Buch lesen: «Отражение в зеркале. Роман», Seite 5

Желая подкрепить свои силы, прибегал все чаще и чаще к этому средству даже Адольф Гитлер, получая его в виде внутривенных инъекций от своего личного врача Теодора Мореля. С 1943 года Морель производил ему инъекции уже по нескольку раз в день, так что к моменту своей смерти фюрер был уже наркоманом со стажем. И это несмотря на то, что наркомания в гитлеровской Германии была уголовно наказуема.

Зато советские солдаты по старинке применяли свой национальный «психостимулятор»

–

те самые знаменитые «наркомовские фронтовые сто грамм». При этом сохраняли высокую боеспособность на протяжении всей войны.

Но у них для этого была сильнейшая мотивация

–

они воевали за Родину.

Союзники-американцы, в каждодневном пайке рядом с консервами, жевательной резинкой и сигаретами, в обязательном порядке имели упаковку с десятью таблетками амфетамина.

З

начительно позже, при участии Пентагона был разработан законопроект «Psychological Kevlar Act of 2007» предписывающий американским солдатам обязательное употребление психотропных препаратов. Цель

–

подавить стресс, возникающий во время боевых операций и повысить мотивацию на выполнение задачи.

У наркотиков есть двоякое свойство

–

убивая любой страх, они делают солдата абсолютно бесстрашным, но при этом он становится не только безумцем, но и легкой мишенью. При помощи новых средств уходит страх, а его заменяет способность трезво мыслить. Боец начинает ясно понимать реально происходящие события.

Всегда, во всех локальных войнах, шприц-тюбик с промедолом, имеющим обезболивающее и противошоковое действие был последней надеждой раненого

–

давал ему возможность дождаться эвакуации, либо же безболезненно отойти в мир иной.

***

Поняв всю суть происходящего, не желая вконец замарать участием в братоубийственной войне офицерскую честь и ранее заслуженные кровью награды, Петр уже всерьез прикидывал, как бы «откосить» от неправого дела. Перейти на ту сторону? Дезертировать? Ему, ветерану нескольких войн, подполковнику? Ни к тому, ни к другому готов он не был.

Оставалось мастерски исполнить самострел, но подобный выход был настолько для него неприемлем, что он с отвращением отбросил даже намек на подобную мысль. Очередное ранение пришлось очень кстати

–

к позорному самострелу прибегать не пришлось и АТО для Петра закончилось быстро. Не за часы, конечно, как ничтоже сумняшеся обещал во всеуслышание «гарант», а за несколько месяцев.

К счастью

Петр не отошел в мир иной. Находясь буквально на грани сознания, он все же успел вколоть себе промедол, благодаря чему смог дождаться эвакуации.

После относительного выздоровления, он остался в армии до завершения контракта, но уже на «непыльной» должности не связанной более с активными боевыми действиями.

17. Примак

  Успев после своего первого ранения и скороспелой женитьбы побывать еще в нескольких горячих точках, Петр так и не смог возвратиться с войны. Кочевать с одной войны на другую его заставлял поствоенный синдром. Теперь война, словно преследуя Петра, заползла прямиком в его дом, укрывшись под лицемерной личиной «антитеррористической операции».

После Великой Отечественной, как и после любой войны, поствоенный синдром также косил ветеранов, но все же не столь повально – солдаты воевали за свою землю. Победили, отстояли, возвратились. Нужно восстанавливать порушенное и жить дальше. Ведь ради этого они кропили землю «красненьким».

Возвратившись из очередной горячей точки с тяжелым ранением и контузией, Петр почти год провел в госпиталях. А через некоторое время обнаружил, что живет уже не в огромной стране, которую всю целиком считал своей родиной и за которую воевал, а в совершенно другой. Родина его сократилась до отдельной, очень гордящейся своей самостоятельностью страны. Разбираться в произошедшем у него не было пока что ни сил, ни желания.

В доме его все еще жили квартиранты, достраивавшие неподалеку себе хоромы. Петр, которому любое общение было сейчас в тягость, пока они не съехали, вынужден был ютиться в летней кухне – маленьком флигельке, стоявшем в глубине двора.

 Жилец его Иван первое время повадился было ходить к нему по вечерам с бутылкой и бесконечными расспросами – как оно там, на войне, страшно ли, да за что медали, да за что ордена. Однако нарвавшись на краткие рубленые ответы Петра, а пару раз даже и на откровенную грубость, увял. Решив, что с контуженным лучше не связываться, он оставил, наконец, Петра в покое. С таким мрачным собутыльником, что за радость пить?

И все же Петра тянуло к людям, ему хотелось выговориться, но останавливал страх натолкнуться на стену равнодушия. Он знал, что люди погрязшие в обыденной суете, думающие лишь о пропитании, семье, детях, удовольствиях, понять его не смогут. Да и он не сможет высказать все, что на душе. Какими словами? Был бы жив дед Евдоким… Да, он бы понял. И Аня. Ему казалось, что будь она рядом…

Нет, тут же говорил он себе, столько лет прошло. Где ее теперь искать? Да и замужем она, наверное, давно.

От боли терзавшей тело и от лютой тоски он вновь и вновь хватался за стакан. Только бы забыться. Заглушить эту боль, бесконечный звон в голове, не видеть эти проклятые сны, не вспоминать, не думать.

Кто знает, может быть и спился бы он, в конце концов, если бы не случай. Однажды встретилась ему старая знакомая. Она его узнала сразу, а он с трудом разглядел в располневшей, пышущей здоровьем даме ту самую Зинулю, первую свою женщину, к которой мотался на мотоцикле, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Был Петр в хорошо «подогретом» состоянии, а потому сильно не противился, когда она зазвала его в свой новый дом.

К тому времени она овдовела и очень обрадовалась, встретив давнего кавалера, ставшего на ее взгляд настоящим мужчиной и «совершенным красавцем», о чем она тут же и сообщила Петру, смерив его восхищенным взглядом. И не покривила душой – в сравнении с тем крепким, но тощим долговязым юнцом, которого она некогда азартно обучала тонкостям плотской любви, он выглядел теперь настоящим брутальным мужчиной, мужчиной ее мечты.

Отношения их наладились сразу и вскоре Петр перебрался жить в новый красивый Зинулин дом, снова наступив на те же грабли – женившись, и во второй раз став «примаком». Зинуля была все такой же, какой ее помнил Петр еще с юных лет – любила поесть, поваляться в постели, покомандовать, покапризничать.

Года полтора их жизнь шла ни шатко ни валко. Дом был еще не до конца достроен, и для Петра нашлось в нем очень много работы. Он старался по мере сил, терпел капризы и укоры. Но сил было мало. Мучили невыносимые головные боли, осколок у позвоночника, который во избежание худшего исхода доктора сочли за благо не вынимать, постоянно напоминал о себе.

Здоровье восстанавливалось медленно, работник из Петра получился так себе, да и в постели он не оправдывал надежд. Зинуля, плененная поначалу его мощным телосложением и суровой мужской красотой, была сильно разочарована. Да и Петр обнаружил, что плотские утехи без любви, как это бывало в юности с той же Зинулей, не вызывают в его душе ничего кроме досадного послевкусия и раздражения. Так, «стакан воды» и не более.

Теория «стакана воды», была очень распространена давным-давно, еще в первые годы советской власти. Отношения между мужчиной и женщиной сводились к сексуальной потребности, которую должно было удовлетворять без всяких условностей, так же просто, как выпить стакан воды. Таким «стаканом» был для Зинули Петр, впрочем, как и все мужчины в ее жизни. За исключением разве что престарелого почившего супруга, обеспечившего ей безбедное существование.

Глубокое чувство разочарования и презрения к самому себе легло дополнительной тяжестью на и без того израненную душу Петра. В один из дней, чтобы не наделать беды в приступе агрессии, которые случались у него все чаще, собрав свои немногочисленные пожитки, Петр ушел безо всяких объяснений. Зинуля отнеслась к его уходу довольно безразлично, искать и выяснять отношения не стала. А Петр после этого дал себе зарок никогда больше не жениться.

____________

Примак – муж, принятый в семью жены и живущий в ее доме.

Глава 18. Вдохновение

   Проводив последнюю на сегодняшний день ученицу, Вероника устало вздохнула. Ей хотелось поскорее продолжить работу над романом, но перед этим следовало все-таки отдохнуть – занятия со столь неподатливой студенткой сил отняли немерено. Вероника не торопилась причислять ее прежде времени к бездарям. Крошечная искорка таланта, которую Ника заметила в ней, давала надежду на то, что упорные занятия позволят искорке этой со временем разгореться. Заранее быть уверенной в этом она не могла – иногда подобный подход оправдывал себя, иногда нет. Однако в подобных случаях было все же правильнее надеяться на лучшее. Ведь известно множество поразительных примеров, когда те, кого безапелляционно причисляли к бездарям, впоследствии раскрывались совершенно неожиданно и ярко.

Русского певца Николая Фигнера изгнали с вокального факультета Петербургской консерватории по причине отсутствия у него таланта вокалиста, заявив, что нет у него ни слуха, ни голоса. Однако менее чем через год он уже дебютировал в Италии.

Девятнадцатилетнего Джузеппе Верди наотрез отказались принять в консерваторию, а о Бетховене его учитель с раздражением говорил: «этот тупица ничему не научился и никогда ничему не научится».

Самым же забавным было то, что великого Шаляпина в юности не приняли даже в хор, вынеся ему вердикт – «не прошел по голосу». А Максима Горького прослушивавшегося вместе с ним приняли.

Зная еще множество подобных примеров, Вероника взяла за правило никогда не торопиться с выводами.

Подкрепившись чашечкой кофе, она подумала, что теперь уже сможет написать хотя бы еще одну главу. В конце концов, лучший отдых это не полный покой, а смена занятий. К примеру, Лев Толстой утомившись от литературной работы, переключался то на занятия греческим языком, то на хозяйственные дела, то на составление азбуки для крестьян.

– Нужно брать пример с великих, – потерла виски Ника и принялась за работу. Но сегодня все давалось ей с огромным трудом.

– И куда же ты скрылась, моя Муза? Где ты, вдохновение? Легко сказать – «вдохновение должно застать вас за работой»… – очень кстати вспомнившаяся фраза знаменитого мэтра* заставила Веронику тяжело вздохнуть. – Хорошо бы… Но не исключено что художник был просто счастливчиком, а за мной, капризное вдохновение видимо наблюдает откуда-то издали, да при этом еще и глумливо усмехается.

Вероника поняла, что не способна сейчас написать что-либо путное – слишком устала.

– Да что мне-то сирой горевать, если сам Флобер писал мучительно долго. «Бовари не идет. За неделю – две страницы! Есть с чего набить себе морду от отчаяния», признавался он.

– Эх, есть же счастливчики, – с завистью вздохнула она – ЖоржСанд в течение ночи могла настрочить тридцать страниц, и закончив один роман, через минуту начать другой. М-да… Что только не приходит в голову, когда застрянешь в досадном тупике. Слова не складываются в нужные фразы, мысли идут по кругу… Творческий застой, будь он неладен!

Подобное случалось с Вероникой и в прежние времена, в прежней профессии, но гораздо реже. Перед выступлением, откуда ни возьмись вдруг накатывала неуверенность в себе, нарастала паника. В этот момент Вероника готова была оставить эту проклятую профессию навсегда и бежать куда глаза глядят, настолько нестерпимы были мучения.

Но адский день полный терзаний и волнений неумолимо близился к вечеру, до выхода на сцену оставалось пережить уже считанные минуты. И вот она на сцене, чувствует дыхание утонувшего во мраке зала, вот уже звучат первые аккорды и… У нее словно вырастают крылья! Начинается новая жизнь, в которой как будто никогда и не было прежних мучительных

Капризная субстанция вдохновение… Но лишь оно может сделать творчество живым, трепещущим. Во все времена искали к нему ключ и художники, и писатели, и музыканты. Только с ним плоды их усилий обретали хотя бы отчасти черты совершенства.

Ведь вдохновение необходимо в любом, даже самом приземленном занятии. И дверь к нему подчас открывается совершенно неожиданными ключами, подчас комическими и даже странными.

Композитор Скрябин намеренно доводил себя до истерики. Только тогда, в  состоянии высокого накала эмоций, он мог ощутить настоящий творческий подъем.

Рихард Вагнер для своего любимого пса рядом с фортепиано поставил специальный столик. Когда композитор работал над оперой Тангейзер, и у него упорно не получался какой-то эпизод – он прислушивался к «мнению» своего Пепса. Если слуху пса что-то не нравилось, он громко лаял и прыгал, проявляя недовольство. Дабы угодить ему, Вагнер переделывал оперу до тех пор, пока оба не оставались довольны результатом.

А вот чудачество Шиллера, как ни странно, имело под собой научную основу, о чем поэт тогда вряд ли и догадывался. Сочиняя Оду к радости, он вдыхал запах гниющих яблок, которыми был набит ящик его письменного стола. Без этого «аромата» он не мог писать. Много позже, ученые Йельского Университета выяснили, что пряный запах гнилых яблок способен поднимать настроение и даже предотвращать приступы паники.

У Вероники никаких таких особых ключей к вдохновению не было. А потому она быстренько собралась и отправилась на прогулку. Это был ее простой способ отвлечься от некстати появлявшихся мыслей о собственной бесталанности, когда  творческая нить, связывающая ее с долгожданным вдохновением, истончалась, грозя превратиться в невесомую паутинку и бесследно исчезнуть в просторах космоса.

На берегу озерка, зажатого со всех сторон серыми высотками спального района, не было ни души. Дул пронзительный ледяной ветер. Желающих насладиться маленьким островком природы посреди миллионного мегаполиса не наблюдалось.

Надвинув пониже капюшон куртки, Ника остановилась и стала наблюдать за стайкой диких уток. Они бесцельно кружили на воде, ныряли, хлопали крыльями, ссорились, а затем, выстроившись цугом, двинулись к противоположному берегу и скрылись за поворотом. Вероника смотрела на покрытую рябью гладь воды и размышляла о своей героине Анне, помимо воли автора повторяющей на страницах повествования жизненный путь самой Вероники. Помимо воли – ведь начиная роман, она еще и не помышляла писать о себе.

19. У каждого свой Бука

Анна была девочкой домашней. Невыносимо одиноко было ей в чужом городе, среди чужих людей, в общаге. Часто вспоминался маленький домик и сад, в котором знала она каждое деревце, каждый кустик – это был ее рай размером в двадцать семь соток, где так привольно жилось ее душе. В мыслях она вновь и вновь бежала по узкой тропке меж кустов крыжовника и чайных роз, мимо высокого каштана, к зарослям терновника за которыми начинался огород.

В терновнике жил Бука. Аня слышала, как он возится там в самой чаще, шуршит листьями. Она подолгу подстерегала его, прячась за кустом крыжовника. Но он никогда не показывался ей.

– Какой он? – спрашивала она деда, – страшный?

– У-у-у… Страшный, мохнатый! Но очень добрый, – смеясь, отвечал дед. – Ты не бойся его.

– Ольга Петровна сказала, что если я буду шалить, то он меня съест.

– У каждого живет свой Бука, – покачав головой, туманно изрек дед. – Это, наверное, у нашей соседки он такой вредный, а наш – добрый. И если ты сильно расшалишься то не Бука, а я тебя отшлепаю!

Хохоча, он подбрасывал и кружил ее, пока оставив свои дела, на звуки веселья не выходила из дома бабушка. И тогда уже втроем они устраивали во дворе шумные и веселые салки-догонялки.

Трудно было ей теперь вдали от тепла родного очага… Она привыкла быть открытой, искренней, а здесь это было недопустимо и даже опасно.

Из боязни показать свое истинное лицо, каждый старался спрятаться за «маской» – новеньких здесь встречали настороженно, ревниво, и отнюдь не доброжелательно. Так частенько бывает в школе, когда в класс приходит новичок. Зависть, злые козни, интриги – обычное  свойство любой конкурентной среды, артистической же особенно. Напугать, принизить, заставить сомневаться в себе – милое дело!

Не раз Анне приходилось быть свидетельницей абсолютно непристойного поведения своих коллег. Особенно же поразил ее в самом начале карьеры случай, как оказалось впоследствии, весьма типичный.

Однажды, заменить захворавшую исполнительницу главной партии в оперном спектакле, пригласили маститую, но уже весьма немолодую примадонну. Партнером ее оказался талантливый молодой певец вполне способный затмить именитую гастролершу свежестью голоса, актерской игрой и прекрасной сценической внешностью. Ей же сложно было рассчитывать на благосклонность публики в чужом городе – возраст брал свое и от ее некогда обворожительного голоса мало что уже и осталось. Но представить свою жизнь вне театра она не могла. Увы, не каждому достает мужества вовремя покинуть сцену.

«Великие актёры не умирают ни от болезней, ни от старости. Они перестают существовать, когда им больше не аплодируют» писал Альфонс Доде. Этой мысли, несколько расширив ее, вторил и Ницше: «Актёры гибнут от недохваленности, настоящие люди – от недолюбленности».

Отдавая все силы души и весь талант публике, в ответ певица хотела похвалы и любви, пытаясь восполнить их недостаток хотя бы иллюзией.

В родном театре ее осыпали букетами, которые чаще всего покупала она сама, нанятые ею для этой цели клакеры. Они же устраивали ей и овации в нужных местах, которые она им указывала. Пока звучали аплодисменты, у нее появлялись драгоценные дополнительные секунды, чтобы успокоить дыхание и хотя бы немного отдохнуть. Было у нее и десятка полтора верных поклонников, которые любили ее и помнили в расцвете таланта. Но ряды их неумолимо сокращало безжалостное время.

С незапамятных времен клакеры – профессиональные поклонники, были неотъемлемой принадлежностью всех больших театров мира. Чтобы управлять поведением толпы, еще Римские императоры Август и Нерон пользовались услугами профессионалов, которые смешавшись с толпой, в нужные моменты подстрекали ее на рев одобрения или порицания. Позже, в восемнадцатом веке, было придумано название клакеры, от французского clague – хлопок, хлопанье в ладоши.

У артистов очень часто бывает невероятно раздута самооценка – такова уж особенность этой профессии. Но при этом у них тонкие, ранимые натуры и очень уязвимая нервная система. Они постоянно опасаются, что их исполнение будет встречено равнодушной тишиной, ведь им как воздух нужны аплодисменты одобрения.

А зрители… Они не доверяют себе, а доверяют другим. Слыша громкие восторженные аплодисменты «знатоков», начинают думать, что вероятно исполнение было блестящим, а они просто этого не понимают. И дабы не выглядеть невеждами, присоединяются к всеобщему восторгу. И вот уже аплодисменты перерастают в овации – дело сделано.

 Однако за определенную плату клакеры могут не только возвысить, но и уничтожить. Так провалилась премьера оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй» в Милане – в моменты самых напряженных эмоциональных сцен в зале слышался хохот, кукареканье, выкрики.

Появление нашей примадонны на сцене было встречено доброжелательными аплодисментами, какими обычно встречают именитых гастролеров. Но далее все шло по убывающей. Публика, сочтя свои ожидания обманутыми, оставалась холодной и неприветливой. Как ни выкладывалась артистка, ответом на ее старания были только жидкие вежливые хлопки. Красавца тенора встречали не в пример горячее, что для примадонны было очень обидно и унизительно.

И вот в любовной сцене, во время самой сложной и ответственной арии молодого певца, она вполголоса, чтобы не было слышно в зале, со злостью сказала ему несколько грубых матерных слов. От неожиданности тенор на высокой ноте «пустил петуха». После такого позора он сник и спектакль допевал уже кое-как. Воодушевленная его неудачей именитая певица обрела второе дыхание, и в итоге получила-таки свою толику горячего одобрения.

Анна, находившаяся на сцене неподалеку, став свидетельницей безобразной выходки примадонны, убедилась в верности рассказов о злых театральных кознях. Ей и самой потом не раз пришлось сталкиваться и с завистью, и с достаточно болезненными, но к счастью мелкими и ничтожными интригами. Так что не оставалось ей ничего иного, как умерить искренность, открытость и в свою очередь надеть маску холодной, но доброжелательной сдержанности.

 От этого на душе у нее стало совсем тоскливо. Она поняла, что вместо ожидаемого храма искусства, попала в своеобразную зону «боевых действий». Из рая – на войну.

Настоящая артистка должна жертвовать собой своему искусству. Подобно монахине, она не вправе вести жизнь желанную для большинства женщин – так говаривала великая балерина Анна Павлова. Так наставляла Анну и ее учительница Мария Михайловна.

– Где бы я сейчас была, если бы не она? Пополнила бы ряды неудавшихся певиц и в лучшем случае стала бы заурядной хористкой, которым несть числа.

После блестящего выступления на приемном экзамене дела у Анны шли далеко не лучшим образом. Мало того, что приходилось ей подрабатывать – на вечернем отделении не было стипендии, так еще и уроки вокала доставляли одни огорчения.

В то время на кафедре появился новый профессор и стал набирать в свой класс учеников, вернее, учениц. Он считался специалистом по работе с женскими голосами. Однако вездесущая студенческая «коридорная кафедра» поговаривала, что был он специалистом несколько иного толка и на прежнем месте работы в другом городе прославился пристрастием к «прослушиваниям на диване».

После некрасивого скандала с родственниками одной из его жертв, сластолюбивого старика уволили «по-тихому». Так что во избежание худших последствий он был вынужден сменить и город, и место работы. Здесь о его предыдущих подвигах не было известно никому кроме всезнающих студентов. Инцидент тихо замяли, и уволился он «по собственному желанию в связи с переездом в другой город», что собственно потом и произошло. Анну определили в его класс.

У нее был от природы поставленный голос, который требовалось лишь развивать и тренировать. Но маститый профессор взялся за неискушенную в вокальной науке Аню азартно и всерьез. Он объяснял ей, как правильно укладывать язык во время пения и насколько широко открывать рот. Особенно он любил показывать, как нужно правильно брать дыхание. При этом он обхватывал ее чуть повыше талии, требуя, чтобы она при вдохе раздвигала ребрами его руки. А меж тем, руки эти постепенно двигались все выше и выше.

Заметив это, Анна начала становиться за рояль так, чтобы он не мог проделывать с нею этот фокус. Однако во всем остальном она полностью доверяла именитому профессору, за спиной которого было множество теоретических трудов по вокальной технике.

Послушно следуя его советам, вскоре она с ужасом почувствовала себя той самой пресловутой сороконожкой разучившейся ходить. Той самой, все сорок ножек которой двигались быстро и слаженно ровно до тех пор, пока ее не стали обучать сознательно двигать каждой из них. После такой науки несчастное насекомое разучилось ходить напрочь.

С Анной произошло почти то же самое – сначала потускнели и стали пропадать красивейшие низкие ноты, а вскоре дошла очередь и до высоких, с которыми у нее никогда проблем прежде не было. Ко всему этому присоединилась и огромная усталость, ведь ей отдохнуть было некогда – днем занятия, по вечерам подработка. Она растерялась и приуныла. На кафедре стали уже поговаривать о ее профнепригодности. А в конце второго курса и вовсе предложили сменить специальность и перевестись на хоровой факультет.

Анна заупрямилась. Дело могло бы дойти даже до исключения, но ей повезло – профессор внезапно ушел на пенсию по болезни. Поговаривали, правда, что его и на этот раз вежливо «ушли», настолько катастрофично выглядели на экзаменах выступления его студентов.

Анну взяла в свой класс солистка оперного театра, обладательница великолепного меццо-сопрано и незаурядного таланта драматической актрисы, что на оперной сцене явление отнюдь не частое. Послушав пение Анны, она огорченно поохала, но в класс к себе ее взяла. Однажды расплакавшись на  уроке, Анна поведала ей причину своего состояния.

Хорошенько отругав ее, Мария Михайловна отправилась в ректорат и с третьего курса Аня уже училась на дневном отделении.

В те времена студенты консерватории, предъявив студенческий билет, могли бесплатно посещать все городские театры, а в оперном театре присутствовать не только на спектаклях, но и на репетициях. Анна все вечера проводила в театре, а по утрам, в дни, когда занятия начинались позже, и на утренних репетициях.

Очень быстро к ней возвратился голос и прежняя уверенность в себе. Однако подобный Happy End случался не всегда. Хороший педагог – редкость, постановка голоса архисложное дело, а исправить испорченный неправильными занятиями голос подчас бывает и вовсе невозможно.

***

– Нет, эта «кухня» вряд ли кому-нибудь интересна. – Ника еще раз перечитала черновик и в раздумье отложила тетрадь в сторону. – Писать об этом и уморить скукой читателя?

Вспомни, – сказала она себе, – как часто то, что было написано или снято на основе реальных событий и в точности следовало их канве, оказывалось гораздо менее убедительным, нежели вымысел. Тот вымысел, что соткан из множества разрозненных реальных фактов и творчески дополнен авторской фантазией и авторским же опытом.

Впрочем… Кому не интересно, тот ведь может и пропустить эти строки.

А мне пора уже рассказать о том, что же произошло с моими героями в маленьком городке, где довелось повстречаться им волею случая. Хотя, как остроумно заметил Анатоль Франс: «Случай – псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим собственным именем».

___________

* Бука – Фантастическое существо, которым пугают детей.

20. Беда

   После обеда Анна собралась помыть посуду, но обнаружила, что воды в ведре маловато.

– Оставь. Я попозже схожу, колонка во дворе разбита, нужно идти на соседнюю улицу. Там колодец.

– Пойдем вместе. Увижу я, наконец, что осталось от моего дома? Не думай, я готова, выдержу, ты же помнишь, что дед меня называл в детстве стойким оловянным солдатиком?

–Я помню. Но… Столько лет прошло. – Он с сомнением поглядел на нее. – Лучше бы тебе не видеть этого никогда. Я закурю?

– Да.

Петр присел на скамеечку возле печки, приоткрыл дверку топки и закурил, выдыхая в нее дым.

– Дед Евдоким печь ладил, видишь какое пламя чистое, золотистое, тяга работает как часы!

– Столько лет прошло… Нет, Петя, «оловянный солдатик» никуда не исчез, он вырос. Я, как и ты, провела всю жизнь на войне, хотя и совсем на другой. Там тоже стреляли. Только не в тело – в душу. И не пулями.

Оба надолго замолчали, глядя на огонь.

– Я давно уже понял, что война, как ни странно это звучит, вполне естественное и неизбежное состояние нашего мира, – стряхнув пепел с сигареты, нарушил молчание Петр, – она везде. Даже внутри нашего организма есть свой спецназ, свои киллеры, – с усмешкой взглянул он на Анну, – лейкоциты атакуют зараженные вирусами клетки, уничтожают, растворяют их. Белые кровяные тельца прогоняют и поедают бактерии. Т-киллеры – лимфоциты, уничтожают и растворяют клетки пораженные внутриклеточными паразитами. Такая вот невидимая война…

Заметив изумленный взгляд Анны, он улыбнулся.

– В спецназе я проходил специальную медицинскую подготовку. Да и сам времени не терял – расширял и углублял знания насколько мог. Вопрос жизни…

Он бросил окурок в топку и, закрыв дверку, встал.

– Ну что, солдатик мой оловянный, дело скоро к вечеру, пока еще не стемнело, пойдем. Воды потом принесу.

– А на кладбище? Или там совсем…

– Одевайся, – перебил он ее, надевая куртку. – Посмотрим.

Дождь прекратился, но после натопленного помещения ветер казался пронзительно холодным. Анна поежилась и плотнее натянула капюшон.

Пока Петр запирал дверь, она огляделась. Дом его родителей был на месте, только крыши на нем не было. Стену рассекала кривая трещина шириной в ладонь, дверь иссеченная осколками висела на одной петле, внутри виднелись куски обвалившегося потолка, обломки разбитой мебели.

Взяв Анну за руку, Петр внимательно посмотрел ей в глаза, словно проверяя, способна ли она справиться с тем, что предстоит ей увидеть.

– Я справлюсь, – поняв его взгляд, тихо сказала Анна. – Идем.

Если бы не теплая ладонь, сжимавшая ее руку, Анна подумала бы, что все это ей привиделось в ночном кошмаре. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ноги подгибались… Петр обнял ее за плечи, крепко прижал к себе.

– Здесь, – остановился он, – дом деда Евдокима. Твой. Был. Ну, что же ты, солдатик мой храбрый? Ну-ну… Не надо плакать.

Как и в прошлый раз, он бережно отер шершавой ладонью слезы с ее щек.

– Платочка нет. Прости, если покарябал немного. Руки у меня…

– Ничего, – прошептала она, бледно улыбнувшись, – не покарябал.

Анна помнила это любимое Петькино словечко и сейчас оно, прозвучав как дальний отзвук детства, несколько успокоило ее и придало сил.

От улицы почти ничего не осталось. Видимо именно сюда прилетело больше всего снарядов. Вдали, возле двух уцелевших строений, возились какие-то люди.

– Возвращается народ потихоньку, – сказал Петр. – А на кладбище пока нельзя. Саперы там еще работают.

На месте дома, в котором она родилась и выросла, громоздилась лишь бесформенная груда обломков.

– Здесь я нашел Петровну, – Петр указал на два куска стены сложившиеся наподобие шалаша. – Она оказалась между этими обломками, потому и уцелела. Ненадолго… – Он отвернулся, но Анна успела заметить, что в глазах его блеснули слезы.

Вокруг останков дома торчали обугленные пни, валялись куски древесных стволов. Уцелевшие деревья кренились в разные стороны, растеряв свои ветви, некоторые из них были срезаны осколками снарядов словно бритвой.

– Мне доложили, что здесь уже чисто, можем пройти по тропке к терновнику.

– Чисто?

– Проверено саперами.

Они пошли по тропке покрытой рытвинами от попавших в нее осколков. Справа, где прежде стояли ульи, чернела огромная воронка. Ближе к огороду уцелевших деревьев стало больше, и Анна увидела свое любимое дерево – грушу «тонковетку», как называл ее дед.

– Жива… – прошептала Анна и, обняв дерево, прижалась щекой к его холодному стволу.

– Вот здесь и похоронил я Петровну.

– Сквозь пелену слез, она увидела маленький холмик под густо сплетенными ветвями терновых зарослей. Возле креста, сколоченного из двух планок, лежал букетик увядших полевых цветов и еще какой-то странный предмет.

– Нашел в развалинах дома, – Петр поднял обгоревший кусок изукрашенной резьбою шкатулки. – Дед твой сделал когда-то.