Buch lesen: «Несколько карт из цыганской колоды», Seite 15

Плененный дьявол

(Аркан XV)

Джеф попытался перевернуться на другой бок, но это оказалось очень больно. Он тихо застонал и приоткрыл глаза. За окном была ночь. Вернее сказать, что за окном простиралась полная, кромешная тьма, а по окну тихо-тихо стекали капли, и вообще тишина была почти неправдоподобной, словно бы в батискафе.

– Наверное, сейчас часа четыре утра…– подумал он и все-таки, кряхтя и постанывая, перевернулся.

Как ни странно, но шея болела меньше всего. Зато все остальное было словно налито жгучим, тяжелым свинцом, а в голове ухал, отдаваясь рвущими ударами в висках, тяжелый колокол.

– Да что ж такое…– он снова простонал, и попытался перевернуться на живот, однако это оказалось невозможным: мешали какие-то трубки, подключенные как слева, так и справа.

– Осторожно, прошу вас, раздался откуда-то довольно неприятный скрипучий голос.

Джеф замер. Он, то ли не пришел еще в себя, то ли действительно умер, а, следовательно, тут, по ту сторону бытия, уже должно быть все по-другому, и звуки, в том числе, должны слышатся как-то иначе.

– Если хотите, я помогу,– снова раздался тот же голос, – но думаю, что вам все-таки лучше не вертеться. Обязательно что-нибудь зацепите, не дай бог, конечно.

– Где вы? – еле слышно прохрипел Джеф.

– Да здесь я, здесь, не волнуйтесь так.

Незнакомец, видимо встал, и Джеф через секунду увидел перед собой склоненного, довольно темнокожего человека в черном костюме и темной рубашке с пасторской белой вставкой в воротнике.

– Кто вы? – его голос опять прозвучал еле слышно.

– Моя фамилия Шетани,– незнакомец явно уловил взгляд Джефа, который рассматривал его пасторский костюм,– и я, кроме всего прочего, как вы, наверное догадались – пастор, вернее – настоятель в церкви святого Фомы, что неподалеку отсюда.

– А что вы тут делаете? И нельзя ли мне немного воды?… в горле совсем… – он не договорил.

– Разумеется, – Шетани прошел к столику у окна, заваленному старыми журналами, каких бывает полным полно в любом приемном покое или же в парикмахерской. Там же стояли несколько пластиковых бутылок с минеральной водой. Человек в черном с хрустом крутанул белую пробку на одной из них и, налив содержимое в белый пластиковый стакан, поднес Джефу.

– Подождите, подождите, сесть я вам помогу, – Шетани поставил стакан на тумбочку, и ухватив Джефа подмышками довольно легко усадил его на кровати.

Джеф взял стакан в руку и, в два глотка осушив содержимое, и попросил еще. Шетани кивнул, и вернулся уже вместе со стаканом и с бутылкой.

– Спасибо,– сказал Джеф. Он поерзал, подминая подушку. – А что вы тут делаете?

– Как это что?– Удивился Шетани. – Я ваш лечащий врач.

– Вот как? Вы же говорили, что вы пастор… ну, или настоятель…

– А что пастор не может быть и врачом? Да будет вам известно, что люди духовного звания встречаются даже в среде физиков, а это, между прочим, не всегда самый гуманный вид человеческой деятельности.

– Да, но в такое время…

– Какое? Три часа пополуночи. Обход я только что закончил и вот иду отдыхать. Ничего больше не хотите?

– Да нет, спасибо…Я и так вас задержал, наверное, – сказал Джеф немного смущенно.

– Ну что за вздор! – Шетани замахал руками, – Это ведь моя работа. Так хотите или нет?

– Нет, я пожалуй, посплю еще, – ответил Джеф, покряхтывая и снова сползая обратно на подушку. Благодарю вас, доктор Шетани.

– Да не за что. Я зайду завтра. Если будут проблемы – зовите меня немедля! Слышите? Немедля! Вот кнопочка у вас над головой, видите?– доктор показал пальцем на красную кнопку на панели какого-то прибора.

– Да, да, конечно, – боль в голове стала утихать, и Джеф почти мгновенно заснул, не заметив даже, когда именно ушел доктор.

 ** ** **

Доктор Шетани появился только в обед, как раз, когда госпиталь стал понемногу наполняться не вполне аппетитными запахами и звоном посуды. Джеф медленно поедал из пластиковой миски какую-то жидковатую кашу непонятного происхождения. Как сказала медсестра, ничего более жесткого ему пока что есть было нельзя.

– Итак, – сказал доктор добродушно, влетая в палату.– Как наши дела? Не хотите ли чего?

– Нет, пожалуй, – ответил Джеф, пытаясь сесть. – Спасибо. Мне уже намного лучше.

– Ну и славно, – ответил доктор накачивая манжету аппарата измерения кровяного давления.– … ну и славно… Голову можете повернуть или больно еще?

– Могу, – ответил Джеф, – если только не очень быстро.

– Понятно…– снова задумчиво ответил доктор. – А как это вообще с вами получилось, если не секрет, конечно?

– Сам до конца не понимаю…– ответил Джеф.– Дьявол попутал, видимо… Все как-то катилось, катилось вниз… вот и не выдержал.

– Так не выдержал или дьявол все-таки попутал?– уточнил доктор Шетани.

– По-моему это одно и тоже, по сути, – ответил Джеф с некоторым удивлением.

– Допустим. Но с какой стати дьяволу нужно было вас «путать»?

– Ну, вообще-то это «фигура речи», – ответил Джеф немного раздраженно. Этот разговор ему уже не нравился. Он не любил, когда его припирают к стенке.

– Как сказать, мой дорогой, как сказать… – пробормотал доктор, засовывая термометр Джефу в рот.

Когда термометр запищал, доктор взял его в руки, записал показания в журнал и снова посмотрел на Джефа.

– Так, говорите, «фигура речи»? А вот многие считают, что дьявол и впрямь всех путает, пытается одурачить, с какой только целью, мне пока еще никто толком не объяснил. По моему, это просто удобный способ, переложить собственную ответственность на кого-то другого. Причем, заметьте: от мелких ошибок и недоразумений, до полнейшего фиаско в каком-нибудь деле.

Джеф пожал плечами. Он об этом не думал, и его до недавнего времени это вообще не особенно интересовало.

– Что ж, возможно,– проговорил он. – Кто-то сказал – не помню, кто именно, что самая хитрая уловка дьявола состоит в том, что он убедил людей, будто его на самом деле не существует.

– Не думаю, что «самая», – ответил доктор. – Людей можно убедить вообще в чем угодно. Это лишь вопрос времени и денег. Если у вас есть или то или другое, а лучше все вместе, то вы сможете убедить толпу в чем угодно, уверяю вас. В истории таких примеров просто пруд пруди. И дьявол тут опять же совершенно ни при чем. Люди сами чаще всего желают быть обманутыми. Они даже готовы платить своим покоем и благополучием всего лишь за сказку о том, что этот покой и благополучие наступит когда-нибудь в будущем.

– Но ведь были и обратные примеры, когда человек не поддавался «промывке».

– Разумеется. Но ведь мы не об этом, – доктор повернул к Джефу удивленное лицо. – Мы ведь о вас, не так ли?

– А что обо мне говорить? Да, я понимаю, что ошибся. Сожалею.

– Неужели? – доктор снова повернулся к Джефу. – Сожалеете? И все?      – А что я еще могу сказать? К чему вообще весь этот разговор, доктор?      – К чему?… Не знаю… Наверное, вы правы – ни к чему. Все это уже было на моих глазах много-много раз, и, наверное, столько же еще будет. И каждый раз, вынутые из петли, обдолбанные до смерти и всякие прочие будут меня уверять, что их кто-то там попутал. Скучно, мой друг, ох, как скучно!

– Скучно?

– Да, мой друг… Кстати – «мой друг» – это тоже – фигура речи. Так вот, я хотел сказать, что все это очень-очень скучно. Но это бы еще полбеды… – доктор взял Джефа за запястье и стал глядеть на секундомер, при этом почему-то шевеля губами. Затем он продолжил:

– Знаете, что мне кажется особенно странным и смешным одновременно?

Джеф промолчал, глядя на доктора.

– Самым так сказать забавным в этом мире мне кажется то, что почти каждый по-настоящему верит в какую-то свою неповторимость, уникальность того, что с ним происходит, и что наиболее смехотворно, большинство всерьез полагает, будто их жизнь действительно бесценна…

– А разве нет?

– Понимаете,– доктор присел на край кровати, – я, наверное, все-таки должен высказать эту крамольную мысль, несмотря на то, что я врач. Или, быть может, именно потому, что я врач… Так вот, я много думал об этом… Бесконечную ценность имеет лишь абстрактное понятие о человеческой жизни. Отсюда и заповедь «Не убий». Но вот, когда идешь от конкретики… Вот скажем, вы. Допустим, если бы ваш друг пришел минут на пять позже… Могло ведь так быть? Могло, конечно. И что бы изменилось в этом мире? Пожалуй, только то, что не было бы этой нашей беседы. А если бы ее не было, то что? Да ничего! Грош цена любому слову или словам. За ними вообще никогда ничего не стоит, кроме желания выпендриться. Большинство языков идет по пути упрощения, сложные понятия, передающие какие-то полутона чувств, духовных принципов, исчезают, и, думается, что лет через сто-двести останется лишь с десяток слов обозначающих главные физиологические потребности, да еще с десяток для обозначения сторон света и всякого такого. Всего останется, я думаю, где-то двести слов, которые уже не будут выражать никаких сложных понятий. Они лишь будут нужны для того, чтобы сообщить о желании справить нужду или спросить о том с каким счетом сыграла та или иная команда, и все это, заметьте, на фоне неудержимого желания заявить всему миру о своем величии.

– Ну, это уж вы совсем… – фыркнул Джеф.

– Вы полагаете, что я преувеличиваю? Уверяю вас – нисколько. Оглянитесь вокруг. Потребность утверждать свое величие всегда наступает именно тогда, когда очевидно полнейшее ничтожество, а подчас и необратимая деградация, не так ли?

– Нет, я о том, что по-вашему, ценность имеет лишь абстрактная идея, а не сам человек.

– Докажите обратное!– доктор развел руками.

– Ну… скажем, во всех религиях признается абсолютная ценность человеческой души, за которую идет бой между богом и сатаной. – попыталс парировать Джеф.

– И что же? Это помешало какой-нибудь из религий умертвить миллионы конкретных душ?

– Но они ведь не убивали просто так, из чистого злодейства. – ответил Джев, – они, так сказать, боролись с врагами их веры. И при этом искренне заблуждались, видимо.

– Я понимаю. Но если ценность души абсолютна, быть может, стоило придумать иные методы борьбы? Скажем – изоляция, ссылка на острова и тому подобное. Следовательно, те, кто проповедует идеи ценности души, сами не особенно в это верят, не так ли?

– Ну хорошо, а почему тогда говорят будто дьявол, пытается искушать, с тем, чтобы после скупать души? Это же – вечная тема: Фауст и все такое…

– Неужели? Но, оставив в покое литературные персонажи, вы могли бы назвать хоть одного человека, кому дьявол предложил бы подобную сделку?

– Нет, но…– Джеф замялся.

– Почему все представляют дьявола в виде собирателя разного хлама, бездарного старьевщика, так сказать? Зачем дьяволу, например, может понадобиться ваша душа? А? Ответьте!

– Я не знаю… Просто так пишут в книгах. А то, что я сделал… Я был просто в отчаянии…– Джеф уже был явно расстроен этой беседой.

– Человек в отчаянии, если хотите знать, дьяволу тем более не интересен, поскольку тут исчезает главная ценность : свобода выбора. Аффект – это не то, это – своего рода авария души. Дьяволу же, я думаю, как и богу, впрочем, мог бы быть интересен только полностью осознанный выбор, жертва, если хотите, когда есть, что терять. Понимаете мою мысль?

– Да, и при этом сколько писателей вдохновлялись этой темой, когда дьявол искушал человека, не так ли?

– Согласен, было такое, вдохновлялись. Но это, повторяю – полная ерунда! Вас лично он в чем-либо искушал? Он толкал вас покупать спиртное? Он подсовывал вам кокаин? Или, может быть, это он шепнул вам лезть в петлю? Если «да», то зачем ему это, как вы думаете?

– Нет…но.. не знаю, впрочем…– Джеф почувствовал, что толи запутался то ли просто потерял интерес к этой беседе.

– Никаких НО! – Сказал доктор строго. – У вас нет ни одного примера, доказывающего его вмешательство в чью-либо свободу воли, включая и вашу! Ни одного! Или все-таки есть?

Джеф отвернулся.

– То-то, молодой человек…– Шетани встал и подошел к окну.

Джеф почувствовал, как к горлу подкатывает ком, и как будто что-то внутри сжимает сердце. Он вдруг ясно осознал, что остался один, что теперь стало намного, намного хуже. Он какое-то время пытался понять, что же именно произошло? Что именно сдавило его сердце? И вдруг понял, что это попросту пропала легкость бытия, с которой прежде он себе прощал любой срыв или каприз, и напротив – позволял все, что только взбредет в голову, отмахиваясь от каких-то внутренних протестов всегда одними и теми же фразами: «Ай, человек слаб!», «Ничто человеческое мне не чуждо» , «живем один раз», где-то внутри понимая, что после всегда можно будет сказать «Ну, не знаю как так вышло! Черт попутал…»

– Вот я и говорю,– продолжал Шетани,– если в самом деле предположить, что дьявол есть, то его может интересовать только сильная личность, вроде того же Фауста. Личность, которая способна делать выбор и осуществлять задуманное. А все остальное – это так – никому не интересная слякоть.

– Но ведь мы все что-то выбираем каждый день. Просто иногда этот выбор более, а иногда менее серьезный, разве нет? «Быть или не быть?» – приходится решать крайне редко.

– Не так редко, как вы думаете, – ответил доктор, немного скриви губы, – Был у меня один случай… Даже не знаю, стоит ли рассказывать… Ну, да ладно. Так вот повстречался мне случайно один человечек. Отравиться хотел снотворным. Но, вовремя ко мне привезли, откачали… И стал я с ним разговаривать, как вот теперь с вами. И заявил он мне тогда, мол, безденежье довело до ручки. Мол, будь у него побольше денег, он бы никогда и ни за что таблетки бы глотать не стал. Ладно, дал я ему денег, благо не много-то и нужно было. Ну, вроде как в долг дал, мол, возвратит, когда сможет… Хотя, я прекрасно понимал, что скорее я открою философский камень, нежели он вернет мне что-либо… Но все оказалось куда смешнее. В тот же день он отправился в какой-то кабак, там, на полученные от меня деньги надрался, что называется – «в хлам», и по дороге домой упал в сугроб и замерз.

Вы настаиваете на том, что это я его соблазнил так напиться? Я ведь вроде как помочь хотел. А он понимал ли, что делает жизненно важный выбор? Нет, вряд ли… И даже, окажись в тот момент перед ним хоть сам пророк Исайя, разве бы он послушал его? Никогда и ни за что! Он бы придумал тысячу причин, которые бы объясняли и извиняли его поход в кабак. И это, увы, типично.

После минутной паузы доктор добавил:

– Именно по этой же причине, кстати говоря, бог так редко присылает на землю пророков.

– Да, история, – только и сумел ответить Джеф.– Значит, человек всегда и во всем виноват сам?

– Разумеется. Но почему же только и непременно «виноват»? Человек бывает и триумфатором. Победа над собой – это, знаете ли… не вороне средний палец показать…

Шетани закашлялся, подошел к столику, и почти не глядя, налил себе воды. Пил он медленно, делая совсем маленькие глотки и изредка бросая короткие взгляды на Джефа. Затем он продолжил:

– У всякого человека есть тысячи способов понять что вредно, а что полезно, но, как правило, берет верх не то, что правильно, а то, что чуть красивее «упаковано». А еще чаще выбирают то, что попросту требует наименьших усилий, то есть, то, что диктуется инстинктами, рефлексами и прочими проявлениями зоологического начала.

– Ну, а в моем случае, – возразил Джеф, – какие инстинкты, так сказать, возобладали?

– Жалость к самому себе, я думаю. Вы, так сказать наблюдали разительный диссонанс между желаемым и действительным, вы полагали, что достойны куда более лучезарной участи, в силу все той же своей уникальности… а раз уж реальность не такова, как хочется, то горит она синим пламенем! Вы, как и большинство людей, уверены, что жизнь бессмысленна вне удовольствий и потому с нею не жалко и расстаться.

– Не знаю… – сказал Джеф задумчиво,– Не думаю, что я вообще что-то решал в тот момент. Просто было очень плохо, и это все, что я помню…

– Вот как? Ну хорошо. Предположим, что веревка та, при прикосновении била бы вас током. Что бы вы сделали? Стали бы вешаться, во что бы то ни стало все равно или, скажем, бросили бы эту затею, и задумались хотя бы на несколько минут?

– Наверное, задумался бы…– ответил Джеф, не понимая, к чему доктор клонит.

– Значит, некий выбор, или точнее момент решения все-таки присутствовал. Пусть и завуалированный.

– Нет, не думаю,– снова ответил Джеф,– просто в тот момент «очень плохо» уже перевалило за некий барьер. Это было что-то вроде «горизонта событий» в окрестностях черной дыры, когда пройдя некую точку невозврата, назад уже не вернуться никак.

– Понятно,– пробормотал Шетани.– Значит, все-таки аффект! А следовательно, никто вас не подбивал и не искушал, как никто не искушал мост, рухнувший под непомерной нагрузкой ураганного вертра. Что ж, и так бывает. А раз вы до сих пор не вскрыли себе вены и не выпрыгнули в окно, значит, был просто аффект и миновал, а теперь у вас ремиссия… до следующего раза.

– Что? Какого еще следующего раза?– Джеф поежился.

Шетани все стоял у окна, вглядываясь куда-то вдаль, как вдруг дверь шумно отворилась, и в комнату вошли несколько человек: двое в медицинской форме, двое полицейских и один человек в дорогом сером костюме, черной рубашке и темно красном галстуке. Последний, видимо, был во всей этой делегации главным.

– А вот и вы!– сказал он почти ласково, обращаясь к Шетани. На Джефа внимания никто не обратил.

Шетани повернулся. С его лицом происходило что-то странное: он, то улыбался, оскаливаясь, то вдруг мрачнел и смотрел на пришедших исподлобья.

– Ну, что, мой дорой, – продолжал человек в сером костюме, – пойдем домой? А то вы наверняка уже утомили молодого человека. Не так ли? – человек в сером костюме повернулся к Джефу.

Шетани молчал. Он тяжело дышал, был мрачен, но иногда оскаливался, будто бы вспомнив что-то забавное.

– Ну, что? Согласны?

– Я никому ничего плохого не сделал, – процедил Шетани сквозь зубы.

– Ну как же, – возразил пришелец, – а кто украл костюм у пастора Бурже? Кто стащил стетоскоп? Кто уже неделю как исчез и не дает о себе знать? На какие средства вы все это время существовали, позвольте вас спросить?

– Я все верну,– снова процедил сквозь зубы Шетани.

– Это понятно, – ответил серый пришелец. – А что дальше? Так и будете притворяться дьяволом, и надоедать людям своими историями?

Шетани опустил голову и стал слегка вздрагивать, словно бы всхлипывая.      – Ну будет вам, Рэд, будет!– продолжал пришелец, – никто ведь вас не ругает. Просто, я хочу, чтобы вы вернулись в клинику, и все. Так как, вы согласны?

Шетани несколько раз мелко и быстро кивнул, а после рванулся к двери.

– Ну вот и хорошо, – сказал человек в сером и тоже направился к двери.

– Погодите, – крикнул Джеф, – что тут происходит?

– Ах, да, простите нас, – человек в сером костюме обернулся и затем сделал два шага к постели Джефа. – Простите, мы не представились. Я – профессор Вассерштайн – психиатр и лечащий врач мистера Хирами.

– Как Хирами? Его ведь зовут…Шетани?..

– Да что вы! Шетани – это «сатана» на суахили. А у моего пациента есть некая проблема с этим персонажем. Он вам не рассказывал о том, как пьянствовал с Нероном и после они устроили пожар в Риме? Или о том, как он подбил Филиппа Красивого расправиться с тамплиерами?

– Да нет…– Джеф даже немного повеселел.

Доктор Вассерштайн довольно формально, но вполне дружелюбно улыбнулся и направился к выходу. Джеф, словно бы с облегчением выдохнул и расслабленно улегся на свои подушки.

Мир возвращался на круги своя, или просто становился светлее, как и прежде, до всех событий. Профессор Вассерштайн со свитой уже час как ушел, а Джеф все сидел и думал, думал… Ему было теперь легко и хорошо. Шетани с его бреднями уже стал растворяться, словно плохой сон, и на его смену приходили легкие и приятные мысли.

А по окну, по-прежнему, медленно текли мелкие дождевые капли.

Оттава, 2015

И вострубил первый Ангел…

(Аркан XVI)

Сигнал на подъем, молнией прошелся по всему телу, дробя последние кадры сна. Он был словно бесформенный кусок серого ноздреватого бетона, ощетиненный рваной арматурой, влетающий в витрину фарфоровой лавочки. Этот омерзительный звон крушил на своем пути хрустальные замки последних видений и обрывал какие-то фразы, похожие на важные обещания. Он заполнял собой наваливающееся утро резким сырым холодом и чернильной серостью. Подъем. Это уже в шесть тысяч двести восемьдесят второй раз. Впереди гораздо меньше, но об этом лучше не думать. Расслабляться нельзя. Думать нужно все время одинаково: например, что осталось столько же дней и ночей. Или, что еще лучше, будто бы осталось раз в пять больше. Но нельзя думать о том, что будет легче. Во-первых, просто не будет, а во-вторых, если все-таки разрешить себе это, то даже возможное мимолетное случайное везение непременно будет втоптано в грязь тяжелым сапогом лагерного бытия. Тит твердо, раз и навсегда для себя, понял, что нельзя лезть со своими грубыми примитивными пророчествами в будущее, которое, еще, возможно, даже, и не

зачато в размышлениях божьих. Когда мы предсказываем, а после страстно того желаем, то в мире что-то меняется, и мы почему-то видим вместо желаемого, какой-то злобный оскал, ехидную ухмылку судьбы. Вернее сказать, благодаря таким желаниям, в лучшем случае, просто не происходит ничего. Это проверено многими поколениями зэков: думать о светлом – нельзя, ибо в таком состоянии можно попросту и не дожить до этого самого «завтра». Думать нужно только про сегодня: про мороз, про то, что наверняка опять сорвутся мозоли, про то, что надо не забыть взять в сортире газету и обмотать пальцы на правой ноге, а то их уж точно в другой раз не сохранить. Думать надо и о том, чтобы случайно не пожать руку кому не надо и про то, чтобы не задержать взгляд на Волдыре – крупном авторитете – больше, чем полагается… Думать надо о многом, что делает сегодняшний день, и потому не стоит отвлекаться…

Тит встал не быстро и не медленно, а именно так как положено в его положении. Не высоком, но и далеко не самом опущенном. Он ведь не насильник, чтобы быть где-то внизу лагерной иерархии, хотя и не вор, чтобы на что-то претендовать. Просто так получилось, что семнадцать лет назад он повздорил на какой-то автобусной остановке с незнакомой компанией, и нож был не у него, а у противника, и выбить его было – пара пустяков. И нет бы так и сделать, выбросить подальше, а того пьяного идиота просто отправить в нокаут… Так нет же… то ли попутал пьяный бес, а может, просто сработал инстинкт, наработанный тысячами тренировок во время службы, и… в общем, нож оказался в груди противника…

Потом на суде все как один из той компании говорили, будто нож достал именно Тит. И дальше уже никто ничего слушать не стал. Даже наоборот: все попытки доказать свою невиновность были расценены как отказ сотрудничать со следствием, и он получил по максимуму.

«Бывает», – лаконично выразился Михась, когда Тит ему рассказал свою историю. Михась был зэк настоящий, махровый рецидивист, получивший чуть больший срок, чем Тит, но за четыре разбойных нападения с тремя трупами…

Поначалу, первые пару-тройку лет, Тит, перед тем как заснуть, всегда любил помечтать, как выловит всех тех лжесвидетелей по одному, и затем прикончит. Как это было приятно вершить правосудие, хоть бы и в мечтах. Это было самое приятное во всей лагерной жизни, и потому он не позволял себе провалиться в сон сразу. Тит ощущал, что за этими мечтами стоит нечто сакральное, большое, несущее огромный смысл, что за этим скрывается, чуть ли не сама мировая справедливость. Однако годы шли, и со временем, мечты о мести перестали быть такими уж привлекательными. Они вытеснялись заскорузлой повседневностью: все той же болью ободранных мозолей и обмороженных пальцев, вечным голодом и необходимостью следить, чтобы случайно не выйти за пределы места, уготованного ему лагерными обычаями.

А спустя лет восемь или девять, он вдруг вспомнил, что где-то за океаном живет его дядя Тео. Он его видел всего-то раза два или три. Нет, точно – два раза до армии и один – после. И дядя Тео ему понравился, хотя, они почти и не разговаривали. Он все время беседовал с родственниками постарше, и на Тита особого внимания не обращал. Хотя, впрочем, он как-то сказал, что Тит очень умный для своих лет… Почему он это сказал, сейчас уже не вспомнить, но он точно сказал именно так…

А еще вспоминалось, что дядя Тео был как будто бы инженер. Говорили, что он очень хороший специалист, но вот в какой именно области, Тит вспомнить не мог.

Кто-то рассказывал, что грянул кризис, и дядя Тео уехал за океан. Точно: это Тетя Марта писала ему, кажется, на втором году отсидки. А еще в том письме тетя Марта рассказывала, что дядя вроде бы хорошо устроился и продолжает работать инженером на каком-то заводе. Тит почему-то представлял дядю Тео, как он сидит у бассейна и читает газету. Именно – у бассейна, ибо представить себе невозможно, что у дяди, такого хорошего и талантливого человека, бассейна нет. Во всех фильмах, у таких людей как дядя Тео есть бассейны.

А еще, наверное, у него есть шофер. Он везет его на работу, а дядя пьет кофе прямо в машине, непременно – прямо в машине, и опять же – читает газету. «И что мне далась эта газета?» – думал Тит. «Ай, да ладно! Пусть будет!»

Эти мысли согревали, хотя поначалу, он прекрасно понимал, что все эти фантазии – просто сказки, придуманные им самим, и даже несколько раз заставлял себя это прекратить. Но он вновь и вновь, ложась на свой второй ярус, погружался в мечты. Однажды он все-таки спросил у себя, откуда все, что он себе понапридумал следует? Ответа он не нашел, и тогда решил начать все сначала, но на этот раз идти по строгой логике:

Вот – дядя Тео стоит среди родственников… Лицо его помнится не очень отчетливо, но понятно, что оно довольно округлое, а сам дядя ростом не очень высок… бокал в руке с каким-то белым вином, подходит женщина в красивом темно-синем платье, видимо, тетя Марта и говорит, шутя, мол, не много ли ты пьешь, Тео? И дядя лишь улыбается в ответ.

Что же еще? Галстук… дядя был всегда при галстуке и всегда в строгом костюме. В комнатах какие-то дети. Кажется, у него было трое детей: две девочки и мальчик – самый младший.

Да… Звонок… Тит вскочил вниз с нар прямо в сапоги и загромыхал по коридору в сортир. Чистить зубы никто не заставлял, более того, особое время на это не отводилось, но один старый вор, скончавшийся пару лет назад от чахотки, дал Титу несколько бесценных советов. Почему он проникся к Титу симпатией, было сложно сказать, но советы его были очень ценные. Главный из них состоял в том, что человека отличает от животных именно способность делать необязательные дела, а потому нужно заставлять себя делать это необязательное во что бы то ни стало.

– Придумай себе что-нибудь, – говорил он, – Хочешь зарядку делай, а того лучше не забывай ноги мыть и зубы чистить. Не станешь – никто не заметит, но сам оглянуться не успеешь, как за год за два опустишься – хуже Хряка будешь.

Это Тит помнил и делал вот уже более шестнадцати лет все, как советовал его странный приятель. Лет через восемь он даже стал замечать, что его вроде как уважают, хотя и каким-то настороженно – холодным уважением, и притом даже некоторые из больших авторитетов. И это придавало уверенности.

Как-то раз, наверное, это случилось где-то на середине срока, Тита посетила отчаянная мысль. А что если после отсидки поехать к дяде? Что мне тут ловить? Кто меня куда возьмет? Да и вообще: что я делать-то умею? А вот дядя – человек большой. Посоветует что к чему, на путь наставит. Может, расскажет, куда учиться пойти. А может, просто приведет на свой завод и скажет – вот, мол, работай покуда, а там решим. И еще дядя, наверное, предложит ему пожить первое время в его доме, в маленькой комнатке на втором этаже, а тетя Лина – так кажется, звали дядину жену, строго так объявит, что в комнате курить нельзя. Ну, что ж… буду выходить во дворик, подумаешь, дело большое.

Тит иногда думал о том, как он будет стоять, и курить на заднем дворике дядиного дома даже в моменты редких лагерных перекуров, когда ждали трелевщика. Он вообще замечал, что размышления о дяде Тео делают что-то особенное с душой: становится, вроде бы не так холодно, и как будто почти не болят мозоли…

Вечер, голодно, и снова барак, тускловатый свет и вечно холодная вода. И еще, слава богу, если она есть. Все! Мыться и спать!

Свесив влажные чистые ноги со второго яруса, он отер их шапкой и залез под тощее выцветшее одеяло, накинув сверху еще и телогрейку.

– Эх, дядя Тео, дядя Тео… скоро уже… вот ведь заживем как! Я все тебе буду делать… и по дому, и если с машиной надо повозиться… все, в общем… лишние руки в доме кому помешают?

А дальше навалился черный беспросветный сон.

Так пролетело еще около полутора тысяч таких же холодных и беспросветных дней и ночей…

 * * *

Получение визы Тит отнес к одному из чудес божьих. Ибо как невнятный крестик в графе о судимостях мог остаться незамеченным? Но было именно так – клерк вроде бы даже и не взглянул туда, а просто, взмахнув большой печатью, опустил ее на одну из розовых страниц паспорта.

Денег, заработанных в лагере за восемнадцать лет, с лихвой хватило на билет в одну сторону – возвращаться Тит не планировал. Мечты о будущем где-то рядом с дядей Тео растворили всякие помыслы о жизни тут, на родине, которая, впрочем, предала его, не выслушав толком, а затем как-то второпях осудив, будто у Фемиды вот-вот должен был закончиться рабочий день или же начаться обеденный перерыв. Остаток своего восемнадцатилетнего заработка Тит обменял на диковинные заокеанские деньги с портретами, неведомых великих людей. Из родни он ни с кем не прощался: было уже попросту не с кем. Родственники либо давно умерли, либо уехали неизвестно куда. Да и как прощаться с теми, кто тебя не ждал? Квартиры тоже не стало. Мать умерла лет пятнадцать назад, и каким-то образом, в квартире оказались совершенно чужие люди, и спорить, видимо, уже не имело никакого смысла. Да и о чем спорить? О маленькой халупе, тогда как впереди такое огромное и светлое будущее?

– Что за вздор! На что она мне теперь? – думал Тит.

Сейчас его мучила одна единственная проблема – как вытерпеть целую неделю до рейса? Как сделать так, чтоб грудь не разорвало от навалившейся свободы и счастья? Ведь его уже не надо ждать! Оно уже есть! Здесь и сейчас! Ожидание полета в новую жизнь – это и есть начало большого, бескрайнего как укбарская степь счастья…

 ***

В самолете, несмотря на то, что лететь нужно было почти десять часов, и по большей части ночью, Тит не сомкнул глаз, и лишь изредка поглядывал в черный, без единого огонька, иллюминатор. Он чувствовал, как его счастье все расширяется и расширяется, и что у него уже возникают проблемы, как осознать все то, что с ним происходит. Как благодарить бога за такой колоссальный, необъятный подарок?