Buch lesen: «Любовь под боевым огнем», Seite 22
Увы, металл осиливал дух человека!
Суфи это ясно сознавал и, взывая к Аллаху на гребне стены, уже скорее усовещевал гяуров, нежели грозил им муками ада.
– О неверные! – провозглашал он дрожащим от волнения голосом. – Если вы перестанете сражаться первые, то это будет вам выгодно. Если вы воротитесь, мы тоже воротимся. Ваши хитрости ни к чему не послужат, ибо Бог с правоверными.
Суфи не знал, что в это время инженер, заведовавший минной галереей, читал уже приказ командующего: «Через полчаса по получении сего взорвать великокняжескую мину».
Момент взрыва наступил в 11 часов 20 минут утра и, не промедлив ни одного мгновения, проявился в стихийно-потрясающем величии. Ему предшествовало чувствительное колебание земли на всем пространстве Голубого Холма. То минная камера открывала выход газу, развернувшемуся в ней с чудовищной силой. Выход его был направлен под стену, у которой гарнизон ожидал внезапного появления гяуров. Стена вздрогнула и сначала как бы неохотно, но тотчас же со страшным напряжением взлетела на воздух.
Несколько тысяч пудов земли увлекли за собою в пространство до трехсот человек, только что потрясавших воздух воинственными кликами. Смерть застигла их между небом и землей. Многие из них разорвались в самом пространстве уже на части.
Не прошло и минуты, как все выброшенное на высоту ринулось обратно и образовало удобовосходимый конусообразный обвал. В осыпях его шевелились существа с не погасшей еще жизнью. Над ним нависла туча черного дыма.
Внезапность явления охватила ужасом всю массу защитников и все население Голубого Холма. Потрясающий грохот взрыва при громе восьмидесяти орудий был естественным напоминанием правоверному миру о призывной трубе последнего суда. Продолжавшееся сотрясение стен говорило о колебании всего мира, Тлевшие над полками мультуков и зембуреков фитили как будто боялись прикоснуться к пороховой мякоти. Пророк сказал: «Когда прозвучит труба, родственные связи разрушатся, все обезумеют и не подумают о других».
– Зерзеле! – воскликнул Суфи, взлетая к небу с Кораном в руках.
– Зерзеле! – разнеслось по всей крепости.
О, если бы это было только землетрясение. Но нет, вслед за взрывом из всех траншей встали ряды гяуров и бросились – одни к обвалу, образованному взрывом стены, а другие к артиллерийской бреши. Они шли при барабанном бое, в сопровождении грозной артиллерийской бури, которая заглушала по временам мощное неумолкаемое «ура».
Во главе левой колонны апшеронцы стремились отбить у врага свое знамя. При ней шел и граф Беркутов, он выделялся блестящей формой свитского офицера.
«Вот человек, которому хочется быть убитым, – думалось его товарищам, советовавшим ему надеть серое пальто. – Все человеку улыбается – и вдруг…»
И вдруг случилось то, что и предвидели товарищи графа. Тысячи мультуков и берданок глядели в лицо штурмовавшей колонны. Как только она выступила из траншеи, со стены брызнул на нее свинцовый град. Граф Беркутов пал первым.
Служа на общем сером фоне черным мундиром и серебряными украшениями хорошей мишенью, он привлек на себя внимание лучших стрелков. Пуля попала ему в сочленение ноги. Рядом с ним пал вчерашний герой мичман Мейер, которому пуля пронизала щеку, челюсть и ключицу. Роты начали редеть, а брешь продолжала оставаться недоступной. Пали тяжело раненными командиры батальонов апшеронского и ставропольского полков; апшеронцы изнемогали.
Артиллерийская брешь образовалась неудачно, с прямыми отвесами, так что взбежать на стены было очень затруднительно. Колонна не имела ни лестниц, ни иных штурмовых приспособлений. Между тем из-за обвала и со стен оспаривали каждый вершок земли.
– Надо умирать! – решили в колонне.
Колонна готовилась лечь поголовно, но резерв был уже за плечами. При этой поддержке инициатива боя возвратилась к апшеронцам. Честь стать первым во главе штурмовой колонны выпала на долю унтер-офицера Кривобородко. Вслед за ним рванулась и вся рота, а с нею и столь ненавистные Теке тыр-тыр. Благодаря последним потянулись беспрерывные струйки губительного свинца, и вскоре стены крепости начали покрываться рядами трупов.
Гяуры одолевали.
С затаенным дыханием и сердечным трепетом ожидала колонна Куропаткина минного взрыва. Не успела взлетевшая к небу смесь из земли и трупов рухнуть обратно, как нетерпеливые охотники и часть казаков бросились к намеченному обвалу. Увы, не выждав урочных секунд, многие из них нашли под массой обвала место вечного успокоения. Некоторых отрыли. Первым пал прапорщик закаспийского батальона Мориц, которому предстояло искупить свою растерянность в отражении вылазки 30 декабря.
Батареи на время замолкли. Нужно было разобраться. Осмотревшись, насколько возможно, в хаосе дыма, пыли и трупов, охотники, ширванцы и саперы взбежали на вершину обвала и отсюда уже двинулись по обе стороны гребня неудержимыми потоками. Путь им открывали митральезы.
С этого момента диспозиция штурма утратила всякое значение, так как между нападением и защитой не было уже ни преграды, ни промежутка. Гребни стен покрылись ковром алевших трупов. Уцелевшие остатки защитников, поражаемые губительным огнем, бросились со стен внутрь крепости в надежде принять бой перед своими семьями…
Следом за ними спустились и все три колонны, распространявшие по всему пространству Голубого Холма неумолимую смерть. Она проносилась вихрем от стены к стене, не различая ни возраста, ни пола. В фантастическом образе этой фурии сошлись и слились свирепые существа, утратившие естество человека, гром и огонь выстрелов, лязг оружия, вопли обезумевших женщин и детей и победные клики.
Победители ступали далее по крови и трупам. Адиль первым пренебрег муками Аль-Готама и бросился спасаться через северные проходы. Напрасно после того сардар рубил собственноручно бегущих. Охваченные ужасом теке обратились в бегство общей массой. Сардару осталось вложить окровавленный клынч в ножны и подать знак Мумыну снять и унести боевой значок.
Впрочем, не на радость обратились теке и в бегство. За стеной Сычмаз на обезумевшую толпу бросились драгуны и пехота. Битвы больше не было. Шла рубка, сеча, истребление…
Погоня длилась пятнадцать верст, на расстоянии которых легли тысячи трупов.
В час дня на Голубом Холме величаво красовался уже русский штандарт, гордо возвещавший полную победу над всей страной Теке. Знамя апшеронцев возвратилось обратно в родной батальон. Горные орудия также возвратились в свою семью. И только те сотни людей, к которым прикоснулись в этот день черные крылья ангела смерти, не присоединились к общему победному ликованию.
Встреча командующего со своими помощниками отличалась после боя особою сердечностью. Поздравляя с победой, Можайский решился на нескромный вопрос:
– Михаил Дмитриевич, я знаю, вы не любите ни понедельник, ни тринадцатое число. Почему же вы предпочли понедельник в таком серьезном деле, как штурм крепости?
– Вам для чего же это сведение?
– Для исторических записок.
– Тогда извольте записать: сегодня исполнилось ровно восемьдесят лет со времени знаменитого указа Павла Петровича, которым он повелевал донскому войску собраться в полки и, выступив в Индию, оную завоевать. Наполеон Первый очень рассчитывал на эту маленькую в интересах его любезность. Только внезапная смерть Павла остановила движение знаменитого Платова во главе его сорока полков. В память этого неудавшегося похода я устроил сегодня первый этапный пункт по направлению к Гиндукушу.
– А второй где?
– В Герате.
– И когда?
– При первой демонстрации Англии против России, при первом вторжении ее флота в Мраморное море. Так вы это и отметьте в своих записках в виде завета моего наследникам по оружию.
– Вы убеждены, что искренняя дружба между Россией и Англией невозможна?
– Она желательна, скажу более – она необходима для правильного хода исторических событий, но доказательства этому должны идти со стороны Англии, а не России. Верьте, что Англия будет не раз еще называть Россию и великим, и славным, и даже просвещенным государством, но эти взрывы нежности более чем опасны!
Не успели защитники Голубого Холма покинуть его стены, как в тылу лагеря выросла целая толпа грабителей. Явились курды и нухурцы. Цель их была одна – поживиться добром обессиленных недругов. В знак доброй приязни к русским они навязали себе на плечи белые полотенца и, вооружившись всевозможным дрекольем, ринулись в крепость. Там, однако, встретили их неприветливо – нагайками, прикладами и, наконец, угрозой стрелять в них как в мародеров.
Осторожность подсказывала командующему, что, несмотря на разгром и панику, неприятель может собраться с силами и устроить ночное нападение. Одновременная же оборона громадной крепостной площади и лагеря была не по силам утомленному отряду. Поэтому лагерь придвинули после штурма к стенам и образовали из него и крепости одно общее укрепление.
– Никак невозможно чай пить, очень припахивает, даже до тошноты, – доложил Кузьма, подавая Можайскому на месте нового расположения лагеря стакан какой-то микстуры.
– Как же ему не припахивать, – заметил Дорофей, – когда здешняя вода все одно что настойка на текинских трупах.
– Что ты болтаешь?
– Да извольте пройтись вдоль ручья и вы сами увидите, сколько навалено в него побитого народу.
Дорофей говорил правду. На дне Великокняжеского ручья и по его берегам виднелись трупы, предавшиеся уже гниению. Чай из такой воды не мог отличаться ароматом.
Впрочем, и без этой чудовищной настойки нервы Можайского приподнялись до болезненного напряжения. Для него было все так непривычно. Неустанная пальба, грохот барабанов, взрыв стены с разорванными на части жертвами и потрясающие клики ожесточившихся сторон привели его душевную сферу в хаотическое состояние. У него явилось естественное стремление разобраться в этом вихре кровавых впечатлений и отрешиться хотя бы на время от кошмара – огня, свинца и смерти.
Только дневник Ирины мог вызволить его из плена невольных представлений. И действительно, после нескольких страниц дневника, дышавших прелестью человечности и простоты, он почувствовал себя на свободе. Все эти бреши, обвалы, стоны, взрывы отступили от него и скрылись в неоглядной дали. Он очутился на Волге, в Гурьевке. Он в библиотеке старого князя. Оттуда из девичьей половины неслись звуки рояля…
XXV
Иллюзию эту разрушил раздавшийся неподалеку от кибитки внезапный окрик бранного воеводы.
– Оставить между ручьем и стеной всю площадь свободной! – гремел он на весь лагерь. – Согнать сюда семейства этих разбойников, оцепить их!.. И если что – в нагайки живо!
«А вдруг в этой толпе я увижу Ирину? – промелькнуло в возбужденном мозгу Можайского. – Холлидей не задумается поставить ее в самое тяжелое положение… Но нет, не может быть, чтобы она выдержала ужасы этого ада».
Ночь после штурма выдалась с пронзительной изморозью. Благодаря ей и минувшим картинам дня сновидения победителей отличались тревожным характером. К Можайскому вновь возвратились и подавленные рыдания, и стоны, и вообще проявления мировой скорби. Сквозь тяжелое забытье ему представлялась бесконечная процессия трупов, оживших для того только, чтобы дойти до могилы…
Христианская сторона творила тризну.
Мусульманский мир причитал перед грозным ликом Израфила. Слышался голос и того страшного ангела Малека, которого даже нельзя просить о конце мучений. Он неумолим.
Наступившее утро открыло взамен мучительных грез встревоженной души картину действительности, которая, однако, по своим ужасам ни в чем не уступала тяжелому кошмару.
Теке не предвидели, до каких страшных проявлений доходит боевой огонь современного оружия.
Рассчитывая защитить свои семейства грудью и клынчами, батыри доверчиво заслонили их собой, но – увы! – гяуры открыли все семь ворот геенны и брызнули из них адским огнем. Правоверные не устояли против него. Одним только слугам шайтана повелено судьбой прохлаждаться огнем, а не водой….
Выйдя с рассветом из своей кибитки, Можайский очутился на площади, покрытой толпой из пяти тысяч женщин и детей всех возрастов – от грудного ребенка до ветхой прародительницы. Толпа едва была прикрыта захваченным второпях рубищем. Он остолбенел перед этою картиной, редко, впрочем, повторяющейся даже в истории военных ужасов. В академиях он видел совсем другие виды батального содержания. Там обе стороны нападают и защищаются – на полотнах, испещренных сочными красками, героями совершенно опрятного характера. Одни колют других с видом людей, помогающих Творцу управлять вселенной, а другие умирают со взведенными к небу очами в виде благодарности за ниспосланную смерть. Каждый герой соблюдает внушительное приличие, и если он падает с лошади, то падает по всем требованиям берейторского воспитания.
Перед Можайским, напротив, извивалось чудовище, которое могло служить только грандиозной моделью для изображения неописуемого ужаса. Все в нем было переполнено страхом и отчаянием.
«Так нельзя!» – решил он, охватывая всю картину глазами сердца.
«Так нельзя, нет, так нельзя!» – твердил он, возвращаясь в свою кибитку.
«Милостивый государь Михаил Дмитриевич, – писал он с лихорадочной поспешностью. – Рядом с моей кибиткой извивается в судорогах голода, холода и страха толпа из нескольких тысяч женщин и детей. Неделю, а может, и более она будет оставаться в ваших руках с целью вызвать покорность побежденного врага. Нужно накормить и согреть это чудовище. Придите и взгляните на него. Все средства облегчить его страдания имеются у нас в избытке. Себя же отдаю на этот случай в полное ваше распоряжение».
Отправив записку, Можайский пошел бродить по становищу. Чудовище находилось в агонии. Мусульманин-победитель имеет право на жизнь побежденного, а гяуры разве добрее правоверного? Вот эта старуха, что делила между внучатами кусочек бараньего жира, несомненно, считала его последним обедом в земной жизни. Там девушки из боязни приглянуться победителям торопились испортить свои свежие щеки размазней из глины. Старые фурии выглядели благодаря истерзанной одежде и распущенным косам свирепее обыкновенного. Только кое-где полный несмышленыш тормошил выбежавшую за ним приятельницу-собачонку.
Обойдя вокруг становища, Можайский решился пройти через него по нескольким направлениям. Ему уступали дорогу скорее с равнодушием, нежели с ненавистью. Хорошо владея тюркским языком, он пытался вступать с толпой в объяснения, но от него отворачивались с коротким «не понимаем». На один только вопрос: «Не нужна ли помощь вашим раненым?» – сотни голосов воскликнули: «На что нам помощь, когда вы сегодня же отрубите всем нам головы?»
В это время, однако, врачи успели уже образовать по собственному побуждению на открытом воздухе, у крепостного рва, перевязочный пункт. Сюда направили раненых женщин и детей.
– У вас кто лечит, мужчины или женщины? – спросила Можайского одна из старых матрон, видимо, пользовавшаяся в своей среде большим почетом. – Нам королева инглези прислала свою женщину, которая делает чудеса.
– У вас есть женщина инглези? Она лечит? Где же она? – посыпались вопросы Можайскаго.
Живость и волнение его испугали матрону.
– Не знаю, ничего не знаю, я женщина бедная и простая, – ответила она, скрываясь в массе окружавших ее женщин.
Можайский шел дальше, не давая уже себе отчета, куда он идет и с какой целью.
«Ирина, неужели ты здесь?» Этот жгучий вопрос застилал перед ним, как пеленой, всю своеобразную картину только что утихнувшей военной грозы.
Выбравшись из становища, он отправился в крепость без всякого плана и намерения. Он наступал как-то без страха и трепета на уцелевшие от взрыва гранаты и натыкался на сломанные зарядные ящики. По главной дороге, проложенной вдоль всей крепости, были расставлены посты и орудия. До текинских трупов еще не дотрагивались и только более ужасные из них оттаскивали в сторону. Свои также не все были убраны, поэтому ряса отца Афанасия продолжала беспрерывно мелькать у носилок с убитыми и ранеными.
Вся эта картина павшей твердыни быстро пополнялась новыми явлениями. В подземельях оставались раненые и те из уцелевших защитников, которые, не найдя смерти, не успели бежать вовремя из крепости. Они ожидали ночи, чтобы под ее покровом проскользнуть мимо часовых. Но не каждому удавалось это бегство!
XXVI
По возвращении из крепости Можайский нашел у себя приказ по отряду: «Находя необходимым обеспечить продовольствием семейства, брошенные текинцами, учреждаю комиссию под председательством его превосходительства господина Можайского».
Приказ этот доставил Можайскому истинное наслаждение. Он не скрыл от ординарца, что переживаемая им минута была лучшей минутой пребывания в отряде.
– Но командующий приказал доложить вашему превосходительству, что он не даст вам ни одного казенного зерна, – дополнил ординарец. – Он предвидит, что хотя текинцы и разбиты, но впереди может оказаться непредвидимая надобность в запасах продовольствия.
– Доложите Михаилу Дмитриевичу, – поспешил объяснить Можайский, – что я берусь накормить всю толпу ее же хлебом. Я убежден, что все крепостные норки полны мукой, крупой и всяким добром.
Увлекшись симпатичным делом, он тотчас же принялся писать воззвание к текинским семействам. Перо его не раз упражнялось в восточном слоге.
«Ваши мужчины вздумали сопротивляться воле Белого царя, – выходило теперь из-под его пера, – поэтому он приказал своим генералам покорить вашу землю. Вы видите, к чему привело упорство: Тыкма-сардар и его помощники обратились в легкий пух и не постыдились оставить за своими спинами тысячи ваших отцов и сыновей убитыми. Война окончена, отныне вы не опасайтесь за вашу жизнь…»
Можайскому казалось, что никогда ничего лучшего он не написал в своей жизни и не напишет. В минуты его творчества к нему собрались не только члены комиссии, но и охотно предложившие свои услуги добровольцы: воинственный казначей, разжалованный в казаки майор, два драгуна, отец Афанасий…
– Господа, вот воззвание, которое я полагал бы объявить в среде текинских семейств! – заявил Можайский членам комиссии. – Прочтем его в разных местах, а потом пригласим толпу в крепость за припасами.
Предложенный план был одобрен. Организовав свои действия, комиссия вышла к толпе, которую и пригласила выслушать важное слово. Толпа женщин и подростков насторожила внимание. Воззвание прочли громко, отчетливо, но, увы, оно было встречено гробовым молчанием. Никогда у мусульман не было таких порядков, чтобы кормить и одевать побежденных.
– Не хочет ли русский сардар прежде накормить нас, а потом уже рубить головы? – послышался в толпе голос Улькан-хатун. – Скажите ему, что нам приятнее умереть голодными, нежели с жирным куском во рту.
Все добрые намерения комиссии разбивались о пассивное сопротивление ошеломленной толпы. К счастью, нашелся майор из иомудов. Он взял под руки двух встречных довольно-таки противных старух и повел их в крепость. Толпе казалось, что этот изменник-мусульманин повел старух на казнь. Однако спустя четверть часа они показались обратно на вершине обвала не только невредимыми, но и под тяжелой ношей всякого добра. Кроме того, солдаты по приказу майора вели за ними барана и несли вязанку топлива.
Не успевшая опомниться, не смея радоваться, толпа окружила старух плотной стеною и узнала, что гяуры обошлись без обиды и позволили брать все, что видит глаз человека. Старухи залопотали, как мельницы под сильным ветром:
– Мы опять пойдем в крепость, мы наберем там всего, чего захотим. Кто с нами?
Не прошло и часу, как между правоверными и гяурами водворилось соглашение на честных началах. Гяуры не обманывали. Было ясно, что они не намерены рубить головы и, возвращая побежденному неприятелю жизнь и хлеб, стараются только искупить свои грехи. Ведь у гяуров, по их словам, есть тоже дженнет, но только без гурий.
Несмотря на сильное утомление, Можайский видел в эту ночь хороший сон. Ему грезилось, что Ирина, войдя в его кибитку, присела к его изголовью и долго-долго смотрела на него своими ясными и добрыми глазами.
Раннее утро встретил он на гребне минного обвала. Отсюда открывалась панорама всей площади, только что взборожденной тремястами тысячами снарядов, пуль и ракет. Россыпь обвала продолжала свидетельствовать об ужасах взрыва. Под тяжестью ее глыб скрылось несколько сот мусульманских и немало христианских жизней. Трупы Суфи и Хазрет-Кули-хана венчали гребень обвала.
С намерением осмотреться Можайский присел на глиняный выступ, но, к своему ужасу, обманулся: под ним оказалась группа мертвецов, прикрытых слоем пыли. Тогда он перешел с обвала на стену, но и здесь ему представилась арабеска, пригодная для иллюстрации Дантова ада. Здесь трупы переплелись в чудовищных позах: голова одного лежала под туловищем другого, на этого навалился третий и, прислонившись к парапету, замер с оскаленными зубами. Далее виднелись истерзанные осколками пушечных снарядов трупы женщин и детей. Повсюду глаз наталкивался на лужи запекшейся крови. На стенах и внутри крепости пало в день штурма до шести тысяч человек! В последние дни осады теке не хоронили своих покойников.
Более отрадную картину представляло Можайскому урочище его «бабьей бригады», как он сам назвал свою импровизированную семью. Там шло беспрерывное движение и стоял неумолчный гул. Дети все еще плакали от холода, старухи же и молодые женщины молча и сосредоточенно ожидали разрешения пройти в крепость за хлебом и топливом. Появление его на обвале было знаком для часовых разомкнуться и пропустить людской поток к разоренному пепелищу.
Вскоре к нему присоединились и сотрудники. Странная это была комиссия. Суровый с виду рубака не гнушался помочь грязной старухе втащить на обвал ее ношу из тулупа, котелка с застывшим салом и всякой хурды-мурды, необходимой человеку для питания и пригрева. Явились и добровольцы-солдатики, помогавшие управляться с детьми и тяжелыми ношами. Иной из них при встрече с убогой фурией навязывал ей горшок с маслом, которым только что сам попользовался в первой встречной кибитке. Муравейник тащил к себе верхи кибиток, вязанки дров, платье, мешки с мукой и вороха войлочных изделий. За матерями шли дети, подбирая все, что тем было не под силу нести. Масса эта торопилась, бежала, падала, но в среде ее опасение за жизнь исчезло.
От восхода и до заката солнца Можайский не сходил с обвала. Популярность его быстро возрастала и доставила ему почетное звание якши-аги. К нему начали являться с просьбами и жалобами. Жаловались больше молодые женщины на то, что сербазы ловеласничают. Наконец прибежала с рыданием и в крайнем перепуге девушка, заявившая, что у нее отрезали косу с заветными червонцами.
– Ваше превосходительство, вы требуйте роту, иначе мы осрамимся! – заявил жандармский офицер. – Я располагаю всего несколькими жандармами, между тем разнузданность солдат растет ежеминутно. Взгляните, между кибитками бродят одиночки с шашками наголо и в подпитии… а это, помяните мое слово, поведет к дерзкому нарушению дисциплины.
Можайский тотчас же послал к коменданту записку с просьбой прислать ему охрану. Нужно было оцепить ту часть крепостной площади, где женщины добывали себе продовольствие.
Охрана явилась в виде взвода под командой поручика Узелкова, который оказался недурным распорядителем. В полчаса он отбросил всех одиночек в дальние углы крепости, что очень ободрило «бабью бригаду». Проведав об этой охране, старухи явились к якши-аге, чтобы благосклонно потрепать его по плечу и предложить ему уже от себя свежеиспеченную лепешку с творогом. Улькан-хатун удостоила его погладить по щеке и даже назвала его своим сыном.
– Сын мой, – сказала она, – если бы ты был правоверным, я желала бы увидеть тебя в дженнете посреди красивейших гурий.
По наступлении сумерек сообщение с крепостью прекращалось, и Можайский мог свободно предаваться размышлениям о прожитом дне. Много испытано им и тяжелых, и отрадных минут; не отрадно ли видеть это чудовище пригретым и успокоенным?
Оставаясь весь день на обвале, он проголодался и с удовольствием присоединился бы к тарелке рисового плова. Решившись с этою целью пробраться к приятельнице, не побрезгавшей гяура назвать своим сыном, он выдержал по дороге к ее кибитке целый натиск любезностей. Ему подносили из вежливости на платке или на листе бумаги чуреки, конину, творог.
– Аман гельдингиз, аман бол, аман якши-ага! – приветствовала его «бригада».
Но вот и кибитка ханум.
– Примут ли русского гостя?
На этот вопрос из кибитки приподняли полог, и одна из женщин приветливо протянула ему руку. Другая же, напротив, быстро отвернулась от гостя в противоположную сторону.
– Сегодня я ничего не ел, – сказал он ханум, – и был бы вам благодарен за кусок чурека и ложку шурпы.
– Когда я буду на свободе, приходи и скажи: ханум, позволь съесть твою любимую лошадь. Поверь, я не поскуплюсь для тебя целым табуном. Теперь же ты получишь только чурек, кусок верблюжьего сыра и вяленую дыню. Я пойду распорядиться, а ты, сын мой, не говори с моей дочерью, она немая.
Ханум вышла из кибитки распорядиться угощением гостя. К ее услугам было целое урочище преданных ей женщин.
– Борис Сергеевич! – выговорила внезапно немая, выступая из темной половины кибитки.
– Боже, кого я слышу! Ирина!..
– Помогите мне, я растерялась, – прошептала она. – По тяжелой случайности я очутилась в крепости и теперь не знаю… не следует ли мне открыться перед нашими властями?
Испуг и радость охватили Можайскаго, но что можно сделать или сказать при такой обстановке?
– Приходите завтра ранним утром на обвал…
Больше он ничего не успел выговорить. Вошла ханум.
Она сама подала ему и шурпу, и плов, и вяленую дыню. Можайский обещал съесть все, что ему дадут. Ханум принялась услуживать гостю, чего она не сделала бы даже для сардара. Впрочем, и немая дочь не отказалась помогать ей.
XXVII
Возвращаясь к себе, Можайский встретился у Великокняжеского ручья с кружком Красного Креста.
Графине Пр-ной прыжок через ручей был не под силу, но это затруднение разрешил солдатик, несший на себе ворох ковров.
– Погодите, сестрица, я вам мост устрою, – выступил он с услугой и свалил всю ношу в ручей. – Пусть их, надоели! – продолжал он, уминая в грязь ценный бархат. – Все равно подлец Иованеска не даст больше одной бутылки.
Заработав пятками во время осады сотню рублей, Иованеска открыл теперь духан, в котором свободно разменивал свертки ковров и узлы с серебром на рюмки и стаканы алкоголя. Только за верблюда, нагруженного разным добром, он платил монету с прибавкой бутылки кахетинского хереса.
– Командующий приказал снять часовых и не препятствовать семействам текинцев пробираться в степь, – сообщил Можайскому кто-то из встретившегося общества.
– А персидскому агенту разрешено отобрать рабынь-персиянок и отправить их на родину.
Известия эти всполошили весь душевный мир Бориса Сергеевича. Что предпринять Ирине? Бежать? Явиться в лагерь?
Под предлогом усталости он повернул к себе, не обращая внимания на новые для него картины лагерного обихода после разгрома крепости. Здесь казак шил дратвой из ценного ковра переметные сумы; там фейерверкер чистил пушку половиной ценного бархатного халата. Ради смазки сапог апшеронец влез в бочонок с маслом.
Кузьма вздел серебряные браслеты с бирюзой. «По-санпитербурски», – заметил Дорофей. Впрочем, и у Дорофея очутилась в торбе женская шелковая рубашка.
Вещи утратили свою ценность. Домовитые приобретали связки серебряных женских уборов – узлами, на глазомер, по дикой оценке.
Приказав никого не впускать к себе, Можайский присел писать записку.
«Милостивая государыня…» – начал он на одном листе.
«Высокоуважаемая! – писал он на другом. – Сердечно…»
Наконец он нашел подходящее выражение.
«Дорогая Ирина! Сегодня разрешат текинским женщинам уходить из лагеря в степь. В песках ожидают их отцы, мужья, братья. Кроме того, персидскому агенту позволено выбрать рабынь-персиянок для пересылки на родину. Вам доступно скрыться обоими путями. Предпочтите первый, не поможет ли вам ханум? При ее помощи переход в Персию доступен в одни сутки. Да спасет вас Господь!»
Не успел Можайский запрятать записку в дневник Ирины, как в кибитку вторгнулся Узелков.
– Спасаюсь от трупного запаха, – объяснил он причину своего появления, – там у нас в крепости разит до того, что пища не идет в горло.
От усталости разговор не клеился. Выпив наскоро чаю, дядя и племянник решили лечь спать.
– Жандарм чуть не застрелил мародера, – передавал Яков Лаврентьевич, укладываясь на ворох соломы. – Завтра последний день дозволенного грабежа, и слава богу, а то люди выбились из повиновения.
Можайский уклонился в другую сторону:
– Интересно, были ли во время осады англичане в крепости или нет? Сведение это очень важно для моих исторических записок.
– Какие тут англичане! Взгляни завтра на склад текинского оружия и ты увидишь позор, а не шашки! Когда их показали командующему, он нашелся только сказать: «Какая мерзость!»
– Спи, неугомонный.
Неугомонный заснул. Что касается самого Можайского, то он всю ночь не смыкал глаз и первые утренние проблески встретил с большим нетерпением. Выбравшись на воздух, он пошел вдоль Великокняжеского ручья.
Ни лагерь, ни «бабья бригада» не успели еще войти в дневную колею, и только в одном углу крепости шла усиленная деятельность. Там жгли трупы. По недостатку горючего материала процесс этот оказался очень медленным, между тем следовало торопиться с уборкой мертвых тел, иначе тифозная гроза была неминуема.
Оставив аутодафе, Можайский отправился к обвалу на свою позицию, где его появление было сигналом для подъема «бригады». Непрерывная линия женщин и детей вновь потянулась в крепость, но уже не за добычей пищи и платья, а чтобы поголосить и поплакать в память покойников. С гребня стены открывалась картина, возбуждавшая дрожь и в загрубелом сердце. Здесь долго и молча крепились старухи, но стоило одной из них удариться в причитания, как вся толпа принималась надрываться в жалобах и рыданиях.
Надрывалась на этот раз и ханум, стоя на обвале лицом к крепостному кладбищу.
– У меня был любимый муж Нур-Берды-хан. Его Аллах призвал к себе в слуги. Была у меня нежно любимая внучка… цвет моего сердца и аромат моей души, но ангел Израфил поднял ее на свои черные крылья. Были у меня стада и земли, но какая теперь в них прелесть?
За плечами ханум стояла ее немая дочь, успевшая обменяться с Можайским едва заметным взглядом. Он попросил ее пройти к одной из ниш в крепостной стене, где, по-видимому, можно было избежать свидетелей. Здесь действительно никто не помешал ему передать этой загадочной текинке письмо и сверток персидских червонцев. Один только несносный Узелков едва-едва не обнаружил тайну своего дяди.
