Buch lesen: «Сибирский фронтир», Seite 5
Вопрос в том, сказал ли гоблин правду или это уловка, чтобы не допустить меня до родных времён. Положа руку на сердце, я не поверил до конца в невозможность возвращения. Я вообще брал под сомнение каждое слово гоблина. Он враг и если снизошёл до объяснений, значит, преследовал собственные цели. Так что вполне мог наврать и про барьер, и про живую традицию, лишь бы удержать меня от попыток побега. Он врал как сивый мерин, а изложенная им концепция мироустройства выглядела бредом сивой кобылы. Между мерином и кобылой скрывались, однако, недоступные пониманию нюансы.
Но, допустим, гоблин сказал правду – ведь мне и впрямь не удалось пробить время с помощью пресловутых набережных. Допустим, он сказал правду и за порогом восьмидесятых годов девятнадцатого века меня ждёт старуха с косой. Что в таком случае следует делать? Ответ напрашивался сам собой – найти местечко и времечко поуютней, где и коротать остаток дней.
Таких местечек в ассортименте оказалось немного. Человек конца двадцатого века плохо подходит для жизни в средневековье.
Лучше всего подобраться поближе к запретному порогу и устроиться где—нибудь во второй половине девятнадцатого века. Пусть ещё нет электричества, автомобилей, но жить с минимальным комфортом можно вполне. Я не сомневался, что найду, как заработать на хлеб. Контрабанда существовала всегда, а в эпоху, когда точки на карте мира соединяли не очень надёжные и крайне медлительные средства транспорта, она приносила ещё большую прибыль. Кроме того, я мог бы неплохо заработать на антиквариате. Прихватить с собой отсюда какие—нибудь рукописи, книги, подсвечники, или что там будет в цене?
А вот ещё любопытный вопрос – что если я пересеку границу «своим ходом», то есть, пустив корни в девятнадцатом веке, переползу вместе со всем человечеством запретный рубеж? Идея показалось мне изящной и достойной внимания. Одно плохо – проверить её можно только экспериментальным путём, где неудача слишком дорого стоит.
Существовал ещё один нюанс. Между доступным мне концом девятнадцатого века и началом шестнадцатого, где я находился теперь, покоятся огромные залежи исторических событий. Возврата уже не будет, он мне запрещён «правилом номер два», а упущенные возможности станут глодать меня точно призраки жертв убийцу. В конце концов, на пенсию, то есть в девятнадцатый век, я всегда успею уйти.
Но больше всего меня заинтриговали предостережения. Все они слишком уж походили на правила некоей игры. А натура моя такова, что, усвоив правила, я волей неволей желаю попробовать сыграть кон другой на удачу. Если бы путь домой остался свободен, я бы тысячу раз подумал. Я не великий любитель лезть на рожон. Но дорогу мне перекрыли, а прозябать остаток жизни в дремучих веках не хотелось
После визита гоблина прошёл всего день, а игра уже захватила меня. Зря он это сказал, про переделку истории. До сих пор у меня и в мыслях не было ничего такого… да, порой возникало желание что—то увидеть, стянуть какой—нибудь артефакт. Не более того.
Но так уж сложилось – моя свободолюбивая натура противилась чужой воле. Всю сознательную жизнь я только тем и занимался, что преодолевал границы и запреты. Конечно, мне тут же захотелось перелицевать историю. Раскурочить, хакнуть систему, какой бы природы она ни была. Выехать на «Шилке» навстречу орде…
Тьфу ты, пропасть!
Но в одном гоблин был прав – человек даже обладающий знаниями ничего не может сделать сам по себе. Общество инертно. Усилия одиночки поглощаются массой. А те периоды, что называются революционной ситуацией, сметают одиночку потоком. Болото или лавина – вот две сущности исторического процесса, и в обеих отдельному человеку придётся туго. Роль личности в истории может и не пустая выдумка, но таковая личность как минимум должна отираться рядом с троном, а лучше восседать на нём. Что мне собственно и запретили делать. Да и не подойдёшь же к монарху со списком полезных преобразований. Мигом в крепости окажешься, а то и на виселице.
Пётр Великий, говорят, приближал активных и мыслящих людей из простонародья. Но это так сказать фольклор. Табачный капитан, арап Ибрагим и всё такое. Как оно было на самом деле никто не знает, возможно, первый император дурил и рубил головы вместе с бородами исключительно под настроение. Рисковать было бы глупо, да и правила игры уже укоренились во мне. Если бы это был только запрет, я бы начхал на него, но тюремщики подобрали верный ключик. Правила игры – совсем не то же самое, что тюремный режим.
Однако садиться за стол с шулерами? Увольте.
Мне объяснили правила, сдали на руки четырёх королей с джокером и ждут, когда я поставлю на кон душу. Но я сказал «пас» и равнодушно сбросил карты. Пусть попробуют сдать ещё разок. А тем временем я подумаю.
Глава четвёртая. Ярмарка
Сказка про козлёнка, который умел считать до десяти, вовсе не сказка, а басня. Деткам не понять, отчего вдруг милые зверушки так взъелись на грамотея. Этого не понять и взрослым, пока они не столкнутся нос к носу с податной системой. Изобретение налогов перевело власть из разряда хищников в разряд паразитов, если вообще не сотворило эту общественную конструкцию. Тихо потягивать людскую кровушку куда логичнее и проще, чем каждый раз отбирать добро с боем, уничтожая в соответствии с учением о естественном отборе больных и слабых противников и тем самым, согласно того же учения, укрепляя породу мятежников. Паразитизм – вершина эволюции, чтобы там не говорили биологи.
В Российской империи таким учёным козлёнком стал Пётр Великий. Он посчитал людей, желая заставить их платить подушный налог и поставлять рекрутов в армию. Мне не привыкать к прелестям государства, я успел пожить в различных его разновидностях, а в те времена из коих меня вытурили, налоговые ставки Петра могли вызвать разве что смех. Однако перепись населения имела ещё одно следствие, касающееся меня напрямую. Не проявив должного понимания к начинаниям Петра, народ принялся расползаться по глухим углам, и в целях его, народа, отлова власть прибегла к тотальному контролю и паспортному режиму.
Я имел на руках целых два паспорта. Один фальшивый, купленный у турков в Берлине, другой подлинный российский. Оба они только прибавили бы хлопот, предъяви я их местным стражам порядка. Потому, выныривая из реки времени, я выбрал местечко удобное, как для того, чтобы избежать лишнего внимания властей, так и для решения некоторых насущных проблем, первой среди которых была легализация.
Я рассудил так: коль уж существует государство, то оно что—нибудь ограничивает, запрещает, а где есть ограничения и запреты, там всегда найдётся место чёрному рынку. Разумеется, подобные места не значатся в путеводителях или на информационных щитах. Но опытному контрабандисту не составит труда разыскать коллег. Во все времена и во всех странах искать подпольный рынок следует рядом с рынком обычным.
А из обычных торжищ на ум в первую очередь приходила легендарная Макарьевская ярмарка.
Грести до Лыскова пришлось издалека. Мне удалось выскочить в среднем течении Суры, где в школьные мы с приятелями устраивали байдарочные походы, маскируя сим благообразным термином весёлые пикники с портвейном, одноклассницами, гитарой и прочими нехитрыми радостями жизни. Здешний ландшафт я хорошо помнил, причём помнил как раз в нужном ракурсе, а некоторые пейзажи, как выяснилось, дошли до наших дней почти нетронутыми.
Родные с детства виды едва не спровоцировали попытку нарушить запрет, но глубоко вздохнув и смахнув скупую мужскую слезу, я отправился в путь.
***
Макарьевская ярмарка каждое лето устраивалась возле одноимённого монастыря. Вообще—то такое название несколько коробило слух. Вроде как рюмочную именем Сергия Радонежского назвать. Но церковные власти полагали иначе. И не только полагали, как вскоре выяснилось.
Братия превратила торжище в доходный бизнес. Как подлинные хозяева жизни монахи ходили по торговым рядам, по—доброму улыбаясь купцам. Ещё бы, ведь им не приходилось выкручивать торговцам руки и ставить утюги на пузо несговорчивых клиентов. Богатство само плыло в руки. Даже когда правительство отобрало у обители право на десятую часть дохода, она зарабатывала на сдаче в аренду балаганов, сараев, на плате за хранение товаров в период между съездами.
Чёрные рынки похожи один на другой. Уж я—то повидал их, пока промышлял контрабандой. У людей, зарабатывающих на жизнь нелегальным товаром, глаз намётан. Всякий слоняющийся без дела, но держащийся в тени человек – потенциальный клиент. Стоит потолкаться среди зевак и к тебе обязательно подойдут с вопросом: «Не надо ли чего?». И какая бы просьба ни прозвучала в ответ, ей не удивятся и, скорее всего, найдут возможность помочь. Конечно, существует опасность нарваться на копа, но того всегда можно вычислить по сочувственным и одновременно выведывающим вопросам. Мол, что, братишка, в бегах? Нелегко пришлось? Профессиональный преступник не станет лезть в душу клиента, разве что уточнит, какого рода требуется услуга и обговорит цену. Ну а уж если никто из коллег не клюнет, всегда можно поискать цыган. Этот народ себе на уме. Он презирает чужую власть и за вознаграждение всегда готов выручить страждущего путника.
Долго отираться в толчее не пришлось. Уже к полудню объявился худощавый парень с лотком, продающий вразнос всякие мелочи. Он спросил, я ответил. Он назвал цену, я согласился, уточнив, что монета будет старая, из клада.
– Да хоть из могилы, – сказал он. – Захочешь, на новую помогу обменять.
Моего знакомого звали Копытом, а как будут звать меня, зависело от исполнения заказа.
На следующий день я поджидал лоточника возле балагана, торгующего сладостями. Зря я такое место выбрал. Один вид здешних леденцов вызывал отвращение. Поддельные восточные лакомства походили на куски оконной замазки или даже чего похуже, если принять во внимание мух, что тучей роились вокруг, ползали по товару, продавцу и покупателям.
К счастью очень скоро на плечо опустилась ладонь. Копыто, не заботясь о конспирации, прямо тут же и протянул «тугомент».
Я слабо представлял, как должно выглядеть удостоверение личности середины восемнадцатого века, не знал толком, какие вообще документы обязан гражданин держать при себе. Подорожную грамоту, паспорт, или что—то в этом роде? Русская литература из школьного курса в этом вопросе обошлась без подробностей. Почти все писатели вышли из дворян, а у них голова болела меньше по этому поводу.
Я сделал вид, что тщательно изучаю бумагу, хотя на самом деле смог разобрать текст лишь через слово. Пришлось положиться на воровскую честность и здравый смысл человека, желающего сохранить бизнес.
Пропускное письмо, как назывался документ, сообщало примерно следующее: Объявитель сего – крестьянин деревеньки Дубки, Череможской волости Ярославского уезда Ивашка, Прохоров сын Сафонов – отпущен помещиком Фёдором Александровичем Корнеевым на отхожий промысел по каменщицкому делу сроком от нынешнего числа на один год, то есть будущего семьсот пятьдесят шестого года до марта месяца. А по прошествии вышепоказанного срока оного Сафонова нигде не удерживать, но высылать обратно в Ярославский уезд.
Далее указывался возраст (тридцать два года) и описание внешности: «ростом такой—то, лицом сякой—то, глаза такие—то, волосы сякие—то», из особых примет отмечалось только лёгкое косоглазие. В конце документа сообщалось витиеватое название какой—то канцелярии, печать которой прилагалась к документу. Затем следовали подписи чиновников, помещика и дата выдачи.
Довольно размытая словесная картинка меня устраивала. Небольшую разницу в возрасте скрадывала борода. Косоглазие, если возникнет нужда, можно сымитировать (я тут же поупражнялся с этим, вызвав ухмылку Копыта). Прочие черты вроде бы совпадали. Правда на счёт роста нужно будет уточнить, сколько составляют эти самые два аршина и шесть вершков. Не думаю, чтобы разница оказалась большой – лоточник наверняка подбирал бумагу с близкими параметрами, он внимательно осмотрел меня во время первой встречи.
Фотографии на документ, понятно, не клеилась. Не было ни подписи самого Ивашки Сафонова, ни хотя бы отпечатка его пальца. Полицейское государство делало первые робкие шаги и местных стражей порядка оставалось только пожалеть. Впрочем, они имели гораздо больше свободы по части арестов и допросов, чем вполне компенсировали отсутствие компьютерных баз данных и зияющие провалы в знании таких дисциплин, как судебная медицина или дактилоскопия.
– Ты только на ярманке не особо бумагой размахивай, – остерёг Копыто. – И в волость эту не суйся.
Я вообще не собирался путешествовать с подложными документами, но не хотелось получить явную фальшивку или пропускное письмо мертвеца. Куда пропустят по такому письму, большой вопрос. Не прямиком ли через ворота святого Петра? Но спрашивать о таких деликатных вещах я не рискнул, а потому спросил, будто бы проявив добросердечность.
– А тот мужик, на которого бумага выправлена?
– А что мужик? – удивился лоточник. – Он не пропадёт. Всё равно целый год из монастыря не вылезет. Он ведь там каменщиком подвизается. Монахи здешние нос воротят от тяжёлой работы.
– Ладно, – буркнул я.
Заделаться крепостным крестьянином совсем не то на что я рассчитывал. От одной мысли, что пусть формально, пусть конспирации ради, я буду числиться чьим—то рабом, меня пробирал озноб. Я почувствовал себя северным оленем, на ухе которого выстригают родовой знак, быком, которого прижигают тавром, и твёрдо решил поменять документ на что—то менее унизительное при первом же удобном случае. Но каким бы оно ни было, пока пропускное письмо давало возможность свободного передвижения, а именно к этому я и стремился.
Вспомнив старые добрые времена, я спросил у знакомца, нет ли на здешнем рынке нужды в каком—нибудь товаре, какой привозить запрещается, но который возьмут с удовольствием. Лоточник пожал плечами, но обещал разузнать у своих «вязниковских». Похоже, он и сам промышлял контрабандой, и появление конкурента воспринял кисло.
– Ещё есть одно дельце, – сказал я. – Мне нужно кое—что разузнать о нижегородских купцах.
– Тут я тебе не помощник, – задумчиво произнёс Копыто. – Слухи кое—какие ходят, конечно, на то она и ярманка, но что в них правда, что ложь, сказать не могу. Не особо я с купцами вожусь.
Некоторое время разглядывал с любопытством, словно оценивая возможности залётного рэкетира цапнуть за вымя нижегородскую буржуазию, затем сказал:
– Подскажу к кому в Нижнем обратиться можно. Есть там один трактир, где народ всегда крутится. Работу ищут или нанять кого хотят, новости опять же узнают. Хозяин его среди купцов свой. Ежели подход найдёшь к нему, то много чего расскажет.
Получив лишнюю монету сверх оговоренной платы, Копыто смешался с толпой, а я, уже не таясь, прошёлся по рядам и прикупил кое—чего из одежды. Простонародное платье не слишком подвержено моде, но кое—какие детали за двести пятьдесят лет малость изменились. Кроме того, я решил обзавестись гардеробом, дабы выглядеть не таким босяком. Крепостному, конечно, не пристало ходить в богатом кафтане, но я планировал посетить дома, где ветхое платье могло снизить рейтинг.
Делая покупки, я заметил слежку. Молодой парень с выдающимся носом несколько раз попадался мне на глаза. Его красная рубаха мелькала то там, то тут, вроде бы в стороне, но всегда где—то рядом. Когда я делал покупки, носатый парень останавливался у соседних лавок и прикидывался, будто рассматривает товар. Такой себе обычный топтун, можно сказать классический, только что очки солнцезащитные не носит и воротник к ушам не подтягивает.
Вопрос в том, кому он служит?
Маловероятно, что за слежкой стоит полиция или тайная канцелярия. В восемнадцатом веке их штаты ещё не раздулись до наших грандиозных масштабов. Да и незачем тратить столько сил, приглядывая за мелкой личностью, чтобы проверить какую—нибудь догадку. Гораздо проще подвесить оную мелкую личность на крюк и спросить напрямик. И даже если это окажется не в меру рьяный агент полиции, то волноваться, всё равно не стоило. В этой эпохе за мной пока не значилось преступлений, а от дежурного любопытства меня защищала только что купленная бумага. Показывать её на ярмарке, конечно, рискованно, но один раз должно сработать. А второго раза я ждать не стану.
Хуже, если меня решила потрясти местная мафия. Копыто хоть и выглядел порядочным контрабандистом, мог поделиться с дружками подозрениями на счёт состоятельного клиента. Слишком уж провокационно звучали мои вопросы, слишком тугим выглядел кошелёк. От мафии скрыться сложнее, но и нападать посреди многолюдного торга она вряд ли решится.
Оставались ещё гоблины. Эти больше раздражали, чем представляли угрозу жизни. За время нашего знакомства, они имели массу возможностей тихонько шлёпнуть меня, но не стали марать руки и репутацию. Так что пусть себе следят, а когда придёт время воплощать замысел, я придумаю, как избавиться от присмотра.
***
Что я хочу сказать. Никакого шестого чувства не существует. Обычная подозрительность, усиленная замеченной слежкой, осторожность, вызванная чуждой средой, а главное топот ног за спиной – вот и все слагаемые чувства, что заставило меня машинально шагнуть с тропы в сторону. Сильный удар в спину вынудил сделать пробежку. Я почти сумел сохранить равновесие и устоять на ногах, но на последнем шаге споткнулся и повалился в траву. Прежде чем пришла боль, я успел перекатиться и добраться до пистолета. Человек шесть или семь с дубинами, гирьками и ножами, неспешно окружали гарантированного, как они полагали, клиента.
Нападение, предпринятое исподтишка, сокращало список подозреваемых. Гоблинов явно можно вычёркивать. Не их стиль. Вряд ли так развлекаются и здешние правоохранительные органы. Ну, то есть парой веков раньше, пожалуй, парой веков позже, тоже не исключено, а вот сейчас вряд ли. Скорее всего, слишком многие на ярмарке увидели мелькнувшее серебро и вопрос для меня теперь только в том, причастен ли к нападению Копыто. Очень бы не хотелось потерять столь ценного кадра. Впрочем, среди разбойников я его не увидел.
Верный «Чезет» не подвёл. Отплатил за заботу. Много миллионов лет я берёг его от непогоды, воды и грязи. Смазывать не смазывал, ибо нечем, но заботился, наверное, лучше, чем о собственной шкуре. Сказались и регулярные упражнения на приватных стрельбищах Восточной Европы, которые я проводил ещё в той «мирной» жизни. Правда до сих пор стрелять приходилось только по мишеням. Что ж всё когда—нибудь делаешь в первый раз. Не успев как положено ухватить пистолет, я открыл неприцельную пальбу. Но в упор промазать трудно. Ближайший парень схватился за колено и упал. Второй получил пулю в брюхо, но остался стоять. Третий выстрел пропал, а четвёртый лишь слегка зацепил ещё одного ублюдка. Им хватило и этого. Технологическое преимущество двадцатого века показало себя. Враги побежали. Даже парень с разбитым коленом резво рванул за сообщниками. Надеюсь, у него будет гангрена.
Проклиная ублюдков и одновременно радуясь, что никого не убил, я, массируя спину, побрёл к лодке.
***
Псковские каникулы затянулись. Я продолжал вести растительный образ жизни, но с некоторых пор заметил, что хозяин ночлежки присматривается ко мне. Когда я предложил ему купить кое—какие безделушки двадцатого века нашей эры и несколько шкур, датируемых мной навскидку двадцатым веком до нашей эры, Ухо решил, что нашёл кого нужно.
– Эти вещицы издалека, – сказал он, рассматривая ремешки с пластиковыми застёжками, зеркальце и шариковую ручку.
– Угадал, – не стал скрывать я. – Они из—за моря.
– Хочешь заработать? – спросил он напрямик.
– За море сходить? – усмехнулся я.
– Ближе, – сказал Ухо серьёзно. – За озеро.
– И что там найти? – взял я серьёзный тон.
– Там всё уже есть, – теперь усмехнулся и он. – Нужно просто доставить товар сюда.
– Просто доставить? – переспросил я с сомнением в голосе.
– Не просто, – согласился Ухо.
– Тайно?
– Да.
То, что доктор прописал. Кто—то готов платить за риск, а я знаю, как свести риск к нулю. Что ж, я с большой охотой взялся за привычную работу.
Целый месяц, переваливая контрабандный товар через озеро, я размышлял над разговором с гоблином. Замысел вызревал долго. Я обгладывал правила игры, перебирал в памяти исторические события и сопоставлял их с собственными возможностями. Всё больше я склонялся к выводу, что ошибся ещё на уровне постановки вопроса.
Историю я знал как «Отче наш», а из «Отче наш» помнил первую строчку и финальное «аминь». Инвентаризация знаний показала, что я почти ничего не помнил из прочитанного в книгах и учебниках. То есть, конечно, мог бы назвать правителей крупных стран и основные их преступления, мог бы припомнить даты великих битв, войн, бунтов, революций. Но знания достаточные для того, чтобы развернуть бурную деятельность, провернуть хитрую интригу, у меня напрочь отсутствовали. Ни одного исторического события я не знал в деталях.
Главная проблема, однако, заключалось в другом – прежде чем рассчитывать шансы, нужно иметь интерес, а я вдруг понял, что не желаю ничего перекраивать. Ни одно из исторических событий не вызывало у меня досады от упущенных возможностей или ощущения национальной катастрофы. Кровавые войны, закаты цивилизаций, гибель культур и порабощение народов представлялись быть может и печальным, но вполне естественным процессом. Я не видел особых прелестей от замены победителей в битвах и революциях, от прихода к власти того или иного монарха. О собственных возможностях я думал в последнюю очередь. Появилась бы чёткая цель, дело другое. Можно было бы и пасьянс раскладывать. Цель же пока скрывалась в тумане.
Гоблин упоминал о мальчишках идеалистах, которым дай только «Шилку» в качестве точки опоры. Упоминал он и о политическом проекте, как любимой игрушке мужчин. В сущности, что привлекательного в такой перекройке? И если вопрос расширить, зачем вообще людям хочется изменений?
Один молодой, но уже известный среди соотечественников депутат (мы познакомились случайно на французской Ривьере) утверждал, будто власть или деньги для мужчины только средства добиться лучших женщин. Мол, такова человеческая природа, как и вообще природа животных, разделённых на самок и самцов. Я тогда усомнился в его правоте. Сам—то он просто благоухал тестостероном, но я знавал и его коллег, которым давно не было дела до женщин, да и к прочим радостям жизни они уже охладели. Однако эта «старая гвардия» отнюдь не спешила оставить политику или бизнес.
Без сомнения помимо самок людей привлекает могущество. А с древней поры, когда физическая сила отошла на второй план, человеческое могущество воплощается в деньгах и власти. Деньги и власть. Деньги чтобы обрести власть, и власть, чтобы обрести деньги. Потому как по отдельности компоненты могущества работают хуже. Но могущество во имя чего? Просто средство иметь всего и побольше? Это примитив, такой же, как охота за самками. Бесцельно загребать власть так же глупо как копить деньги. Есть, наверное, любители, но большинство предполагает конвертировать могущество во что—то иное. Первое, что пришло в голову товарищу Бендеру, когда он получил миллион от Корейко, это объявить джихад Дании. Видимо глубоко в нас сидит потребность в потрясении основ мироздания.
Человек стремится перестраивать мир под собственный вкус – вот в чём главная фишка. Касается ли это природы или общества или любого доступного фрагмента этого мира. Всё до чего дотянуться руки. Человек желает создать свой мир, или хотя бы мирок, пусть он не выходит за рамки его собственного владения. Творчество, или если угодно демиуржество движет им. А если не удаётся создать или перестроить мир реальный, он предаётся фантазиям.
В детстве многие из нас читали сказки и мечтали о королевстве, о собственном Изумрудном Городе. Затем пропаганда брала своё, и мы мечтали о революции, о высадке со шхуны на вражеский берег и освобождении затюканного колониальным режимом народа. Но опять же о стране, выкроенной по собственному, пусть и привнесённому идеологией вкусу. Но и это время прошло. Когда социализм рухнул, мы уже не мечтали. Возраст не тот, а время требовало энергичных действий, чтобы не остаться на обочине реальной жизни. Впрочем, большинство из нас осталась таки на обочине. Но и мечтать разучилось.
Детство, юность… возможно, кто—то приходит к подобным мечтаниям позже или дольше сохраняет детские мечты. Одни идут в политику, в бизнес, другие читают книжки, погружаются в компьютерные игры или куют мечи с кольчугами. Похоже, гоблин был прав – политический проект прекрасный стимулятор человеческой деятельности. А переделка истории всего лишь фантазия, вроде нарисованного на школьной тетради замка. Фантазия, которая для меня вдруг стала реальностью.
Но в таком случае, зачем же перекраивать историю в пользу какой—нибудь из сторон? А не лучше ли выкроить из этого полотна кусок для себя?
Мысль показалась свежей. Изменив постановку вопроса, я тут же получил массу идей. Ведь когда мы говорим об истории, то, прежде всего, имеем в виду политику, а политика, как известно, вершится в столицах. Между тем мир куда больше столиц, а история гораздо обширнее политики. И запреты (или предостережения) моих тюремщиков имеют за пределами политических центров куда меньшее значение.
Таская мешки с контрабандой в лодку и из лодки, я перебирал в уме исторические площадки, где мог бы сыграть собственную игру. Кое—что из сказанного гоблином подтолкнуло мысль в нужном направлении, а небольшой шторм, разыгравшийся на Псковском озере, довершил формирование идеи.
Нет, не зря я словно магнитофонную плёнку снова и снова прокручивал в памяти разговор с гоблином. Рассказ о парадоксе с Беринговым Мостом придал размышлениям нужный географический вектор. По этому мосту в Америку перебрались первые люди. По нему же, вернее уже не по ледяному настилу, а по скалистым быкам от моста, туда перебрались и последние землепроходцы. Когда уже все лакомые куски планеты нашли своих новых хозяев, северо—западная часть континента оставалась свободной.
Таким образом, в разработку попадал целый исторический пласт, который, что важно, я знал в деталях. Пласт, насыщенный нереализованными возможностями, какие мне в нынешнем положении вполне по силам реализовать. Реализовать и обратить к собственной пользе. И вот что ещё важно – при всём богатстве возможностей эти залежи имели слабое отношение к власти. До сих пор я просто не расценивал покорение Америки, как политическое событие, воспринимал скорее как героическую сагу, повесть о приключениях, географических открытиях. Про путешественников я всегда читал с большей охотой, чем про императоров и полководцев.
Мне приглянулся обширный шматок земной суши, который дольше других не потопчет сапог ни одной из империй, а раз так, то шматок этот с точки зрения цивилизованного человека считался бесхозным. На долгие годы он стал шилом в заднице всякого русского патриота.
Но вовсе не патриотический угар становился движителем проекта. Эстетика имперской идеи бродила в моём уме в ранней юности, но с тех пор я чуток подрос. Рисковать шкурой ради дворцовой шайки, ради будущих коррупционеров и магнатов? Поднести им на блюдечке Аляску вместе с биоресурсами, золотом и нефтью? Благодарю покорно. Они всё равно разворуют её или продадут, как это собственно и случилось.
Нет, я думал не об империи. Мне захотелось содрать с мира собственный кусок шкуры и посмотреть на что я способен в качестве скорняка. Я загорелся как старатель, стремящийся застолбить золотоносный участок. Во всём этом было больше игры и азарта, чем политических утопий или переживаний об упущенных возможностях.
Так что, приняв правила, саму игру я слегка изменил.
– Шила из задницы мы изымать не станем, – сказал я вслух. – Лучше поменяем шило на мыло.
Впрочем, дальнейшую ассоциативную цепь я озвучивать постеснялся, хотя на берегу штормового озера был совершенно один.
Несколько дней ушло на то, чтобы уточнить детали. Из глубин памяти всплывали сведения о русской конквисте в Восточном океане. Я вспоминал даты открытий, географические названия, имена людей. Я искал ту силу, примкнув к которой или вернее используя которую, я смог бы повернуть ход истории к собственной пользе.
Оставалась самая малость – взяться за дело. Вот тут—то мной вдруг овладела робость. Я долго не решался начать, откладывал, объясняя самому себе, что сперва должен всё ещё раз как следует продумать, подготовиться. Я мог так тянуть резину до бесконечности, но обстоятельства подтолкнули меня.
В конце концов, наниматели уверовали в счастливую звезду, хранящую и товар и курьера от штормов и таможни. Они поручили мне закупку товара, полагая, что скрыться с монетой я всё равно не смогу – на обоих берегах за маршрутом строго присматривали, а куда можно деться посреди озера?
Контрабандисты жестоко ошиблись.
