бывает, стал приставать и к дочке…

Тут же и Вахромеев вспомнил, что у кого-то из знакомых ребят, кажется, у Ветра, на даче жила довольно долго такая же девчонка неизвестного роду-племени, сбежавшая от родителей или из интерната, уже вдоволь поболтавшаяся по вокзалам, и прихваченная им где-то совершенно случайно – буквально с обочины. Дома девчонка отмылась и стала очень даже ничего. Юная мастерица миньета, она была счастлива только тем, что у нее есть место, где жить. Обслуживала всех бесплатно, когда скажут. Впрочем, было такое ощущение, что выполнение сексуальных обязанностей и мытье посуды она считала равноценными занятиями. И опять же создавала некий уют, хорошо убиралась в доме. К уборке и порядку явно была приучена. Несмотря на сопливый возраст, хозяйка она оказалась замечательная. В доме у Ветра теперь царили чистота и порядок. А если чего не так – можно было дать пинка или подзатыльник, и она тут же забивалась в угол так, что ее не было ни видно, ни слышно. Ветр выдавал иногда ей тыщонку-другую – на тампоны и косметику. А верхней одежды ей собой и не требовалось, поскольку она из дома почти никуда не выходила. Ни метрики, ни паспорта у нее не было, и сколько лет ей было по-настоящему она не говорила: по внешнему виду была совсем соплячка – груди как кулачки, а по глазам, взгляду и опыту – тянула и на все двадцать пять. При всем том, что она умела и вытворяла, по сути своей натуры она вовсе не была проституткой. Видимо, она просто попала в такую среду, где от нее требовали только одно: помыть пол, посуду и сделать секс. Она наверняка была бы прекрасной домохозяйкой и заботливой женой, но у нее пока не было возможности ими стать.

Средневозрастные богачи вообще любили девочек-подростков. С ними не требовалось никаких бесед, никакого напряжения. Совершенно ненужная часть общения, которая неизбежно присутствует с взрослыми женщинами, начисто исключалась. Взрослые женщины всегда или хотят завести серьезные отношения, или же им надо за секс хорошо платить. С ними неизбежно нужно было строить какие-то отношения либо коммерческие либо эмоциональные и вести разговоры, а любые беседы надоедали и на работе. А девочки-подростки хотя и были дуры дурами, но и это тоже было прикольно. Например, можно было их напоить и потом заставить драться голыми. Им можно было вовсе ничего не платить за секс, а дать какую-нибудь безделушку или пустить поплескаться в бассейне, или просто накормить от пуза.

– Она тебя как-нибудь обнесет, – говорили Ветру друзья.

Тот только смеялся. Он к ней уже привык. Она стала неотъемлемой частью интерьера, а о завтрашнем дне Ветр вообще никогда не думал.

Ко всему этому, казалось бы и не к месту, Вахромеев с ужасом вспомнил еще один давний жизненный эпизод, когда был на свадьбе у армейского дружка – почти сразу после дембеля. Безобразная была та свадьба, потому что все в конце концов перепились, передрались, а по роже досталось даже тамаде. Сам Вахромеев шатался по дому, представлявшему собой что-то типа барака – искал, где бы спокойно блевануть – и вдруг в какой-то подсобке увидел невесту, которую с двух концов приходовали два каких-то парня, один из которых при ближайшем рассмотрении оказался не кто иной как свидетель со стороны жениха. Кстати, невеста потом появилась за столом рядом с женихом как ни в чем не бывало: веселая и довольная – разве что помада на губах немного смазалась. А эта сволочь-свидетель, подсев к жениху, что-то веселое проорал ему в ухо и еще похлопал его, пьянющего, по плечу. Невеста между тем прополоскала рот шампанским и проглотила с видимым наслаждением, потом они с женихом долго целовались под крики: "Горько!" Приятель-свидетель сидел в это время с торжествующим лицом, свысока смотрел на жениха и гостей. На лице явно читалось: "Я их всех отымел!" Позже это глумливое тупое рыло не раз всплывало у Вахромеева перед глазами, когда он пытался представить, кто же это пишет гнусные надписи на стенках в туалетах или комментарии на сайтах с подписью "Ононим", типа: "А вот я эту сисястую телку трахнул бы по самые уши!", или жесткая констатация: "Тема сисек не раскрыта", или "Это самое наиговнейшнее говно из всего всемирного говна!". И у неизвестного ублюдка, который опять нассал в лифте, наверняка было такое же выражение лица.

Вахромеев свой дорогой мобильник в тот же день, как только получил мерзкие снимки, выбросил, – больше не мог держать в руках, ему казалось, что трубка несмываемо запачкана чем-то мерзким. И даже руки после этого вымыл. Он еще подумал, что, например, где-нибудь на Кавказе, да и вообще на Востоке, такую мерзость сделать было бы просто невозможно. Никто бы не решился. Отправитель прекрасно бы понимал, что был бы убит без колебаний. Многочисленные братья невесты непременно разорвали бы его на куски. Но ведь и сама она уже никогда бы не вышла замуж, поэтому никакая восточная женщина ни за что не пошла бы на это.

Вечером он был в плохом настроении, жене рассказывать детали произошедшего не счел нужным. Сослался на проблемы на работе и головную боль.

Утром вместе с Палычем определили местонахождение обоих телефонов: Светкиного и того ублюдка с лиловым членом. Вне ожидания, они оказались в совершенно разных местах. Дочка, судя по местоположению, находилась у матери. А этот лиловый член вообще телефон вдруг выключил и как будто испарился. Видно его те бритые все-таки предупредили. Надо было его найти и узнать, кто его научил послать эту мерзость. Судя по всему, он сам бы до этого просто не дошел. Да и чего ему до Вахромеева?

Подъехали к указанному месту, где последний раз включали телефон. Встали в пределах видимости всех подъездов длинного панельного дома. Из одного подъезда вышел парень, пошел по тротуару, оглядываясь.

– Телефон у него должен быть включен. Я сейчас наберу номер!

Подождали. Увидели, как парень вытащил трубку, спросил "Чего надо?", и услышали это в трубке через громкую связь.

– Он!

Через минуту Женя уже тащил парня за шкирку к машине.

– Она сама послала фотку вам с моего телефона! – всхлипнул парень, размазывая под носом кровь. – Она сама попросила ее снять! Мне-то это зачем, что я – больной, что ли? – Он был реально напуган, только что не обмочился. Напоследок Женя ударил его коротко в челюсть, и парень без сознания упал на газон – на грязный снег.

Назад ехали молча.

Все было ясно. Однажды Вахромеев из той семьи ушел и теперь получил за это расплату. За все в этом мире приходится платить.

Возможно, Борисков его бы и понял. Родители получаются всегда виноваты. Борисков однажды сходил в специальный районный центр к психологу по проблемам трудных подростков. Он искал причины в дочери, а оказалось, что все дело, оказывается, было в нем самом. Оказывается, он просто был плохой отец, причем плохой на глубинном уровне, по самой своей сути.

– Что вы можете рассказать про нее? – спросила его женщина-психолог, явно скучая.

– Ничего. Я про себя-то ничего не могу рассказать! – промямлил изумленный Борисков.

Больше он с психологом не встречался.

Ну, и наконец Лиза выкинула следующее: некоторое время поболтавшись, и, будучи всего восемнадцати лет от роду, она стала жить у какого-то мужика без оформления законного брака. Так называемый бойфренд Лизы (от слова "сожитель" Борискова всегда бросало в дрожь; "сожитель" в его представлении представлял собой всегда хмельного небритого мужика в растянутой майке и в приспущенных семейных трусах; картину завершала непременная закушеннная в углу рта "беломорина"). "Гражданский муж" говорить было бы тоже неправильно, поскольку гражданским называют как раз зарегистрированный брак, а если они еще и венчаны – то это уже и церковный брак. Термин "гражданский брак" бы придуман специально для женщин, чтобы они как бы считали себя замужними. При статистических опросах в таких ситуациях женщина обозначает себя как находящуюся замужем, а мужчина – как неженатым. Впрочем, Борисков знал одного такого человека, у которого была законная жена с печатью в паспорте (то есть гражданский брак), а с любовницей он повенчался (церковный брак). Ни там, ни там он законов вроде бы не нарушил. И обе женщины были довольны, хотя, впрочем, кажется, и не подозревали о существовании друг друга.

Борисков в специфику своей профессии очень внимательно относился к терминам. Так уж он был обучен. И на клинических разборах по этому поводу всегда происходили свары. И может быть, правильно. Поскольку не тот термин – это не тот диагноз, а тут недалеко и до врачебной ошибки, неправильно назначенного лечения. Профессора могли часами толочь воду в ступе: например, утверждали, что правильно говорить не "стадия обострения", а "фаза обострения", и что правильно не "вирус Эпштейна-Барра", а "вирус Эпштейна-Барр", поскольку Барр – это фамилия женщины – Марии Барр. И что целлюлит – это воспаление соединительной ткани между смежными тканями и органами, а вовсе не отложение подкожного жира с формированием "апельсинной корки". Но пациенты-женщины этого слова "ожирение" очень не любили. Борисков обычно и в диагноз при выписке слово «ожирение» не писал, естественно, если это было не принципиально важно для ведения больной. С жиром женщинам не повезло. Известно, что толщина кожи является гормонально-зависимым параметром. Кожа у женщин тоньше, чем у мужчин, в то время как толщина подкожного жирового слоя у них больше. Кроме того, установлено, что в возрастном интервале от пятнадцати лет и до глубокой старости удельный вес коллагена в коже мужчин выше. Что ж, с другой стороны у женщин зато не бывает импотенции.

Уж не известно, почему и как она его себе выбрала, но этот Лизин сожитель Дима был человеком абсолютно другого типа, чем Борисков, будто бы они произошли от разных обезьян, поэтому его Борисков даже не просто видеть – слышать о нем не мог – все в нем его страшно раздражало. Не любил он таких людей. Этот Дима работал в театре то ли художником по декорациям, то ли просто рабочим сцены, спал до обеда, любил выпить, постоянно курил – сигарету изо рта не вынимал. Борисков полагал, что Дима и в театре-то работает вовсе не по призванию, а просто из желания принадлежать к этой богемной тусовке: не надо ходить утром на работу, можно болтать языком и пить водку. Борисков таких типов, пудрящих мозги молодым девчонкам, в своей жизни повидал достаточно. Так уж получилось, что с юности он дружил с художниками, поскольку снимал комнату в одной с ними коммунальной квартире. Когда ни придешь, они всегда были с похмелья. Уже потом в гости к ним всегда шел со спиртным и с ужасом смотрел, как похмельный непризнанный гений сходу вливает в себя целый стакан водки, а у него все это идет назад, а потом гений опять пытается заглотить, и снова – назад. И так гоняет и гоняет туда-сюда, пока, наконец, спиртное не приживется. Борисков считал, что такие люди и подобные отношения – настоящий капкан на тропинке к нормальной жизни, и Лиза в него попалась. Она всегда была слишком уж самостоятельная и невероятно упрямая. Сын тот был куда мягче характером, и вот ему, пожалуй, наоборот, как раз и не хватало этой Лизиной жесткости и упрямости. Впрочем, учился Олег неплохо, хотя отличником и не был. Вряд ли у него была какая-нибудь идея, куда идти учиться после школы, кем быть. Может быть, и придется пропихивать в медицинский. У Борискова там имелись кое-какие связи, и хотя это вовсе не означало каких-то гарантий, но при определенных расходах вполне могло сработать. Даже сумма была озвучена. Там теперь учились в основном дети врачей, а обучение обходилось очень дорого. Впрочем, время еще было.

Но и сейчас, когда Лиза жила с декоратором, Борисков, опять же выискивая в этом хоть что-то положительное, рассуждал, что возможно это даст ей какой-то опыт общения, жизни в семье, привьет какую-то ответственность, и не исключено, что такой опыт будет даже очень полезный, но с другой стороны, она также может что-то в себе безвозвратно и потерять, посчитав этот стиль безалаберной полусемейной жизни за некую норму. Ведь, несомненно, существует опыт не только полезный, но и вредный. Однажды Борисков попал в серьезную автомобильную аварию. И этот звук глухого удара и сминаемого железа грезился ему после этого, наверное, пару лет точно. Какое-то довольно долгое время он не мог без страха садиться в машину. Зато после этого негативного опыта он никогда уже не гонялся и понапрасну не рисковал.

Этот Лизин художник-декоратор был еще тот тип: возрастом немногим младше Борискова – лет под сорок, – он уже был ранее женат, имел двоих детей, и в настоящее время находился в разводе. Курит, пьет. Лизе же он чем-то, видать, понравился. Борисков, скажи ему кто-нибудь лет десять назад просто о возможности такой ситуации, сходу дал бы в морду, не поверил бы, что такое вообще может быть. А сейчас уже казалось хорошим, чтобы просто какой-нибудь сверстник-студент был бы у нее в друзьях, а тут – разведенец, отец двоих детей, пьющий, богема. Конечно, можно было посмотреть на это и с другой стороны. И то хорошо, что хотя бы живет только с одним, а не болтается по рукам. Детей заводить они, вроде как, не собираются. У того уже есть своих двое, значит, он знает эту кухню и прекрасно представляет, как это всегда осложняет жизнь.

Впрочем, у Борискова один знакомый, молодой мужик лет чуть до тридцати, тоже врач, жил так в сожительстве с одной женщиной довольно долго и был тем очень доволен. Она ему, конечно, нравилась, но не до такой степени, чтобы на ней жениться и жить с ней всю оставшуюся жизнь – так, какое-то время. Детей они договорились пока не заводить, и она регулярно принимала противозачаточные таблетки. Сам он считал такую ситуацию временной и очень удобной, поскольку она его полностью устраивала. Но однажды эта подруга вдруг заявила ему: "У нас будет ребенок!" Вроде бы и таблетки пила и вдруг забеременела. Встал вопрос: что делать дальше? Он, помнится, еще говорил на работе: "Она просто попала как раз в тот самый один процент, когда гормональные контрацептивы не сработали!" Все хохотали над такой его наивностью. Ни фига она, конечно, не пила никаких таблеток. Она приняла решение и сделала такой сильный ход, потому что ей нужно было, чтобы он на ней женился и чтобы родить. И он на ней действительно женился, и у них родился ребенок.

Этот Лизин сожитель хотя и работал в театре декоратором, но сам считал себя гениальным, но пока непризнанным живописцем и действительно писал картины маслом. Борисков как-то даже специально сходил один на выставку на Большую Морскую улицу, где были выставлены одна или две картины этого типа. Оказалось, как Борисков и предполагал, картины были просто ужасные. Естественно, никто их поэтому и не покупал. Притом, что Борисков к современному искусству относился в целом нормально, не был, конечно, специалистом, все оценивал, как и большинство людей, по принципу "нравится – не нравится". Например, раскрашенные фотографии Энди Уорхола ему даже чем-то нравились, или точнее сказать, не вызывали раздражения. Впрочем, хороших картин на той выставке не было вообще ни одной. Или же просто Борисков ничего не понимал в живописи. Ему там вообще ничего не понравилось.

Кстати, Борисков поначалу надеялся оказать на Лизу финансовое давление, не давать денег, но эта его затея с треском провалилась. Как-то они там выживали, а Лиза тут же устроилась на работу: что-то по организации выставок в какой-то галерее, и что самое поразительное, зарабатывала больше самого Борискова.

Как оказалось, проблемы с повзрослевшими детьми были у многих знакомых. Подростки куролесили. Взрослые дети то выходили замуж, то разводились. Случались и другие проблемы. Старшая медсестра отделения, например, волновалась за дочку, которая недавно устроилась работать в обувной магазин. Каждое утро они получали товар. Поразительно, но меньше шести тысяч ни одна пара обуви там не стоила. Самое интересное, что в том магазине почти никто ничего не покупал. Если продавали две пары за день, то это считалось хорошо. Вечером товар увозили, а кассирша пробивала чеки на полмиллиона рублей, якобы он весь был продан. Эти деньги сдавали инкассаторам и те везли их в банк для зачисления на счет. Тут явно происходило какое-то отмывание наличных денег. Что и откуда и зачем – никто не знал. И таких магазинов в Питере было у этой фирмы наверно с десяток.

Когда года четыре назад Борисков как-то приехал в гости к своей родной сестре, та была просто в панике: дочка-подросток Светка совершенно отбилась от рук: приходя домой, она садилась перед телевизором, потом чуть ли не одновременно надевала наушники и врубала стереосистему. Музыка была дурная – электронная, механическая – одно долбление. Они жили в этом постоянном шуме, и сестра очень боялась, что это обозначает какое-то психическое расстройство или склонность к наркомании. А возможно были какие-то типичные подростковые проблемы, будто не уважают друзья и не понимают родители, никто никогда не полюбит и прочее. Все ей было противно и скучно. Все окружающие для нее были дураки и идиоты. На все она говорила, что это "полный отстой". Книг не читала, по телевизору смотрела только СТС. Сестра была в ужасе, потому что именно таких скучающих подростков в их захудалом городишке запросто сажали на иглу. Самое удивительное, что этих наркоторговцев никто не ловил. Они были повсюду. А ведь, говорят, в Сингапуре всех наркоманов ловят и расстреливают. Борисков тогда заглянул в Светкину комнату. Странно было поверить, что там живет девушка: вся комната была завалена каким-то барахлом, всюду валялись скомканные колготки, нижнее белье, а кровать она, кажется, не убирала вовсе. Но потом у племянницы, наконец, появился парень, и всю ее хандру как рукой сняло, правда, и тут появились проблемы, хотя уже совсем другого плана. Но, говорят, комнату свою она уже так не засирала, трусы и белье тоже где попало не разбрасывала. В конечном итоге все кончилось хорошо: Светка с отличием закончила техникум, нашла хорошую работу, вышла замуж и совсем недавно родила.

Случались в таких отношениях и, казалось бы, совершенно необъяснимые ситуации. Была у Борискова среди пациенток одна приятная женщина лет пятидесяти, которая, как потом оказалось, давно враждует со своими детьми и ей негде жить. Она часто вспоминала, какие они были хорошенькие, когда были маленькие. От них тогда всегда сладко пахло молочком. Теперь же они выселяли ее из квартиры. Сын, по протекции родного отца работавший в одном крупном банке, получавший там немереные деньги и уже купивший себе на них очень дорогую машину, очень тщательно вел финансовые подсчеты и каждый месяц требовал с матери выплачивать ему деньги за питание. Кто был виноват в этом: неправильное воспитание в детстве, или генетика? Характеры? Мамаша их никогда нигде не работала, сама была замужем раза три. И это только официально, а еще пару раз какое-то время состояла в так называемом "гражданском" браке. Существовать одной для нее было невыносимо, и как только она оставалась одна, тут же начинала искать себе очередного мужика и довольно-таки быстро находила. Но почему-то эти ее браки долго не держались, в чем она обвиняла, конечно же, мужчин. Вот ее любимая фраза: "Настоящие мужчины на этом свете давно перевелись!"

Виктоша, услышавшая от Борискова про эту неприятную ситуацию, резонно предположила, что в мальчишке, возможно, есть какая-то немецкая кровь, слишком уж он рационален. Тут вспомнилась давняя история, которую Борискову однажды рассказали родители. Жил когда-то у них на улице в соседнем доме один человек, по фамилии Устюжанин. Перед самой войной он женился, а тут и призвали. Пока он был на войне, город почти на два года попал в зону немецкой оккупации. Молодой жене его очень понравился один немец, который у них квартировал, и как-то там случайно так получилось, что стала она с этим немцем жить, и нажили они ребеночка, потому как противозачаточных средств тогда в стране не хватало. В положенное время родила сына. Мать ее покручинилась, но что тут поделаешь – война. Ведь могли просто изнасиловать и убить, а так хоть жива осталась, да и ребенок получился хороший. Но дочку научила: мол, скажи мужу, что немец тебя изнасиловал, так тебе, может быть, и снисхождение выйдет. Неприятно, конечно, но на войне Устюжанин такого насмотрелся, что удивить его вообще было нечем, да и сам пришел искалеченный – без ноги. Человек он был, в общем-то, хороший, разве что иногда выпивал. Всю неделю работал на своем токарном станке, а в выходной обязательно напивался в хлам и иногда даже пытался колотить жену, но та с ним легко справлялась. Так и жили. Ребенок потихоньку рос, фамилию носил русскую, хотя повадки с детства имел самые что ни на есть немецкие: любил порядок в вещах и всегда имел по труду хорошие оценки, и еще по математике и по поведению. Всегда аккуратно и чисто был одет и отличался необыкновенной для России пунктуальностью – никогда и никуда не опаздывал. Руками умел делать все. Приемный папаша однажды с очередного перепою помер, мать все хотела сыну рассказать, кто его настоящий отец, и вообще попытаться его найти. Но обстановка к этому вовсе не располагала: немцы – это были все еще фашисты, и эту тайну она открыла сынуле только уже в период перестройки и гласности, когда все идеологические границы да и сама Берлинская стена были наконец окончательно сломаны. Сынуле тогда было уже сорок три года, работал он инженером на комбинате и притом очень успешно, и только-только открыл свой производственный кооператив. Когда он узнал правду о своем рождении, конечно, поначалу оторопел, но в ужас и в уныние вовсе не пришел, да и не с чего было, а потом даже обрадовался, потому что тут же ощутил запах инвестиций, получения немецкого гражданства и возможности свалить к своему настоящему родному отцу, который, если, конечно, был не убит на войне, то должен был бы вернуться в свой родной город Брауншвейг. Сынуля тут же посмотрел в энциклопедии, и оказалось, что там, в этом городе, располагаются автозаводы "Фольксваген", то есть тут же и работа была. Оставалось одно: найти этого папашу. Папаше-немцу в год зачатия сына было, со слов матери, года двадцать два (то есть был только чуть старше нынешнего своего внука), а теперь значит, под семьдесят, что для Европы в общем-то не так и много. Мама вспомнила даже имя его – Фридрих … "Вы на каком языке говорили-то?" – "Зачем там был язык? Мы просто любили друг друга", – ответила мать, совсем как в бразильском сериале. Эти все события происходили уже давно, и чем там с полунемцем кончилось дело, Борисков не знал. Больше про это не рассказывали.