Buch lesen: «Кредо холопа», Seite 19
– Хорошо девки.
Гриша удивленно посмотрел на Тита, затем на «хороших девок», покачал головой, и высказался в том духе, что на вкус и запах товарища нет.
К вечеру гости вернулись в особняк и сели ужинать. Опять потекли уже привычные разговоры, но ни один из господ так ни разу и не упомянул жезла Перуна. Вернувшись в свою коморку за полночь, Гриша улегся на лежанку и пригорюнился. Где-то бродили двадцать восемь блондинок, еще диких, но должных принадлежать ему, где-то лежали миллионы, его миллионы.
Но как же все это далеко и недостижимо!
Глава 25
Танечка собралась с друзьями и подругами на пикник.
Настала пора отпусков и каникул, и все отпрыски соседей стали возвращаться в родительские имения, дабы навестить предков и отдохнуть от городской суеты. Вот и решили они собраться на природе, пообщаться и вспомнить детство. Мероприятие, что ни говори, намечалось во всех отношениях приятное, но приятное лишь для тех, кто с рождения носил дворянский титул. Тем же, кому повезло родиться в массе простого и бесправного народа, традиционно не приходилось рассчитывать ни на что приятное. Более того, этого не полагалось по законам как земным, так и небесным.
На пикник Танечка собралась, как на зимовку в Антарктиду. Ехали тремя машинами. В первой, самой шикарной (разумеется, немецкой), везли самый драгоценный груз – барыню Танечку собственной персоной. У Танечки имелся личный водитель, крепостной ее имения, прошедший обучение в городе. Поскольку водитель в дороге очень часто оставался с Танечкой наедине, его кастрировали еще на вступительных экзаменах в автошколу. Этот водитель жил лучше всех холопов, потому что занимался только вождением автомобиля госпожи, а когда госпожа никуда не ехала, он тоже бездельничал – либо по десять раз на дню мыл машину, либо валялся в своей коморке на лежанке и таращился в телевизор. Холопом разрешалось смотреть только один канал, предназначенный для крепостных. Там крутили в основном религиозные проповеди, да еще сериал «Слуга покорный». Гриша эту оперу без мыла терпеть не мог, потому что по уровню тупости и бездарности она превосходила даже тот однообразный многосерийный отстой отечественной сборки, что крутили в его родном мире по федеральным каналам. К тому же в «Слуге покорном» не было целого ряда важных элементов, делающих телепостановку хоть сколько-то интересной. Например, там полностью отсутствовала любовная интрига. Главный герой фильма, кастрированный холоп-доходяга, в своей холопской жизни любил только барина. К тому же в фильме не было никакого намека на счастливый финал, и каждая новая серия заканчивалась мрачнее предыдущей. По мнению Гриши, регулярный просмотр «Слуги покорного» мог привести либо к депрессии, либо к суициду. Но холопам нравилось это кино. Они всерьез переживали за главного героя, и сочувствовали ему. Что характерно, холопы болели душой за вымышленного персонажа, иной раз до слез, а вот друг на друга им было плевать, и они относились к страданиям своих товарищей с непробиваемым равнодушием. Та же Матрена как-то раз, когда им ненадолго удалось уединиться и поговорить без свидетелей (у господ как раз был тихий час после плотного обеда), вдруг, ни с того ни с сего, разрыдалась и схватилась за сердце. Гриша сильно испугался, но когда Матрена объяснила ему причину своей истерики, едва сдержался, чтобы не отвесить дуре подзатыльник. Оказалось, такие бурные эмоции у Матрены вызвала очередная серия «Слуги покорного», в которой главному герою, ни за что ни про что, поместили в задний проход восемь веников. Матрене было ужасно жалко нечастного героя, она рыдала и рыдала, и Гриша просто запарился ее утешать. Он даже попытался объяснить девушке, что все это не на самом деле, что это просто постановка, а помещение веников в зад холопу – результат компьютерной графики, но Матрена ему не поверила. Она была свято убеждена, что все, происходящее на экране, происходит взаправду, и верила всему, что видела и слышала. Гриша не стал настаивать на своем, а сам, тем временем, подумал, что в его родном мире тоже довольно много таких Матрен.
Однако та же самая Матрена, что ревела навзрыд и хваталась за сердце, соболезнуя киношному герою, с абсолютным равнодушием слушала разносящиеся по всему имению дикие крики терзаемого Яшки. Преступного засранца продолжали наказывать. Уже который день садисты ввергали бывшего лакея в адские муки, а он, живучий, все никак не подыхал. Но его жуткие крики не трогали никого из крепостных. К ним относились с таким же безразличием, как к мычанию коров или жужжанию мух. Один только Гриша проявлял заинтересованность. В редкие минуты покоя он подходил к забору, отделяющему усадьбу от холопских территорий, останавливался, и с мечтательной улыбкой на лице слушал вопли Яшки. Гришина душа ликовала. По его мнению, Яшка заслужил все муки, которые уже претерпел, и все, что еще претерпит. Ведь он пытался ухаживать за Матреной, даже подарил ей огрызок яблока. Гриша был очень ревнив. По своей натуре он был собственник, и считал, что девушка может уйти от него по доброй воле только на кладбище.
Так вот, в первой машине кортежа ехала Танечка, ее шофер и шляпка Танечки. Это был какая-то особенная шляпка, очень дорогая и модная, выписанная из самого Парижа. Танечка мечтала покрасоваться в этой шляпке перед друзьями и подругами. Поэтому шляпку она везла с собой в салоне, а свою служанку Матрену отправила ехать в автомобиле для прислуги.
Второй автомобиль, небольшой грузовик, вез все, что могло понадобиться Танечке в дороге, от мобильного туалета повышенной комфортности до трех теплых шуб, на случай резкого похолодания и снегопада, что, в общем-то, является обычным делом в разгар лета.
На третьем автомобиле ехали слуги.
Но что это был за автомобиль! Он чем-то напоминал знаменитого «козлика», был весь грязный, ржавый и жутко смердел. Сиденье имелось только одно – водительское. Холопам надлежало разместиться на железном полу. Для своей служанки Танечка приказала положить в машину подушку, остальные не удостоились такой чести. Гриша присел рядом с Матреной на корточки, более опытный Тит сразу плюхнулся на задницу, и крепко вцепился руками в борт. Гриша только посмеялся над ним. Он видел здешние дороги, видел их потрясающее качество, и понимал, что тряски можно не опасаться. Одного только Гриша не учел – что дороги для господ.
Лимузин с Танечкой и микроавтобус с ее барахлом летели по ровной и гладкой дороге, расшатанный рыдван с холопами несся рядом по бездорожью, подскакивая на ухабах и проваливаясь в ямы. На первой же кочке Гриша упал на задницу, на второй кочке отбил себе копчик и контузил ягодицы. На третьей кочке отбил весь ливер и едва не откусил язык. Одной рукой он вцепился в борт, второй прижал к себе визжащую Матрену, дабы девушка не вылетела из автомобиля на ходу. Тит сидел на заднице, далеко вытянув грязные ноги с огромными черными ногтями, наводящими на мысль об исполинских вымерших животных. На каждой кочке он громко бился тылом о днище, и редко когда не сопровождал это дело громовым раскатом анального звучания. Гриша и сам несколько раз просыпал горох, даже Матрена, до чего уж девушка культурная, и та разок звонко согрешила.
Грише безумно хотелось выразить словами все то, что он думал о крепостном праве и сопровождающих его милых обычаях, но открывать рот было опасно. А водитель, будто нарочно, прибавил газу, и пошел выбирать самый ухабистый маршрут. На одной племенной кочке автомобиль взлетел в воздух, а пассажиры оторвались от днища на добрых полметра. Тит, не удержавшись на месте, частично вывалился наружу. Некоторое время он висел на борте, шустро перебирая ногами по несущейся под ним земле, затем изловчился, кое-как залез обратно, но тут автомобиль опять подпрыгнул, и Тит, крепко ударившись о борт спиной, запятнал штаны репутацией.
На одном из ухабов у машины оторвало запасное колесо. Потеря запаски Гришу не удивила. При такой гуманной езде потерять можно было все, что угодно, от девственности до жизни. Он сам чувствовал себя так, будто стал жертвой успешного сексуального домогательства со стороны дюжины садистов-извращенцев. На теле не было живого месте, задница, после двенадцатого удара о железное днище, превратилась в тыкву. С правой ноги слетел лапоть и остался за бортом, из-под Матрены выбило подушку, и она, приложившись попой об твердое, застонала, как порядочная девушка в первую брачную ночь.
До места пикника добрались примерно минут через сорок, но Грише эти минуты показались вечностью, проведенной в аду. Автомобили остановились на вершине пригорка, под которым начинался песчаный пляж. Небольшое озерцо с кристально чистой водой, со всех сторон окруженное хвойным лесом, выглядело живописно и заманчиво. От окружающей природы веяло какой-то первозданностью, девственной чистотой, воздух был свежий и вкусный. На голубом небе величественно раскинулись бесформенные облачные образования, напоминающие обрывки нижнего белья.
Гриша, кое-как выгрузив свои измученные останки из садомобиля, огляделся, принюхался, и понял, что в окружающем пейзаже чего-то недостает. Спустя секунду понял – не было мусора. Он-то привык, что выезжая в родном мире на природу, оказываешься на свалке, где под слоем из баклажек, окурков, пластиковых тарелок, пакетиков из-под чипсов и использованных презервативов земли не видно.
Постанывая, через борт перевалилась бледная Матрена. Гриша помог ей спуститься на землю и придержал, потому что девушку вдруг качнуло.
– Ты как? – спросил Гриша, хотя и понимал, что подобный вопрос нельзя расценивать иначе, как издевательство.
– Локоть сильно ушибла, – охотно пожаловалась Матрена. – Коленку. Спинку вот тут и вот тут. Затылком ударилась. Попа…. Не чую попы.
Прежде Матрена жаловаться не любила и не умела, да и некому было, и на вопрос «как дела?» всем и всегда отвечала «слава богу». Но теперь, когда рядом появился неравнодушный к ней человек, Матрена стала активно сообщать ему о том, что у нее и где болит, потому что Гриша всегда ее жалел и утешал, и горничной это было приятно.
– Господь-вседержитель, – раздался из кузова предсмертный голос Тита. – Ангелы небесные. Мать-заступница. Святые угодники.
– Ты живой? – спросил Гриша.
– Пробку вышибло, портки замарал, – пожалился Тит, с трудом переваливаясь через борт. Новые штаны Тита были темно-коричневого цвета, и пахли экстримом.
– Тит, тебя как человека разумного на пикник взяли, надеялись на тебя, верили, – проворчал Гриша, – а ты все в своем репертуаре. Вот скажи, пожалуйста, без ложной скромности – зачем ты с головы до пят фекалиями истек? Как ты собираешься благородным особам, барышням благовоспитанным, в таком виде прислуживать? Даже меня с души воротит, как на тебя гляну.
Тит беспомощно пожал плечами. Сам он никакой проблемы не видел, поскольку мог легко кушать и испражняться одновременно. Однако зловонный слуга согласился, что утонченные барышни при виде его штанов могут утратить аппетит, да пожалуй, что и сознание тоже.
– Вон там, на берегу, кусты у самой воды, – сказал Гриша Титу. – Беги туда, выстирай свою одежду, и живо обратно, пока господа тебя не хватились.
– Это мы живо, – закивал Тит, стаскивая с себя портки. Под портками у Тита никакого нижнего белья не было, если не считать нижним бельем густую черную шерсть (лишнее доказательство, что зловонный холоп все же забыл произойти из обезьяны в человека) и слой грязи в палец толщиной. Заодно Тит стащил и рубаху, которую бросил сверху на залитые испражнениями штаны, и смешал все в одну кучу. Торс у Тита был такой же мохнатый, как и ноги. На впалой груди иные волосы достигали такой длины, что Тита, окажись он в ином времени и месте, избрали бы королем хиппи. Живот тоже был впалый, ребра и ключицы нагло выпирали сквозь серую от грязи кожу. Плечи были узкие, руки тонкие, жилистые. В подмышках шумел темный лес. Мечта антрополога схватила вещи и потрусила вниз по склону холма, к берегу.
– Вот же зверь мохнатый, – сказал Гриша. – Тут охотников не бывает? Как бы не подстелили его по ошибке.
– Сейчас не сезон, – ответила покрасневшая при виде голого мужика Матрена. – Осенью охота. Барин страсть любит уток стрелять. Он с Яшкой той осенью каждый день ходил. Барин по уткам из ружья стрелял, а Яшка потом в камыши лез и добычу в зубах приносил. Бывало, смотришь вечером в окно – возвращаются. Барин усталый, довольный, с ружьем на плече, утки на поясе болтаются. Яшка рядом на четвереньках трусит, на кошек гавкает.
– Ничего другого я от Яшки и не ждал, – признался Гриша. – Если уж он господские ягодицы языком полировал, то ничем остальным меня не удивишь.
Тут раздался недовольный голос Танечки:
– Матрена? Матрена? Сколько тебя ждать можно? По мне козявка ползает.
– Пойду, прогоню козявку с госпожи, – быстро сказала Матрена, и побежала спасать хозяйку от лютого зверя. Гриша поплелся к грузовику, выгружать барское добро. Делать это ему предстояло в гордом одиночестве, поскольку Тит не вовремя дал волю своему щедрому на дары кишечнику.
Они приехали первыми, остальных участников пикника пока не было. Танечка, одетая как на бал, выбралась из автомобиля, и стояла столбиком, с умиленным выражением на лице. Вокруг нее суетилась Матрена, отгоняя от госпожи муравьев и мух. Танечка раскрыла белый зонтик, дабы не напекло головушку, огляделась по сторонам, вдохнула полной грудью и с восторгом произнесла:
– Гляди, Матрена, благодать-то какая!
– Да, госпожа, – согласилась служанка, ловко прихлопывая комарика, вздумавшего полакомиться дворянской кровушкой.
Гриша, наживая грыжу, вытащил из микроавтобуса кабинку биотуалета. Кабинка была тяжела, как гроб с телом терминатора. Поставив ее на землю, Гриша решил выяснить причину такой тяжести – ему показалось, что в туалете занято, потому что пластиковый короб не может столько весить. Открыв дверку, Гриша увидел внутри кабинки плазменный телевизор, холодильник, кондиционер, вешалку для одежды из мореного дуба, и недобрым словом помянул Тита. Напарник словно бы чувствовал, что грядет работенка, и нарочно обгадил штаны.
– Нет-нет! – вдруг закричала Танечка, обращаясь к Грише. – Здесь это ставить нельзя. Ты его вон туда отнеси, к зарослям.
Проклиная слабого на клапан Тита, Гриша потащил нужник в указанном направлении. Вообще-то было бы логично установить на кабинку парочку колес, для удобства транспортировки, но Гриша быстро понял, что люди, проектировавшие этот сортир, точно знали, что им никогда не придется его таскать.
Разместив основное удобство, Гриша занялся монтажом навеса. Каркас собирался из дюралюминиевых трубок, затем сверху натягивался тряпочный тент белого цвета. Вытащив из грузовика большой продолговатый мешок с железными трубками, Гриша вывалил их на траву и крепко призадумался. Со сборкой чего бы то ни было, у него всегда возникали проблемы. Тумбочку под телевизор он собирал четыре дня, и в итоге у него получилась скамейка, а когда в детстве Гриша брался за конструктор, то собирал из деталей что-то бесформенное, бессмысленное и тупое. Поначалу воспитатели в детском саду решили, что имеют дело с гением. В то время как прочие дети конструировали танки, самолеты, замки и прочие узнаваемые объекты, Гриша творил такое, что человеческий мозг не в силах был классифицировать. Испуганные воспитатели даже пригласили какого-то специалиста, вроде психолога, тот пришел, полюбовался Гришиными творениями, и сделал вывод, что Гриша далеко пойдет. Специалист как в воду глядел. Гриша действительно далеко пошел, хотя и не так далеко, как послали. Далекий поход случился после того, как Гриша, ночью подсмотрев за мамой и папой, попытался воспроизвести их загадочные для детской души действия во время тихого часа. Девочка на соседней койке вначале была сильно удивлена, когда Гриша зачем-то полез к ней под одеяло, а когда он навалился на нее, стал дергаться в конвульсиях и страшно дышать, испугалась, расплакалась и стала звать воспитателей. Прибежали няньки, стащили юное дарование с девочки и изолировали от вменяемого общества. Вечером, когда пришли родители, воспитатели объявили им, что такому вундеркинду не место среди нормальных детей.
С тех пор Гришу больше в детский сад не отдавали, и пока родители находились на работе, за ним присматривал прадед – старик-ветеран, повидавший на своем веку много страшных вещей. Но даже немецкие танки, даже ковровые бомбежки, даже ужасы сталинских лагерей для недостаточно героических героев меркли в сравнении с родным правнуком. Помирая со скуки, Гриша развлекал себя тем, что издевался над стариком. Прадед был стар, ходил с трудом, опираясь на костыль, а потому был идеальной мишенью. Родители как раз купили юному Грише лук, стрелы с присосками, и головной убор вождя племени чероки. Присоски со стрел Гриша Большой Змей поснимал сразу – он не собирался щадить бледнолицего старца. Прадед повидал многое, но когда потомок отрыл топор войны, пенсионер крепко пожалел, что навечно не остался под Сталинградом вместе со всей ротой.
Жестокое избиение белых переселенцев началось сразу же после того, как за ушедшими на работу родителями захлопнулась входная дверь. Мирно спящий дед вдруг был зверским образом разбужен – Гриша, забавы ради, пожелал ему доброго утра мухобойкой по лицу. Перепуганный дед едва успел подняться на ноги, как в него градом посыпались стрелы. Вождь краснокожих, воинственно улюлюкая, разил без промаха – длительные тренировки не прошли даром. Когда колчан опустел, Гриша стал стрелять в деда карандашами, пультом от телевизора, тапками, футляром от очков. Разозленный дед схватил ремень и погнался за обидчиком, но он недооценил коварства потомка. На каждом шагу его встречали новые и новые индейские хитрости. Дед влетел в мышеловку, затем споткнулся о натянутую веревку и грохнулся на пол. Гриша подбежал к поверженному врагу и попытался оскальпировать его отцовским напильником.
Возвратившиеся с работы родители застали деда на полу в предсмертном состоянии. Гриша в это время сидел за столом и рисовал в альбоме похороны. Старика увезли в больницу, откуда он уже не вернулся.
После смерти деда за Гришей за небольшую плату присматривала соседка – семнадцатилетняя барышня, кончившая среднюю школу и теперь раздумывающая, как распорядиться своей дальнейшей жизнью – учиться в ПТУ, забеременеть или сразу идти на панель. Эта девица оказала огромное влияние на Гришу. От нее он узнал так много нового и интересного, что надолго опередил в развитии сверстников, продолжающих наивно считать, что детей находят в капусте. Соседка не только в подробностях рассказала маленькому Грише, где именно и каким образом на самом деле находят детей, не только показала это удивительное место на своем молодом теле, но даже разрешила его потрогать. Так же соседка в деталях объяснила Грише назначение той смешной сморщенной штуковины, которой он был оснащен с рождения, и у которой, как выяснилось, была еще одна невероятная функция. Соседка обожала, раздевшись донага, разглядывать себя, стоя перед зеркалом. Гриша сидел тут же, и, раскрыв варежку, приобщался к прекрасному. Он узнал слово сиськи, узнал, что это такое, потрогал, понюхал, но по малолетству не оценил. Но своего пика просвещение достигло в тот день, когда к соседке, исполнявшей роль няньки, заглянул ее приятель. Гришу никто не прогонял и смотреть не запрещал. В тот день сухая теория была подкреплена практикой – наблюдая воочию невероятное зрелище, Гриша наконец-то понял все то, что рассказывала ему соседка. Теория ему давалась слабо, но наглядный пример все прояснил. А когда, после акта соития, приятель няньки угостил Гришу пивом и дал затянуться сигаретным дымом, малец, кашляя и балдея, понял, что детство кончилось. Начиналась взрослая жизнь.
В общем, Гришино дошкольное образование было весьма разносторонним. Вот только собирать каркасные беседки его никто никогда не учил. Если бы была инструкция, дело бы, возможно, сдвинулось с мертвой точки, но ее не было. Гриша схватил из кучи две трубки, соединил их вместе и получил одну длинную. Одна длинная трубка была так же мало похожа на беседку, как две короткие. Гриша понял, что не справляется. Обращаться за помощью к водителям было бессмысленно – барский рулевой евнух был туп, как колода, а водители грузовика и «козлика» – надзиратели, умели помочь только кулаком по роже. Возможно, Матрена имела опыт сборки навеса, поскольку давно служила господам и наверняка не раз выезжала с ними на пикники, но служанка была занята. Она бегала за Танечкой со стулом, а барыня, продолжая восторгаться окрестными красотами, расхаживала туда-сюда, издавала восклицания и все хвалила воздух. Гриша со злостью подумал, что хорошо радоваться свежему воздуху и зеленой травке, когда у тебя все есть и нечего желать. Лично он легко променял бы все эти красоты на банку холодного пива.
– Нужно Тита позвать, – решил Гриша, окончательно убедившийся в том, что одному ему с навесом не справиться. Он честно попытался, но у него получился не навес, а опять какая-то бесформенная конструкция, будто он снова попал в детство.
– Надо звать Тита! – окончательно убедился Гриша.
Далеко идти не пришлось – Гриша заметил, что его заместитель робко выглядывает из-за «козлика».
– От работы, скотина, прячется! – проворчал Гриша недобро. – Или опять обделался?
Гриша обогнул автомобиль, и увидел Тита целиком. Тит стоял на полусогнутых ногах, в мокрой рубахе и без штанов.
– Тит, в чем дело? – спросил Гриша, стараясь говорить спокойно. Он по опыту знал, что ни криком, ни руганью, ни угрозами холопов не пронять. Они понимали язык грубой безжалостной силы, и только его. Но бить Тита на глазах Танечки было, к сожалению, нельзя. А хотелось!
– Водяной, проказник, портки унес, – пожаловался Тит, и лицо у него стало кислым.
Отдельные слова Гриша понял, но общий смысл как-то ускользнул.
– Что у тебя случилось? – спросил он.
– Водяной портки украл, – сказал Тит. – Почто шалит? Аль я на дочек его заглядывался?
– На чьих дочек?
– Знамо дело на чьих. На водяного дочек. Ох, чертовки, хороши, молвят, дочки у него. Токмо днем на глаза люду не кажутся, должно быть стеснительные весьма, аль господь так положил. Ну а ночью темной лучше молитвою оберегаться, супротив молитвы никакая нечисть не устоит. А иначе утянут в омут и поминай, как звали.
Гриша понял, что он ничего не понял. Какой водяной? Чьи дочки? Кто не кажется людям на глаза днем? Что и на что положил господь? Какая нечисть не устоит супротив молитвы? И самое главное – куда пропали штаны Тита?
– Завязывай с бредом! – строго приказал Гриша. – Хватит мне пургу гнать про водяных и земляных. Мне сейчас не до этого. Надевай штаны, и пошли навес собрать. У меня одного что-то не выходит.
– Хоть казни меня, хоть секи, хоть оскопи, нету больше портков у Тита, – вдруг выпалил зловонный холоп, и самым неожиданным образом разрыдался. – Иуда я неблагодарный! Креста на мне нет! Даровал барин портки, и те утратил. Ой….
Гриша подошел к Титу и с огромным удовольствием влепил ему звонкую пощечину, одновременно пробивая коленом в пах. Суровые меры сработали – истерика была прекращена.
– Тит, животное ископаемое, – взмолился Гриша, тряся за грудки своего заместителя, – скажи мне русским языком, куда ты свои штаны дел.
– Уплыли, – признался Тит со слезами на глазах.
– Упустил что ли? – проворчал Гриша, с ненавистью глядя на позор человеческого рода. Он только что понял, что Тит сочинил всю эту наивную ерунду про водяного и его дочек с целью отбрехаться.
– Упустил, – кивнул Тит, глотая слезы. – Каюсь, грешен. Возмечтал о несбыточном, в отвлечение впал, а как опомнился, глядь – уж портки мои в пяти шагах от берега.
– Почему же ты, придурок, не сплавал за ними? – спросил Гриша, испытывая неодолимое желание сократить заместителя оглоблей по затылку.
– Знамо дело почему. Не учены мы плавать.
Гриша схватился за голову, лихорадочно соображая. Запасных штанов, разумеется, не было, достать их было негде. Прятать Тита все время нельзя, могут подумать, что сбежал, но и пускать его к людям в его нынешнем виде тоже не вариант – благородные господа и дамы могут неправильно все понять.
Как бы подтверждая этот вывод, Тит, потерявший вместе со штанами и терпежные принадлежности, вдруг породил низом звонкий комариный писк, громкость которого нарастала и нарастала, и вдруг звук оборвался, закончившись сочным хлюпаньем и бульканьем.
– Важно оправился, – поделился ощущениями Тит, притопывая правой ногой. На траву под ним стали падать крупные капли густого бурого вещества.
– Короче, – сказал Гриша, – поступим так. Ноги у тебя волосатые, издали как будто в штанах. Будешь делать то, что скажу, но только не вздумай к господам близко подходить. Держись подальше. Если тебя позовут, мне скажешь, я вместо тебя подойду. Понял?
– Знамо дело.
– И завязывай уже дерьмом истекать. Попытайся терпеть. Не можешь терпеть, найди ветку потолще, и закупорь свою вонючую дырку. Понял?
– Знамо дело. Ветку сыщу, жопу закупорю. Знамо дело. Важно придумал. Голова!
Вместе с Титом они приступили к сборке навеса. Танечка, к счастью, была занята окрестными пейзажами, и не обращала внимания на холопов. Но даже если бы ее случайный взгляд и скользнул по двум крепостным, она едва ли стала бы разглядывать их подробно, и обращать свое внимание на такие мелочи, как наличие или отсутствие на них штатов. Господа не держали холопов за людей, на лестнице эволюции им отводилась та же ступень, что охотничьим собакам, кошкам, коровам и прочей домашней живности. От графа Пустого, выдающегося мыслителя своей эпохи, Гриша услышал теорию, согласно которой крепостные имеют человекообразный облик только благодаря тому, что живут под мудрым руководством господ. Если же крепостных отпустить на волю, то есть дать им свободно собой распоряжаться и делать все, что захочется, то через пару лет все они покроются шерстью, обзаведутся хвостами, затем начнут ходить на четвереньках и гавкать, и так через десяток годков окончательно превратятся в животных, коими и являются по своей сути. Если эта теория была верна, то Тит, судя по его густому волосяному покрову и нечеловеческой тупости, был свободен, как ветер. Как тот ветер, что постоянно рвался наружу сквозь его шоколадное око.
Однако тупость тупостью, но включившись в процесс сборки, Тит сдвинул дело с мертвой точки. Он как-то сразу сообразил, что, как, куда и в какой последовательности надо вставлять, и каркас стал стремительно обретать свои очертания. Грише стало обидно и совестно за себя. Тит, тупейшее из млекопитающих, легко сделал то, на что у него, крутого перца, не хватило серого вещества. Чтобы отомстить Титу за то, что тот такой умный, Гриша несколько раз наступил ему на ногу, но боль этим причинил исключительно себе. Ноги Тита, покрытые мощными грязевыми наростами, напоминали бронированные сапоги рыцаря, а когти, могучие и черные, могли повергнуть в трепет любого хищника. Гриша, наступив на такой коготь, едва не порвал об него лапоть, а Тит даже не поморщился, и похоже вовсе не заметил возмездия.
Собрав каркас, стали натягивать навес от солнца. Силясь забросить материю на каркас, Тит высоко подпрыгивал, рубаха его задиралась, и открывала на всеобщее обозрение весело болтающийся срам. К счастью Танечка в это время рассматривала пейзажи чрез театральный бинокль, и прозевал потрясающее зрелище.
Натянув тент, холопы поставили под навесом круглый столик и шесть стульев. Затем притащили холодильник, полный вкуснятины. Холодильник был крест-накрест перетянут якорной цепью и заперт на амбарный замок мегалитических габаритов. Ключ от замка находился у одного из водителей из числа надзирателей. Затем холопы вынесли мангал, и поставили его неподалеку от навеса. Вытащили неподъемный бензиновый генератор, укатили его подальше, чтобы своим звучанием не мешал господам отдыхать, протянули от него провода к навесу и установили по углам четыре светильника. Светильники подключили к генератору, к нему же подключили музыкальный центр и ультразвуковую примочку, отпугивающую насекомых в радиусе десятка метров.
– Блин, я вообще уже запарился! – пожаловался Гриша Титу. – Пот с самой задницы по ногам до пяток течет. Сейчас бы в речке поплескаться.
– Важно бы, – согласился Тит, который потел гораздо меньше, поскольку и ноги, и пятки и задница у него отлично проветривались. Но не только проветривались, но и благоухали. За Титом постоянно следовал рой навозных мух, они группами приземлялись на его ягодицах и присматривали место для колонии. Возможно, планировали отстроить себе столицу на двух холмах.
Остальные участники пикника стали прибывать уже после того, как Гриша и Тит, обустроив лагерь, отправились за дровами. По берегу озера росли деревья, под ними было вдоволь сушняка. Надзиратель выдал Грише тупой топор, Титу хотел дать пилу без зубьев, но посмотрел на него внимательно, и передумал.
– Что это у тебя штаны с начесом наружу? – спросил надзиратель, подслеповато щурясь на Тита. – С начесом летом не положено.
Гриша понял, что у надзирателя серьезные проблемы со зрением. Это большей частью объясняло его странный стиль вождения по всем буеракам и ухабинам.
– Барин за исправную службу пожаловал, – соврал Гриша.
– Барин? Ну, раз барин, тогда ладно. Бегом за дровами, скоты. Скоро господа прибудут, шашлыки пора готовить.
Гриша с Титом спустились к реке и спрятались в густых зарослях. Тит, душа нараспашку и мозги набекрень, тут же приступил к сбору хвороста, Гриша, без сил повалившись на землю, проворчал, глядя на коллегу:
– Работа не жена – к другому не уйдет. Сядь, отдохни. Не мельтеши перед глазами.
– А дрова? – спросил Тит удивленно.
– На юг не улетят, не ссы. Успеем еще собрать.
– Негоже так, – покачал головой Тит. – Господ обманывать, что бога обманывать. Грех великий. Пойду, пожалуй, расскажу об этом, облегчу душу.
Гриша положил немало сил на воспитание Тита, но ему так и не удалось вытравить из него рабскую суть, составляющую основу его личности. Такая милая черта, как рефлекторная склонность к фискальству, являлась неотъемлемой частью рабского менталитета.
– Иди-иди, – напутствовал коллегу Гриша. – Расскажи надзирателям, что я бездельничаю. А я потом расскажу, как ты за молодой барыней, девушкой благовоспитанной, цветочком девственным, в замочную скважину глазом своим развратным подглядывал и дрочил на нее самым циничным образом. Как думаешь, кого сильнее накажут? Меня-то просто посекут, а вот что с тобой сделают, этого даже не представляю. Но думаю, что Яшке ты в первый же день позавидуешь.
