Buch lesen: «Цвет тишины», Seite 31
19
***
В день рождения Сати Тахти был еще на больничном. Сати позвонил ему на мобильный и отвлек от созерцания потолка. Холодный солнечный луч полз по клетчатому пледу и норовил добраться до носа. Тахти бы тогда принялся чихать, а он терпеть не мог чихать. Он подполз к телефону и ответил на вызов. Сати принялся объяснять, что завтра у него день рождения, и что им разрешили занять зал в кафе, и что он очень хотел бы видеть там Тахти. Тахти улыбался до тех пор, пока Сати не убил его улыбку следующей мудрой фразой:
– Я понимаю, что ты еще на больничном, и тебе, наверное, еще трудно ходить, я пойму, если ты не придешь.
Тоже мне, великий мудрец, подумал Тахти, и брови его собрались в узел на переносице.
– Сати.
– Мы оставим для тебя тортик.
– Сати.
– Серый тебе его потом занесет. Или я..
– Сати!
– Занесу…
– Ты можешь замолчать хоть на секунду? Я еще не отказался.
Сати подышал в трубку, пощелкал пальцами по динамику.
– Что ты хочешь сказать?
– Что я приду. И, кстати, спасибо за приглашение.
– Ты? – щелчки в трубке стали громче и чаще. Чем он по ней стучит? – Ты правда придешь?
– Конечно. Потихонечку, но приду.
– Ура! – сказал Сати и бросил трубку.
– Во сколько? – спросил Тахти частые гудки.
Гениально, подумал он и зажмурился от удовольствия. Еще и солнечный луч дополз до его лица, пощекотал его нос. Тахти чихнул.
– Будь здоров! – крикнули ему из соседней комнаты.
– Спасибо, – крикнул в ответ Тахти.
Слышимость в общаге была замечательная.
До самого кафе он дополз со скоростью улитки. Рильке проводил его до перекрестка, принес свои извинения, что не может проводить дальше, и скрылся в кривеньком переулке, таком узком, что вдвоем в нем было не разойтись. Находчивая администрация города даже повесила на входе маленький светофорчик, чтобы избежать негативных эмоций в случае столкновения. Местные жители отличались целеустремленностью и стойкостью, то есть были упрямее ослов. Не любили уступать, зато любили испытывать негативные эмоции, потому что тогда можно было звонить психотерапевту и жаловаться на ослов и погоду. Поэтому светофорчик сразу же сломали.
Тахти поудобнее перехватил трость и заковылял через дорогу.
Лестница далась с трудом. Он еле забрался на второй этаж по бесконечным пролетам старого здания. И кто придумал такие высокие ступени? Если добраться до чердака, можно искупить изрядное количество грехов и стереть до основания подошвы и без того драных кед. У Тахти была с собой трость, поэтому он мог притвориться, что занимается скандинавской ходьбой в пересеченной местности. В очень пересеченной местности. В горах.
Знакомый запах внутри дома окутал его позабытым зыбким коконом. Знакомый гул лестничного марша заполнил уши. Привычные ощущения бросали его на несколько недель назад, во времена, когда он бывал здесь чуть ли не каждый вечер. Когда в госпитале он вспоминал Старый Рояль, в памяти всплывали только мутные картинки, без запахов и звуков. Сейчас, когда он их слышал, когда касался руками отполированного дерева перил, когда акустика лестничного марша наслаивалась амфитеатром эха, а нос щекотал холодный, сырой запах подмокшей штукатурки, он как будто окунался в прошлое, с головой нырял в привычные дни.
Подниматься было тяжело и до ножевого. Даже тогда он частенько подумывал снова взять трость, потому что в одном бандаже на колене по такой лестнице скакать было почти не под силу. А теперь, одной рукой подвисая на перилах, а другой сжимая рукоятку трости, он становился уязвимым, хрупким. И при этом очень остро чувствовал себя живым. Еще неделю назад он не мог спуститься на первый этаж в кафетерий, а сегодня всего за час вскарабкался на второй этаж! Вот она, сила мотивации. И обезболивающих.
Там, за знакомой рассохшейся дверью, готовили праздник. Тахти приоделся. Надел новые треники и белоснежную рубашку, даже повязал галстук-бабочку. Кеды заменить было нечем, скотч, который держал подошву, стал отклеиваться, но Тахти решил, что дизайнерская обувь с дырками тоже может быть в моде. Были же, скажем, в моде драные джинсы, иной раз настолько драные, что спереди ткань практически отсутствовала. А какая экономия материала!
В темноте под дверью на кухонной табуретке сидел человек в черном. Тахти не сразу его заметил. Его выдал огонек сигареты в коротком деревянном мундштуке.
– Пароль, – сказал человек.
– Чеслав, – сказал Тахти.
– Чеслав? Это какой-то новый пароль, – Чеслав привстал и пожал Тахти руку.
– Ты чего под дверью?
– Исполняю обязанности привратника, – сказал Чеслав.
Тахти рассмеялся и оперся на трость двумя руками.
– В смысле?
– Сторожу дверь на случай, если Сати придет слишком рано. Там еще не все готово. Но ты можешь войти, конечно. Тем более, ты знаешь пароль, – Чеслав подмигнул и пропустил Тахти к двери.
Тахти заковылял к двери. К горлу подкатила тошнота, ноги сделались слабыми и чужими, торс сковало ледяной болью.
– Ты живой? – спросил Чеслав.
Тахти улыбнулся.
– Конечно.
Он проскользнул в приоткрытую дверь быстренько, пока Чеслав не заметил, что он может в любой момент вырубиться.
В кафе густо пахло кофе. Привычный горько-сладкий запах. Кто-то сдвинул в центре три овальных стола, Хенна расставляла на них тарелки с едой. Киану в одной руке носил стаканы, Фине придерживал шаткую стремянку, на которой балансировал Серый и цеплял к бра новогоднюю мишуру. Тори что-то резала за барной стойкой, а Твайла ополаскивала и вытирала тарелки с голубой каемочкой.
Тахти усадили в самое удобное кресло, едва он переступил порог. Его пообнимали за плечи, потрепали по волосам, погладили по спине и запретили вставать. Тори принесла ему чашку чая с лимоном и стакан простой воды на случай, если ему понадобится принять лекарства. Тахти пытался протестовать, даже предпринял отчаянную попытку встать и помочь с приготовлениями, но восстание было быстро подавлено, попытка к сопротивлению остановлена, Тахти вернули в кресло и даже угрожали выставить стражу (Чеслава, что ли?), если он вдруг решит снова бунтовать. Пришлось подчиниться и пить чай, оказавшийся очень кстати. Сладкий чай с лимоном вернул его из блюра в реальность, и руки отогрелись, а в ушах перестало пищать.
Чеславу все же пришлось держать оборону и защищать дверь от Сати, который пришел пораньше. Чеслав не пускал его внутрь до тех пор, пока Фине не подал условный сигнал. Все собрались вокруг стола, нарядные и чуть-чуть неловкие в своих выходных толстовках и джинсах, Фине подал условный сигнал стуком в дверь, и Чеслав завел Сати. Завел, потому что он держал ладони на его глазах, и Сати шарил перед собой руками, чтобы ненароком не налететь на стул или вешалку.
Чеслав убрал руки с его глаз, и Сати в торжественном молчании обводил взглядом украшенное кафе, их всех, стоящих и сидящих у стола и улыбающихся.
Сати посадили в импровизированную «главу» стола и украсили его стул цветными ленточками.
– Я предлагал белые, – шепнул Фине Тахти на ухо, – но Тори сказала, что это слишком как на свадьбе.
Виктор открыл шампанское и крикнул:
– С днем рождения, Сати!
А Сати все молчал и молчал, словно был скульптурой, лишенной дара речи.
– Сати, скажи что-нибудь, – сказал Фине. – Это уже пугает.
Сати улыбнулся.
– Спасибо, ребят. Я.. – он сглотнул, обвел их взглядом. – Спасибо. Это… потрясающе.
Виктор передал ему бокал шампанского, и начался праздник.
А потом Серый потихоньку прокрался на кухню, и следом за ним прокрался Фине, и вместе они вынесли в зал огромный прямоугольник. Дверь в кухню осталась открытой, и можно было увидеть куски пупырчатой оберточной пленки, которую принес Серому Тахти. В тот раз он так и не посмотрел картину, и сейчас видел ее впервые.
На картине Сати сидел вполоборота и смотрел прямо на зрителей. На нем был темный свитер без рисунка, поверх которого висела нитка ракушечных бус. Серый растушевал часть линий, привнес воздуха и абстракции, и диффузные, мягкие формы столько же показывали, сколько скрывали. Сати был словно лишен возраста, было невозможно определить, в какое время Серый его изобразил, и думал ли о каком-то определенном моменте вообще.
Волосы Сати были собраны в низкий хвост на затылке, отчего особенно ярко выделялись глубокие, темные глаза с яркими прозрачными бликами. Фон Серый нарисовал абстрактный, размытые пятна света на фоне мягкого полумрака. Контраст светотени подчеркивал черты лица.
Когда Тахти обернулся, чтобы посмотреть на настоящего Сати, оказалось, что тот стоял около стола и во все глаза смотрел на картину. По его щеке ползла слеза. Тахти впервые видел, чтобы Сати плакал. Обычно он либо злился, либо радовался, либо вообще отсутствовал, уходил куда-то в свой мир. Но портрет Серого растрогал его.
Он вышел из-за стола, не сказал ни слова, подошел к Серому и обнял его так крепко, что Серый, пожалуй, мог задохнуться. Они стояли так долго-долго. У Тахти не было с собой зеркалки, и он сделал кадр на фотоаппарат своего телефона.
Два брата на фоне потрясающего портрета, в лучах северного солнца.
***
На верхней полке бара стояла фарфоровая статуэтка. В любой другой раз Тахти просто прошел бы мимо. Но он видел ее в мастерской у Чеслава. Девочка верхом на лошади, вставшей на свечку.
– Хочешь, поближе покажу? – спросила Хенна.
В последнее время она явно преуспевала в искусстве телепатии. Не дожидаясь ответа, она сняла статуэтку с полки двумя руками, очень аккуратно. Хотя она же совсем не тяжелая. Только хрупкая. Тахти взял ее в руки. Красивая. Тонкая работа. Ручная работа. Сколько, интересно, она стоила.
– Давно Триггве ее купил? – спросил Тахти.
– Купил?
– Она же из магазина Чеслава, да? Из антикварной лавки? Я видел ее там.
– А, вот оно что. У Триггве она уже очень давно, насколько я знаю. В антикварной лавке, в мастерской, ее только реставрировали.
– А откуда она у него тогда? Я думал, он ее купил.
– Что, опередил он тебя? Тоже хотел такую? – она прищурила глаз.
– Откуда у меня на антиквариат деньги-то?
– Я шучу. Прости, неудачная получилась шутка, – Хенна сложила вместе ладони. – Я не знаю точно, откуда она. Триггве ее откуда-то привез. Она долго стояла здесь, в кафе. Это еще до того, как вы сюда стали ходить. А потом он познакомился с Юзеппи и отдал ее в его магазин, чтобы там ее почистили, отреставрировали. Поэтому ты ее и не видел ни разу. Он ее на той неделе привез обратно. На днях, считай, – она вернула статуэтку на полку. – Он с нее пылинки сдувает. Не знаю, какая у нее история, но для Триггве это что-то очень важное.
– Давно Триггве вернулся?
– Сейчас скажу, подожди, – Хенна стала тыкать пальцем в воздух над его плечом. – Понедельник, вторник, среда. Да. В пятницу, утром.
В кафе Триггве приехал уже затемно. Смуглый, аккуратный, с белоснежной улыбкой. Посеребренные проседью волосы уложены набок. На нем были джинсы с изящно протертыми коленями, тонкий джемпер с геометрическим узором, на шее пушился тонкий шарф. Пальто нараспашку, из кармана торчали кожаные перчатки. На пальце висели ключи от машины, бряцали словно бубенчики. Триггве умел выглядеть классно.
Они все сидели за столом, таким большим тесным кружком. Других посетителей уже не было, и Серый сидел вместе с ними.
– Алоха! – крикнул с порога Триггве под звяканье колокольчика на двери.
Хенна помахала ему рукой, выглянув из-за барной стойки.
– Привет!
Серый вскочил на ноги и опрокинул стул, и Сати едва успел его поймать.
– Да сиди, – сказал Триггве. – Си-ди.
Серый смотрел на него, сжавшись около стены. Триггве обводит взглядом зал.
– Ну что, все завсегдатаи в сборе!
– День рождения празднуют, – сказал Хенна.
– День рождения? У кого сегодня день рождения? Почему я был не в курсе, я бы заказал на всех большой торт!
– У Сати, – сказала Хенна.
Триггве подлетел к столу, источал улыбки и флер Gucci Guilty, тряс Сати за руку.
– С днем рождения, дружище! Всех благ!
– Спасибо большое, – сказал Сати. Уши у него были малиновые.
В итоге Триггве проигнорировал все попытки сопротивления и заказал торт из ближайшей кондитерской. Тахти попытался помочь с посудой, но Фине строгим взглядом послал его обратно в кресло. Этот добряк умел смотреть матом, когда было нужно. Тахти засунул за ухо сигарету и просочился на лестницу покурить.
Тори вышла следом, тихонько прикрыла дверь.
– Как ты? – спросила она.
– Нормально.
– Тяжко тебе, я же вижу.
– Уже лучше. Ничего, обойдется.
Он притянул ее к себе, поцеловал в макушку. Она спрятала лицо на его груди, обхватила его осторожно, бережно, словно он был хрустальный, и стояла так. Их сигареты так и стлели, пепел упал к ногам, а они так и стояли рядышком, два попугая-неразлучника. Сколько нервов друг другу вымотали, а друг без друга – никуда. Просто люди. Просто двадцать с хвостиком. Просто жизнь.
Когда они вернулись, Триггве крутился за барной стойкой, переносил торт из упаковки на большую тарелку. Он скинул пальто и закатал рукава джемпера. У него были в меру мускулистые и очень изящные руки цвета кофе с молоком. На таком же смуглом лице белоснежным жемчугом сверкала идеальная американская улыбка. Такая улыбка стоила, поди, как чугунный мост.
– Тахти понравилась твоя статуэтка, – сказала Хенна.
– Да? Хочешь, поближе покажу? – Триггве поставил статуэтку на барную стойку.
Тахти провел кончиками пальцев по шее лошади.
– Откуда она у вас?
– Тахти, ну сколько можно просить. Называй меня на «ты», мы же не в Ла’а, – он подмигнул Тахти, словно они были соседями по общаге. Сколько, интересно, Триггве лет? Тахти терялся в догадках. – А эту статуэтку я давным-давно еще привез из Ан-Лодалии.
– Из Ан-Лодалии?
– Я же жил там несколько лет. Я не рассказывал? Поехал учиться, и так там и остался. Потом уже сюда вернулся.
– А где в Ан-Лодалии?
– В Верделе.
– Серьезно? – у Тахти зачастил пульс.
Триггве продолжал, он не замечал, как загорелись алым щеки Тахти, как задрожали руки. От Триггве пахло туалетной водой, но сквозь нее словно просвечивал запах юга, гондол, города на воде и сладкого солнечного света.
– Потрясающе красивый город, – заговорил Триггве. – Вода, гондолы, архитектура. Все залито светом. А статуэток этих вообще было две. Но у меня осталась только одна.
Тахти еле отлепил пересохший язык от нёба.
– А что вторая?
– Ее купил другой человек. Не знаю, где она теперь.
– Потрясающе, – сказал Тахти и улыбнулся настолько беспечно, насколько смог.
Он не сказал этого вслух, но в его голове кружилось столько мыслей, вопросов, догадок и снова вопросов, что дышать стало трудно.
///
Мама так любила эту статуэтку. Мальчик верхом на лошади, вставшей на свечку. Тахти помнил, как эта статуэтка стояла на тумбочке возле ее половины кровати, потом – на столике трюмо. Тахти несколько раз просил, и никогда ему не разрешали ее подержать. Мама только стирала пыль с лошадиной шейки, с фигурки мальчика. Она чмокала Тахти в лоб и улыбалась, и глаза ее были темными и далекими.
Не решил ли он тогда подсознательно, что если научиться ездить верхом, его будут любить так же сильно? Если он будет ловким всадником, как этот мальчик со скульптуры, будут ли его любить тогда?
Он видел маму, когда она бережно, едва касаясь, протирала пыль со статуэтки. Видел, как она раскладывала вокруг свои украшения. Где-то он чувствовал, что должно быть что-то еще, какая-то история, тайна, которую он не знал. Он ловил отблеск этой тайны в ее взгляде, когда она смотрела на него и молча улыбалась. А потом заходил отец, и она улыбалась ему тоже, но уже какой-то другой, напряженной улыбкой.
Он был ребенком. Он видел мир под собственным углом. Он не знал настоящих историй. Поэтому он выдумал свою. Про конный спорт. А потом все разбилось, и он разбился тоже. И теперь ходил с тростью.
Ни тогда, в теплом Верделе, ни теперь, в ледяном Лумиукко, не знал он, что однажды узнает настоящую историю. Но расскажет ее человек, с которым ему еще только предстоит встретиться.
***
В больницу к нему приезжали Сати и Серый, Киану и Тео, Йона, Твайла, Фине. Ребята из института. Тори вообще тусовалась чуть ли не каждый день. Грэхэм приехал в тот момент, когда у Тахти в палате был врач. Тахти видел, как потом они беседовали в коридоре. Недавно он узнал, что Грэхэма пригласили на работу в детское отделение, медбратом в детскую реанимацию. Грэх был на седьмом небе от счастья, позвонил Тахти на мобильный и долго его благодарил. По сути, за совпадение, дурацкое и ироничное. Тахти выслушивал этот поток радости лежа на спине в пустой комнате в общаге, затянутый в послеоперационный бандаж.
Дурацкий способ всем помочь, – подумал он. Чего еще тут скажешь.
Тахти стоял перед зеркалом и старался поопрятнее уложить отросшие волосы. Еще немного, и они будут собираться в хвост на затылке. Такую длину он всегда носил в Ла’а, но здесь, на севере, его первым делом постригли. Он вспомнил тот чудовищный день, когда его силком усадили в кресло, и как он сбежал, и как все превратилось в грязный бардак с дракой. Он с полгода проходил в вязаной шапке, которую не снимал даже в помещении. Теперь казалось, все было так давно. Воспоминания поистерлись. Виной тому было и время, но еще постоянные транквилизаторы и еще один наркоз.
Тахти все еще еле ходил, хотя врач сказал, что с понедельника его, скорее всего, выпишет. Стояли тихие солнечные дни, и свет казался золотым и чистым. Тахти позвонил Тори и предложил прогуляться по парку. Ничего, он сможет. Он соскучился. И по Тори, и по прогулкам на улице. Сколько можно валяться на кровати.
Они встретились у главного входа. Тахти очень хотел бы оставить трость дома, пусть даже это была бесподобная антикварная трость Чеслава. Все равно он не хотел, чтобы Тори видела, как он ходит с тростью. Но Тори на это даже не обратила внимания. Подлетела к нему, обняла легонько.
Только погулять не очень получилось. Тахти еле шел, улиточными темпами, воздуха не хватало. Тори потихоньку шла рядом с ним.
Прохожие пугали. Казалось, что если кто-то из них заденет Тахти, то он сломается. Рассыплется на сотню осколков.
Он остановился, оперся на трость двумя руками и просто дышал, а сердце билось в груди безумным барабаном. Тори остановилась с ним рядом, заглянула в лицо, провела ладонью по лбу.
– Ты в порядке?
– Давай… посидим, хорошо? Мне бы… мне бы отдохнуть немного. – Он задыхался, но старался говорить спокойно и мягко. – Тяжело…. тяжело пока долго ходить.
– Давай, конечно, – сказала Тори. – Может, не надо было приезжать?
– Я… соскучился. Хотел… хотел тебя… увидеть. Тебя… Увидеть.
Люди вокруг шли быстрым, размашистым шагом. Они всегда так ходят? С такой нервозностью, словно нож со свистом режет воздух? И ведь как-то раньше Тахти мог так же носиться. Кажется, мог. Теперь это было за гранью фантастики.
Тахти по трости опустился на ближайшую лавочку, словно столетний старикан. Сердце заходилось ударами, ноги дрожали. Бандаж мешал сделать полный вдох. Он сидел и ждал, когда в теле снова появятся силы встать. Тори опустилась рядом, обхватила его плечо, касалась щекой.
– Прости, что так получилось.
– Не говори ерунды. Хочешь, такси вызовем?
– Давай посидим просто.
Он отдохнет, и тогда сможет дойти до остановки, сесть на трамвай и доехать до общаги. Там на бульваре тоже есть лавочки. По дороге в общагу он сможет отдохнуть. Он пойдет медленно, будет отдыхать столько, сколько потребуется. А потом поднимется на пятый этаж, тоже медленно. И там, в спальне, ляжет на кровать. И тогда можно будет расслабиться.
Сейчас особенно остро он чувствовал, как уязвим, как беспомощен и разломан. В разы проще было бы вызвать такси, сесть на заднее сиденье, назвать водителю адрес, закутаться в куртку и спокойно ехать, сидя, в комфорте и тепле. Попросить водителя подвезти его к самым воротам, объяснить, как подъехать со двора. Так было бы идти всего ничего.
Но это фантазии. Он не мог себе этого позволить. Денег на это не было. Ему скоро сваливать из общаги. Хрен знает куда. И на это по-любому понадобятся деньги. Поэтому все, что он мог, это сидеть на лавочке и отдыхать. И надеяться, что его сил хватит на то, чтобы доехать обратно до дормитория.
Обратно они шли медленно, Тори не торопила Тахти, подстраивалась под его шаг. Рассказывала про подработку, про людей, с которыми Тахти не был знаком лично, но чьи имена уже запомнил. Вокруг нее собралась команда замечательных людей. Он был рад за нее.
Тахти было сложно одновременно идти и разговаривать, поэтому он только кивал и слушал, а сам старался идти по возможности быстро, хотя возможности никакой и не было.
Пока они ехали в автобусе, Тахти немного отдохнул, и теперь его сил хватило на подъем по лестнице. Он предложил подняться и попить чаю, и Тори пошла за ним в дорм. Хорошо, что на дверях никто не дежурил. В прошлый раз Тахти еле придумал, как объяснить ее присутствие. Официально в общаге было нельзя курить, пить спиртное и приводить друзей противоположного пола. Обычно никто особенно не следил, они все были взрослые, но иногда бывало, что дежурил охранник с хорошей памятью на лица. И с нюхом на бутылки алкоголя в сумках. Тахти тогда наплел ему, что Тори – сестра Ноны из параллельной группы.
На лестнице Тахти остановился только один раз, на третьем этаже, постоял, облокотившись на перила, послушал скрип дверей и эхо голосов, подышал сладковатым запахом старого здания. И дополз до их спальни на пятом.
Рильке сидел за столом в наушниках, на экране ноутбука изгибались диаграмма, гора бумаг, книг и тетрадок завалила стол и подоконник. На кровати лежал синтезатор и ритмично гремел компьютерным звуком. Посреди комнаты стоял чужой огромный усилитель, на котором лежала раскрытая книга, на которой лежала раскрытая тетрадь с его записями, на которой стояла пепельница с забытой сигаретой. Весь пол терялся в проводах, как в клубках гадюк. Почти все свои вещи Рильке уже перевез на новую хату и теперь брал погонять у соседей все, чего ему не хватало. Синтезатор тоже был не его.
Рильке отстукивал ритм ногой – привычка, из-за которой вечно приходили жаловаться ребята с четвертого этажа. Бардак в комнате вдруг показался таким родным и привычным, и Тахти поймал себя на мысли, что скучал по всему этому.
На полу на сложенном пледе сидел Юстас с электрогитарой и тоже в наушниках. Когда Тахти вошел, он спустил наушники на шею.
– Какие люди! Тори, привет, рад видеть, – он привстал и пожал Тахти руку, Тори осторожно обнял за плечи. – Ну ты как, живее всех живых?
– Вроде того, – сказал Тахти.
– Как погуляли? – спросил Рильке. Он сдвинул на затылок один наушник. Тахти слышал ритмический бит.
– Хорошо, – сказал Тахти, – но тяжело пока подолгу ходить.
– Не отпускайте его пока далеко, – сказала Тори. – Рано ему.
– Вот так, – улыбнулся Тахти, прислонился к двери. – Я на карандаше.
– Иди ляг, а? – сказала Тори.
– А чай?
– Я сделаю. Давай, ложись. Кому говорят-то?
– Я вообще-то послушный, милая, – сказал Тахти. – Не шуми.
Он заковылял по комнате к кровати. Тори права. Ему бы сесть, а еще лучше лечь. Хоть на полчасика.
Тори нажала на кнопку чайника, протерла салфеткой кружки.
– Помочь? – спросил Рильке.
– Не.
Пошуршала рюкзаком и вытащила целый пакет сдобного печенья с капелькой повидла в серединке. Любимое печенье Тахти.
– Ты запомнила?
Она посмотрела на него. Тори умела смотреть так, что слова становились лишними. Тахти, ты опять сморозил глупость, вот что говорил ее взгляд. А потом она перевела взгляд на стол у окна. Там до сих пор стояла фарфоровая статуэтка. Та самая, которую Тахти привез из Ла’а.
– Это же Триггве? – спросила она. – Или нет?
Тахти покачал головой.
– Это вторая. Они парные.
Она осторожно взяла статуэтку в руки, присела на кровать.
– Как она у тебя оказалась?
– Она моей мамы.
– А у Триггве откуда?
За ее спиной Рильке с шумом выдохнул. Она обернулась, но он уже смотрел в монитор. Юстас перебирал струны гитары. Тахти зажмурился. Больно. Больно об этом говорить. Но это же Тори. Его Тори. Когда он открыл глаза, Тори смотрела на него, родная, знакомая. Он был дома. Среди них он был дома. Он мог рассказать.
И он заговорил. О том, что знал наверняка, о том, о чем только догадывался.
///
Рильке безумно ревновал. Сати к Серому. Воспитателей к Серому. Близняшек к Серому. Киану к Серому. Но поначалу-то они как-то общались? Это потом была лодка. И лестница. Все трое получили по полной. Серый потерял слух, Рильке чуть не остался инвалидом, Сати оказался на учете в полицейском реестре.
С лестницы Сати его спустил после того, как из-за них Серый потерял слух. А Серый после этого разругался с Сати. Но Серый и Сати потом помирились, а Рильке – нет. Ни с одним, ни с другим. Они избегали друг друга. Чтобы ничего не решать. Их не пугала кровь. Они просто пытались вычеркнуть друг друга из членов семьи. Будто это так просто.
Позже, когда Рильке подлечил ноги и стал ходить, сначала на костылях, потом своими ногами, он всех избегал. Его перевели в группу на четвертом, и не встречаться стало довольно просто.
Серый за ним ходил, пытался поговорить, но Рильке просто убегал. Уходил, руки в карманы, взгляд исподлобья. С Сати они друг друга не замечали.
Серый понимал, что Сати без тормозов. Он восприимчивый, добрый, но без тормозов. Про тормоза теперь все понимали. Может, если бы он рос в семье, если бы ему не нужно было биться за право жить, он бы вырос мягким и спокойным. Он заботливый, верный, но заботу свою он проявляет без оглядки на последствия. Рильке скинул Серого в воду? Сати скинул Рильке с лестницы.
В тот раз тоже приезжала полиция. Их всех допрашивали. Оску после этого сертифицировали как переводчика. И еще все поняли, что с Сати лучше не ругаться, а к Серому не лезть. По сути Сати добился чего хотел – от Серого отстали.
Но Рильке отстал не из-за Сати. Он сам испугался. Он не хотел заходить так далеко. Они хотели пошутить – а получилось, что чуть не потопили парня. Который в итоге потерял слух. Из-за них.
Рильке чувствовал себя виноватым. Но не знал, как подойти, как поговорить. Серый был в больничном крыле, под капельницами и круглосуточным присмотром врача и Сати. Рильке несколько раз приходил ночью к дверям лазарета, однажды даже зашел внутрь, но так и не смог сказать того, ради чего пришел. Иногда он специально сидел под дверями лазарета и ждал, когда они придут. Он знал, они придут и побьют его. И тогда ему станет легче.
Они так и не поговорили. После драки на лестнице Рильке ночевал в лазарете и ездил впритирку к стенам, а чуть позже, после второй операции, вернулся на костылях и еле ползал. Они так глупо избегали друг друга, и в итоге интернат закончился для них раньше, чем они разобрались со своими вопросами.
Рильке пытался забыть, жить обычной жизнью. Он поступил в институт на бесплатное отделение. Теперь у него была крыша над головой, какие-никакие деньги и билет в будущее. Но ничто не завершилось. Он понял это, когда пришел с Тахти в кафе.
Потом он по звонку Серого приехал ночью в госпиталь и половину ночи просидел под дверью отделения реанимации, и еще половину ночи – на допросе.
Ничего не кончилось.
Кто же из них ударит по тормозам? Спустит курок? Спустит собак? Спишет на другого? Спишет другого?
Какая развязка вообще возможна, когда все так запуталось?
