Buch lesen: «Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций»», Seite 2

Александр Николаевич слушал меня доброжелательно, как студента, толково отвечающего на экзамене.

– Я рад, что мы в Вас не ошиблись, доверив столь ответственное дело, – начал он, улыбаясь, – что касается угощения сотрудникам кладбища, то практическую часть решения этого вопроса поручаю Вам. Вижу, что Вам удалось наладить доверительные отношения с коллективом. Сделайте все, о чем Вас просили. А с деньгами мы вопрос решим, ибо профсоюз выделил средства.

«Наш Гузий» встал, открыл сейф, достал какие-то бумаги и профсоюзные деньги, которые хранились почему-то в целлофановом пакетике: бумажки и мелочь. Александр Николаевич, укоризненно покачивая головой, аккуратно сложил в стопочку бумажные деньги (их оказалось немного), затем в тетрадочке – «в столбик» – подсчитал предполагаемые расходы и выдал мне под роспись восемь рублей: зелененькие пятерку и троячок.

– Этого должно хватить. Отнеситесь к делу ответственно, ибо всякая мелочь может непоправимо испортить завтрашнее мероприятие, – Александр Николаевич по-прежнему улыбаясь, указал мне на дверь жестом «вождя мирового пролетариата.

… … …

Mephistopheles:

– Es Für immer umgekommen!

Stimme von oben:

– Gerettet!

Johann Wolfgang von Goethe «Faust» ⁸

Покинув помещение профкома, без энтузиазма приступил к выполнению поручения. Хотелось отдохнуть, работа на холодном воздухе утомила, руки устали, ноги дрожали, спина болела. Но уже вечерело, и проблему нужно было решать срочно. На завтра переносить нельзя – завтра водку не купишь, ибо мероприятие назначено на одиннадцать. И сегодня тоже нужно поторопиться, пока в 19 часов не закрыли соответствующий отдел в магазине. А закроют, придется ведь обращаться в ресторан, и денег не хватить – там цены в два раза выше. Перспектива доплачивать «из своих» не радовала.

Иду в ближайший гастроном. Рабочий день еще не закончился, поэтому очереди за водкой нет. Прошу две бутылки. Продавщица, улыбаясь, упаковывает их в фирменный пакет – с цветочками и Аллой Пугачевой.

– Не надо, – прошу, – мне на кладбище, а ей туда пока рано.

– Копачам! – почему-то радостно воскликнула продавщица и кокетливо повела черной бровью, – хорошо, я Вам из рыбного отдела пакетик сейчас принесу.

Действительно, через пару минут она появилась с черным пакетом, на котором бледненько проступало изображение рыбки. Пакет был новым – рыбой не пах.

Продавщица упаковала товар. Я поблагодарил, заплатил и отправился на поиск пирожков. С ливером – нашлись в том же магазине, а вот со сладкими поминальными пирожочками возникла проблема, и пришлось тащиться в «кондитерку».

После всех приключений я едва волочил ноги. Предвкушая отдых, добрел до троллейбусной остановки, и уже подошел троллейбус, и уже стал подниматься в салон, как вдруг откуда-то с Небес прозвучал голос: «Стой!».

Я замер на пороге троллейбуса. Недовольные пассажиры возроптали. Но было не до них.

«Куда я еду? В общежитие! С водкой и закуской!» – я представил, как буду брать черный пакет с рыбкой в туалет, как усну с ним в обнимку, желая сохранить содержимое, как меня будут мучить ночные кошмары, будто кто-то крадется, будто чья-то рука тянется к бутылке с драгоценной жидкостью…

«Нет», – я решительно покинул ступеньки общественного транспорта: «В общежитие ехать категорически нельзя!».

Но где ночевать? Перебирая своих знакомых, я, к ужасу, не смог найти ни одного, кто бы меня приютил с таким грузом, без непоправимого ущерба для последнего.

И тут вспомнил свою спасительницу: «Маргарита, только она». Но к ней нельзя идти просто так – как есть. Она ведь «спасительница». Нужно поблагодарить, обставить встречу, а то обидится, не пустит, ибо с момента ее увольнения я так и не удосужился этого сделать.

Проклиная себя за лень и непозволительную небрежность, возвращаюсь в магазин к знакомой продавщице. Прошу бутылочку «Советского шампанского» (а другого нет!). Продавщица узнала и с понимающей улыбкой на сей раз упаковала покупку в «фирменный пакет» с портретом Пугачевой. Потом опять иду в кондитерскую. На сей раз за пирожными. Трачу свои деньги, и утешаюсь лишь мыслью о том, что шампанское дешевле водки.

Ноябрьский вечер окутал темнотой и холодом. Усталость после кладбищенской работы накатила с новой силой. Еле доплелся до дверей подруги. Дома. На сей раз открыла сразу.

Рита выглядит потрясающе – смена работы явно пошла ей на пользу. Уже без снятого после работы макияжа, молоденькая, совсем девчонка, в светленьком коротком халатике, застегнутом не на все пуговички, она при каждом движении соблазняла «прелестями» юного тела. Обрадовалась, но не смогла отказать себе в насмешке:

– Что за вид? И почему без цветов?

– Риточка, прости, но сегодня я не мог к тебе не прейти. Если бы ты знала, сколько всего пережил! И нет сил идти за цветами – завтра их будет много, правда, не у нас с тобой. Горе у нас в консерватории, похороны… Но я с угощениями. Праздновать будем твое освобождение – вино пить!

Рита еще раз критически осмотрела мой «кладбищенский вид» и распорядилась:

– Сначала вычисти одежду и обувь на лестнице, потом отмойся, а там уж видно будет, что мы будем праздновать.

Дабы не обижать подругу, скрыл истинные причины посещения. Сказал, что пришел отметить ее «спасение», нашел красивые слова о болоте, в котором она существовала, но из которого ей удалось вырваться и стать царевной (она действительно заметно похорошела!). Маргарита, веселясь, заметила, что с царевной-лягушкой как-то все было наоборот, по-другому! Но это не важно. Тост «за освобождение от этих болотных тварей» пришелся ей по душе. Выпили. Потом я рассказал о сегодняшних злоключениях, о постигшей институт «непоправимой утрате». Марго развеселилась еще больше.

– Помню. Старый козел!

Выпили еще раз «за избавление от молодых и старых козлов!»

Потом был кофе, кладбищенские подробности, рассказы Маргариты о новой работе, где одни женщины, – «еще тот змеюшник!» – но по сравнению с прежней работой – «конечно, сказка». Наш приятный вечер подходил к концу. Вопрос о моей ночевке решился сам собой. Пошел в комнату, включил телевизор, расположился на диване. Стало по-домашнему тепло и уютно. Рита на кухне убирала посуду, напевая что-то из репертуара Пугачевой, а я сидел на диване и смотрел телевизор…

Утром меня разбудил голос Маргариты:

– Эй, просыпайся, я ухожу, – Рита, теребила за плечо.

Я очнулся в той же сидячей позе, которую принял, располагаясь на диване вечером. Сердобольная подруга прикрыла меня пледом. Было еще темновато, на улице моросил дождь, ТВ работал, знакомя зрителей с утренними новостями, аромат кофе проник в комнату. Тело затекло, даже пошевелиться было невозможно.

Рита, не суетясь, наводила красоту в прихожей, комментируя вчерашние события:

– Ты переработался, однако. Такое с тобой раньше случалось, разве что во время сессии!

Наконец, она появилась в комнате для того, наверное, чтобы продемонстрировать свою прелесть моему ничтожеству:

– Завтрак на столе. Дверь не забудь захлопнуть, герой-любовник. Чао! – попрощалась подруга, улыбнувшись и послав на прощание воздушный поцелуй.

Я смог лишь промямлить в ответ что-то благодарственное.

… … …

«La Course a l'echalote» ⁹

Прошло не менее получаса, прежде чем удалось чуть прийти в себя – тело стало подчиняться, но плохо. Добрался до кухонного стола. Действительно, Рита позаботилась: на столе тарелка с горой разнообразных бутербродов. Чистая чашка с блюдцем. Записка прислонена к кофемолке. Приказ «учебного отдела» гласил: «Завтракай, помой посуду, выключи телевизор, захлопни дверь. И не забудь продукты в холодильнике! Твоя Рита».

Две выпитые чашки кофе с бутербродами не вернули к жизни, лишь голод, накопленный со вчерашнего утра, чуть отступил. Еще отдыхал, обливался холодным душем, пил кофе и только в одиннадцатом часу смог, наконец, покинуть Ритину квартиру. На душе было тяжело – к моим проблемам добавился еще вчерашний конфуз с Маргаритой.

В консерваторию на «гражданскую панихиду» добрался быстро, но все равно немного опоздал. Вхожу в зал. «Наш Гузий» стоит у входа – бдит. Увидев меня, показывает пальцем на часы и с укоризною покачивает головой. Выражая сожаление всеми доступными мимике способами, показываю ему пакет с продуктами. Он понимающе покачивает головой уже сверху вниз, уже с «чувством глубокого удовлетворения».

В ожидании дальнейших распоряжений подхожу поближе, но он, в назидании, за опоздание, казалось, перестал меня замечать.

Между тем, события шли своим чередом. Гроб стоял на сцене концертного зала. Близкие, траурно всхлипывая, располагались вокруг. Были речи, соболезнования. В перерывах струнный квартет играл печальные мелодии. Наконец, Гузий дал знак, и церемония вступила в следующий этап. К зданию подкатили три автобуса. Гроб вынесли по коридору, образованному студентами. За гробом шли родственники, начальство, коллеги, то есть все те, кому нужно было занять место в автобусах.

Я, стараясь не упускать из виду Гузия, прижимая к груди пакет, двигался параллельным процессии курсом, не переставая удивляться его организаторским способностям. В нужный момент он вспомнил обо мне, и, не заглядывая в «шпаргалку», указал номер моего места в автобусе рядом с музыкантами из духового оркестра, среди которых были мои вчерашние друзья-копачи, встретившие меня радостными возгласами приветствиями – «начальство пришло». Вася Теркин, как ни в чем не бывало, сидел вместе с ними. Руки его были в перчатках – он берег аппарат, ему предстояло бить в тарелки. Вася («вот же паразит!») обрадовался мне не меньше других.

Траурная процессия отправилась в сторону кладбища – не торопясь, с остановками у светофоров, выбираясь из центра города. Мелкий дождик продолжал капать со вчерашнего дня. Листья уже покинули ветки деревьев, обнажив фасады зданий. Унылую картину, оживляли лишь яркие киноафиши. В кинотеатре «Ударник», как я успел заметить, шел новый французский фильм с Пьером Ришаром. Решил вечером повести Маргариту в кино – может быть простит.

Автобус свернул на проспект, пересекающий главную улицу, и поехал живее. Скоро были на месте.

На кладбище, я отделился от группы и пошел выполнять порученное задание. «Не нашего Гузия» нашел в компании копачей.

– Вот, как велели, все принес.

– Ребята, это вам, – понятно? – Гузий уважительно передал пакет с рыбкой одному из копачей, – приступайте к работе, он покажет где.

Когда мы прибыли на место, печальная церемония уже началась. Дождик прекратился, речи продолжились, звучала музыка. Духовой оркестр состоял из студентов института, но партию флейты исполнял заведующий кафедрой. Он стоял впереди на месте дирижера спиной к оркестру и взмахами пригубленной флейты показывал вступление и сильные доли такта. Играли неплохо – чисто и выразительно, но несколько примитивно, не было тонкости. Речи были лучше. Опытные педагоги умели говорить, как выяснилось, на любую тему и при разных обстоятельствах. Впрочем, говорили немного – основные слова были уже сказаны, как я догадался, в консерватории. Было чинно и благородно.

Объявили прощание, участники церемонии гуськом стали подходить к открытому гробу. За дело принялись копачи. Они закрыли гроб, ловко манипулируя ремнями, опустили его в заготовленную нами яму и столь же ловко и быстро закрыли могилу, организовав аккуратный холмик. Этим все и закончилась.

Подуставшая от церемонии публика побрела к выходу. Находящиеся в конце процессии педагоги стали, покуривая, грустно шутить. Кто-то заметил, что «можно бесконечно долго смотреть на три вещи: как горит огонь, течет вода и работают копачи на кладбище». Консерваторского Заратустру поддержал второй голос: «И ради этого стоит трудиться в консерватории». «Да, действительно, – продолжил третий, – радует, что наши страдания с лихвой окупятся на похоронах: и сыграют прилично, и скажут толково, и зароют красиво». Так, переговариваясь, вышли на центральную аллею кладбища, где участников траурной церемонии ждали автобусы.

Я, почувствовав радость освобождения, стал узнавать, какой из них отправляется по маршруту в студенческое общежитие, намереваясь привести себя в порядок и отправиться к Маргарите, уже представляя ее почти застегнутый халатик, и возможное развитие событий, которое позволит мне загладить вину за вчерашний конфуз. Но тут меня под руку прихватила властная женская рука. Миниатюрная Белла Юльевна, мой педагог по истории современной западной музыке, снизу вверх, но как всегда иронически, осматривала мою небритую физиономию:

– А Вам не в этот автобус. Вдова, узнав о Вашем деятельном участии в подготовке похорон, хочет, чтобы Вы непременно присутствовали на поминках. Она ждет! – Белла Юльевна потащила меня к нужному транспортному средству, которое было уже заполнено педагогами.

– Но мой вид не совсем подходит: не брит, одет по-рабочему. Могу испортить церемонию, быть диссонансом в преподавательском коллективе, – попытался ухватиться за спасительную соломинку и как-то вырваться из цепких рук специалиста по «нововенской школе».

– Ничего-ничего, Вы и таким будете украшением стола. Ведь для семьи покойного сделали больше, чем вся эта тщательно выбритая публика, – Белла была неумолима.

– У меня к Вам тоже есть поручение, – добавила она, когда мы уже подходили к открытой двери ждавшего меня автобуса, – с Вами поедет Матвей Исаакович, мой муж. Он был ближайшим другом профессора Соколова. Я поехать не смогу, ибо дети уже пришли из школы. Пока они не сожгли дом, я должна поскорее туда вернуться. Отпускаю мужа на поминки под Вашу ответственность. Его, когда он выпьет, нельзя ни на секунду оставлять без надзора, впрочем, и трезвого тоже, – завершила формулировку задачи заботливая жена, заметно погрустнев.

– Александр Николаевич рекомендовал Вас как в высшей степени ответственного молодого человека. Я надеюсь, что он не ошибся.

Тут, признаться, я выругался про себя, но, наверно, отразил это событие на лице, что заметила Белла и строго продолжила:

– Вы должны будете доставить тело моего мужа после поминок домой вот по этому адресу, – она вручила мне заготовленный заранее листок.

Почерк у нее был отвратительный, но разобрать адрес я смог:

– Да, да, постараюсь, – отрываясь от Беллы, стал подниматься в автобус.

– Вы уж постарайтесь, а то экзамен по истории музыки зарубежных стран сдать будет очень трудно, – напоследок мой принципиальный педагог погрозила пальчиком, улыбнувшись опять.

Досадно было, вместо встречи с Марго, меня ждало пребывание на печальной церемонии в скучной компании с педагогами. Но то, что случилось потом, превзошло мои мрачные ожидания – выяснилось, что я смотрю на тот мир слишком оптимистично.

… … …

«Где гроб стоял, там стол накрыт»

Г. Р. Державин – почти

Автобус долго колесил, пробираясь от Северного кладбищенского района города через его центр в Западный микрорайон. Наконец, добрались до места проживания вдовы. Мы покинули транспортное средство, дошли до подъезда и стали подниматься по лестнице пятиэтажного дома, как выяснилось, на третий этаж. Памятуя о предстоящем экзамене, я старался не упускать из виду своего подопечного. Впрочем, тот вел себя вполне нормально, рассудительно обсуждал вопрос о достоинствах покойного, о его принципиальной позиции по вопросам интерпретации классической музыки.

Первую остановку Матвей сделал на площадке между первым и вторым этажами. Перегородив своим широким телом лестничный проход, он, поднявшись на пару ступенек, повернулся к идущим следом преподавателям и, подняв руку, с увлечением продолжил как бы недавно прерванный разговор:

– Да, да. А вы обращали внимание на его скрупулезные знания скрипичных сонат Иоганна Себастьяна Баха, потрясающе, потрясающе! – Матвей направил взгляд в Небеса, – Во второй сонате он обнаружил проведение главной темы в локрийском ладу!

Постояв около минуты, закрыв глаз и пропев ту самую тему в локрийском ладу, Матвей продолжил восхождение. Мы пошли следом. На следующей площадке действие повторилось:

– А как он глубоко чувствовал современную музыку! Как-то встречает меня в коридоре, достает из портфеля «Лунного Пьеро» Арнольда Шенберга и говорит: «Посмотрите коллега на эту шестнадцатую. Я долго пытался разгадать ее смысл и, наконец, понял – она отзвук отвлеченной мысли, брошенной в самую сердцевину эмоционального, я бы даже сказал «нервного центра», где кажущаяся асимметричность словно подчеркивает внутреннею упорядоченность», – Матвей в упоении замер и опять закрыл глаза, словно продолжая слушать шестнадцатую ноту, о которой только что вел рассказ.

Публика как завороженная слушала его тихий баритон, но по выражению лиц педагогов, меня окружающих, было ясно, что они понимают по предмету, о котором идет речь, не больше, чем я.

Наконец, поднялись на третий этаж. Женщины, которых мы пропусти вперед, уже успели привести себя в порядок, оставив прихожую в наше распоряжение. Матвей, прежде всего, вошел в комнату, чинно поклонился фотопортрету покойного, потом вернулся, снял пальто, разулся и встал в очередь в ванную комнату, где тщательно, несколько раз обильно намыливая руки, смыл кладбищенскую землю. Он вошел в зал и сел на заранее отведенное ему за столом место. Я попытался присесть рядом, но распоряжающаяся за столом подруга вдовы, отвела меня в сторону и сказала, что та хочет со мной поговорить. Я подошел. Вдова, пустив слезу, стала искренне благодарить «за все, что Вы сделали для мужа», за мою «согретую любовью доброту», «за честность и обязательность».

– Его коллеги, – заметила она, – люди хорошие, но совершенно не приспособлены к практическим делам – вечно все забывают, путают. Им ничего нельзя доверить. Мне сказали, что все прошло замечательно во многом благодаря Вам.

Напоследок, «на память о муже», она подарила мне маленький бюст Шопена, отметив, что у меня есть некоторое сходство с обликом великого Фредерика.

– Сядьте поближе, среди родни, мне будет приятно, – закончила вдова.

Я так и сделал, стараясь держать в поле зрения «моего Матвея».

Гости расселись. Говорили пока шепотом.

Ведущий церемонию Александр Николаевич («наш Гузий») предложил начать поминальный обед. Он взял со стола одну из бутылок французского коньяка, которую Соколов привез из Москвы, месяц назад, где, как выяснилось потом, купил ее в «магазине заказов» за 25 рублей. Коньяк разлили всем понемногу – дегустационную норму.

Первое слово взял мой подопечный. Я ожидал, услышать очередную речь на тему «как он прекрасно знал …», но ошибся. Матвей встал, правда, из-за анатомического своеобразия тела – большое туловище на коротких ногах – стал, казалось, чуть ниже, чем был, пока сидел. В его наполненных искренней скорбью глазах блеснула слеза:

– Мой старенький папа, узнав о случившейся трагедии, сказал: «Он умер не потому, что упал, а упал, потому что умер!» – слезы ручьем полились из глаз Матвея, он рухнул на стул, обмяк, заметно потеряв в росте.

Выпили. Напиток произвел впечатление, которое стало основанием для последующих поминальных речей.

Как выяснилось, усопший любил и прекрасно знал французскую музыку, глубоко разбирался в полифонии Цезара Франка, блестяще проанализировал в одной из статей драматургию «Фауста» Гуно…

В момент, когда «докладчик стал развивать названную тему», меня незаметно позвала подруга вдовы:

– Пройдите, пожалуйста, на кухню, там Вас ждут, – шепнула она, и я тихонечко покинул стол, так и не узнал особенности драматургии названной оперы.

… … …

По данным Роскачества, каждая третья бутылка коньяка в России – подделка.

Действительно, на кухне меня ждал Гузий – наш.

Как выяснилось, французского коньяка было катастрофически мало – всего две бутылки. А тут такой успех! Даже женщины не думают обращаться к собственно женским напиткам и с удовольствием его пьют. В этой, казалось, безвыходно ситуации Гузий нашел, как он выразился, «нетрадиционное решение»:

– Возьмете бутылку нашего коньяка, добавите туда пакетик чая и будете ее усиленно трясти ровно пять минут, затем перельете содержимое в бутылку из-под французского. Вот три бутылки. Должно хватить, но на всякий случай, изготовьте еще парочку на другой основе, – Александр Николаевич показал в сторону водки, – тут нужно использовать четыре пакетика чая, чуть-чуть ванили, гвоздику и ложку сахару.

– Столовую? – я уточнил, желая избегнуть ошибки.

– Чайную, – ответил Гузий с улыбкой и укоризненным покачиванием головы, – да, переливать будите через ситечко, чтобы ваниль и гвоздика не попали в бутылку с французским коньяком.

Александр Николаевич вернулся к столу, а я приступил к выполнению ответственного задания. Начал с превращения «нашего коньяка» во «французский». Зарядил три бутылки пакетиками азербайджанского чая и стал по очереди трясти. Тут подоспела первая пустая бутылка из-под французского коньяка. Перелил заготовленный продукт и приступил к изготовлению «французского коньяка» на водочной основе. Водка называлась «Московская особая». Бутылочка с зеленой этикеткой была только-только их холодильника. Неоднократно премированный продукт удивил тонким, отличным от коньячной продукции, запахом, вызвавшим сильное чувство голода. Я не смог удержаться, прервал производственный процесс, взял немного селедочки, уже подготовленной к подаче на стол, кусочек черного хлеба и… отдал дань патриотическому чувству. Сырья для изготовления «французской продукции» стало чуть меньше, но зато на душе стало хорошо, опять подумал о Маргарите. Через пару минут последняя бутылка водки была испорчена превращением во «французский коньяк». Осталось трясти отечественные бутылки и ждать очередного появления импортной тары.

Наконец, все было кончено. Я вернулся в зал и занял свое место за столом. Мероприятие завершалось. Как заметил, гости уже начали понемногу расходиться. К моему ужасу Матвея за столом не было.

Вдова, увидев меня, подозвала и еще раз поблагодарив, усадила рядом и стала наполнять тарелку остатком траурных яств – «пока все не съели педагоги». Улучшив момент, стал справляться по поводу Матвея. Меня успокоили. Не уходил, наверное, по своему обыкновению где-то в другой комнате прилег вздремнуть. Испытывая странное чувство опоздавшего гостя, который, наконец, дорвался до еды, когда уже все наелись, стараясь не привлекать внимание, стал поглощать поминальную пищу, впрочем, весьма искусно приготовленную подругами вдовы. Вечер, между тем, вяло завершался. Гузий разлил остатки «французского» коньяка. Гости выпили напоследок – не чокаясь.

– А ведь умеют все-таки французы коньяк делать! – сказал Александр Николаевич, с благодарностью посмотрев в мою сторону.

Остальные выпившие охотно поддержали.

Через пять минут с едой было покончено, и я отправился на поиски Матвея, попросив позволения у хозяйки. Комнат было три. Значит, нужно было осмотреть оставшиеся две – спальню и кабинет покойного. Вдова любезно вызвалась меня сопровождать и посоветовала начать со спальни. Уверенная в успехе она открыла дверь и включила свет.

В комнате царил образцовый порядок. Матвея не было.

Пошли в кабинет. «Там есть кушетка», – сообщила вдова. Включили свет.

Письменный стол стоял у окна, бумаги и книги лежали на нем так, как будто профессор только что закончил работу, навел порядок и покинул кабинет. К столу было пододвинуто кресло с высокой спинкой. Рядом стоящая кушетка была пуста.

Нам оставалось осмотреть подсобные помещения. Но в ванне, туалете, прихожей Матвея не было. Его пальто и боты («Беллочка заказали их сделать знакомому ассирийцу») были на месте. Мне стало совсем нехорошо. А тут еще кто-то предположил, что он по рассеянности мог уйти, надев чужие ботинки. Я в отчаянии схватился за голову!

– Не надо так расстраиваться, может быть, он уже дома, – попыталась успокоить меня подруга вдовы, – давайте позвоним Беллочке.

– Нет! – почти закричал я в ответ и стал проводить опознание обуви.

Всем оставшимся хватило.

– Ведь не мог же он уйти босым и без пальто? – задала риторический вопрос подруга вдовы, но сразу усомнилась в нем, – ведь он тапочки одел домашние, а их нет на месте!

Лучше бы она этого не говорила! Я, в чем был, выскочил на лестницу, бегом спустился вниз, добежал до трамвайной остановки. Матвея не было! Пришлось вернуться.

Как я понял, без меня поиск продолжился, но результата не дал. Усмирив эмоциональную бурю, принялся систематически осматривать все пространство квартиры, заглядывая даже в те щели, куда, с комплекцией моего подопечного, залезть невозможно. Начал с прихожей, потом были туалет, ванная комната, кухня, гостиная, спальня и, наконец, еще раз вошел в кабинет покойного. Тут, еще не включив свет, услышал сладкое посапывание со свистом. Люстра осветила помещение. Я пошел на свист. Дошел до стола, заглянул за высокую спинку кресла. Матвей был тут – свернувшись калачиком и опустив голову на стол, он мирно спал. Будить его не стал, вышел из кабинета и успокоил женщин:

– Они почивают в кресле покойного, – сказал, испытывая лишь досаду. Захотелось выпить. Но «французский коньяк» закончился. Попросил у женщин «их вино». Они с готовностью поддержали:

– Да, да, выпейте обязательно. Вы так сегодня устали… и переволновались.

Вино было теплым и кислым. Надо было будить Матвея и уходить.

На выходе меня перехватил «наш Гузий»:

– Я должен Вас похвалить. Оставаясь в тени, Вы смогли во многом обеспечили проведение мероприятия на соответствующем уровне. Вы настоящий концертмейстер. Завтра я обязательно доложу руководству о том, что коллектив в Вас не ошибся. Вам можно доверить концертмейстерскую работу.

… …. …

Безотчетная склонность мужчин ломать ветки

и палки указывает на проблемы с потенцией.

проф. З. Фрейд

А завтрашний день был пятницей. Надеясь на вполне заслуженные отгулы, явился к заведующему в положенное время. Тот обрадовался и похвалил за активное участие в траурных мероприятиях. Сказал, что я вполне заслужил отгулы, но внезапно возникла проблема. Оказалось, что некому сегодня поиграть на репетиции симфонического оркестра:

– Это недолго, – обнадежил флейтист, – они готовят первую симфонию Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, а в ней есть фортепианный фрагмент, который Вам и предстоит сыграть. Дирижер начнет репетицию с музыки великого советского симфониста, поэтому посидите часик, поиграете и можете быть свободным. С Климовичем я договорился.

Перспектива участия в репетиции симфонического оркестра меня, мягко говоря, не обрадовала. Дирижер студенческого оркестра профессор Моисей Климович был заведующим кафедрой струнных инструментов, лет сорока пяти, властным, грозным и голосистым, а в истерике – крикливым. Он держал жесткую дисциплину и не позволял оркестрантам халтурить. Рычаги воздействия у него были. Халтурщикам снижали баллы на экзамене по специальности. С ним старались не связываться – было бесполезно, хотя народ в оркестре был в целом весьма скандальный. Климович позволял себе издеваться, хамить, всячески унижать оркестрантов, а они терпели, ибо слишком многое в их судьбе зависело от его решения. Правда, хамил он артистически и любил делать это на публике: чем больше людей, тем охотней хамил. Обычно к нему на репетиции ходила наш старший концертмейстер – немка Марта. Работа с Климовичем была ей чем-то вроде расплаты за холокост.

– А как же Марта, – робко спрашиваю заведующего, надеясь на изменение решения.

– Марта Генриховна сегодня участвует в шефском концерте кафедры духовых инструментов. Ее некому подменить, кроме Вас, – строго ответил флейтист и встал, давая понять, что вопрос решен окончательно, – поторопитесь, репетиция вот-вот начнется.

Стало досадно и не только из-за обманутых надежд – мучило очень нехорошее предчувствие. Но, делать нечего, не испытывая творческого подъема, побрел в репетиционный зал. Директор оркестра Валя Фадеев был моим хорошим знакомым. Он выдал ноты:

– Рояль впервые будет задействован, лишь во второй части. Пока мы будем репетировать первую, у тебя есть время присмотреться. Но никуда не отлучайся – Моисей этого не любит.

Я послушно сел к роялю, который был задвинут в самый дальний угол аудитории, волнуясь, стал смотреть свою партию – быстрый темп второй части, надо признать, не испугал, но огорчил.

Вдруг, дверь распахнулась. Климович, держа подмышкой дирижерскую палочку, неожиданным для своих габаритов легким шагом артистически преодолел расстояние от входа до дирижерского «постамента» и взлетел на него. Партитура симфонии уже лежала на пюпитре. Один из контрабасистов угодливо прикрыл за ним дверь.

– Все на месте? – грозно спросил Моисей директора оркестра.

Тот утвердительно затряс головой.

– Начинаем с Шостаковича, – Климович лихим движением кавалериста выхватил палочку из подмышки и, приняв классическую дирижерскую позу, памятником замер на дирижерском помосте. Глаза его горели мистическим пламенем. Он походил на своего библейского тезку, только был лыс и брит. Добившись внимания оркестра, Моисей точным жестом показал вступление.

По первым же тактам, понял, что он отличный дирижер, что несколько успокоило. Симфонию Шостаковича я, конечно, слушал раньше, но давно, поэтому без помощи дирижера по памяти вряд ли смог бы вступить вовремя. Но Моисей показывал замечательно четко и ясно. Попривыкнув к обстановке, я стал глазами разучивать свой фрагмент из второй части. Но тут произошла история. Трубач отыграл свою мелодию, и за дело принялся солирующий кларнет. Кларнетист, как мне показалось, вступил правильно, но Моисей остановил оркестр:

– Негодяй! – заорал он на кларнетиста, – если ты не умеешь считать, смотри на меня, я тебе показал вступление! Рисуй «очки»¹⁰, ничтожество! Кларнетист покраснел, сделал карандашом пометку в нотах и что-то стал лепетать, извиняясь, но Моисей даже не удостоил его взглядом:

– Еще раз симфонию сначала! – прокричал маэстро и показал вступление.

Оркестр «урезал» Шостаковича сначала.

На сей раз, кларнетист вступил абсолютно точно и уверенно стал играть соло. Но, когда оставалось совсем чуть-чуть, гроза разыгралась вновь. Моисей остановил симфонию и опять налетел на несчастного кларнетиста:

– Ты еще вдобавок и слепой! Посмотри, в конце такта стоит нота «фа-диез». А что ты, скотина, сыграл. Пошел вон! Собирай свои манатки, и чтобы я тебя больше не видел в моем оркестре!

Дирижер стал в картинную позу: одну руку завел под бок, а другую вытянул вперед и палочкой указал кларнетисту на дверь.

Кларнетист встал. Желая успокоиться, стал, не торопясь, упаковывать кларнет в футляр, затем повернулся к двери и побрел на выход. От стыда его лицо покраснело, лишь оттопыренные уши оставались почему-то бледными. Этот факт не остался без внимания дирижера.