Buch lesen: «Кредо холопа», Seite 10

Глава 14

Но если прочие крепостные думали лишь о том, как бы случайно не дать воли своим вонючим дыркам, Гриша лихорадочно пытался родить хоть какой-нибудь план действий. Он должен был как-то проявить себя, заставить барина обратить на себя внимание. И не просто обратить. Грише было необходимо доказать свою полезность, свою незаменимость. Ему ведь предстояло занять при дворе помещика чье-то место, то есть сместить кого-то с его должности.

Идти было легко, поскольку в этот торжественный день, в виде исключения, холопам разрешили попирать ногами господский асфальт. Однако счастье было недолгим. Уже через сотню метров надзиратели, орудуя дубинами, согнали крепостных на обочину, и заставили идти по полю. Господа и дворня двигались по дороге параллельным курсом.

Глотая пыль, поднимаемую ногами впередиидущих холопов, Гриша одним глазом косился на барскую свиту. Танечка шла под ручку с отцом, и даже в своем скромном наряде излучала мощные потоки сексуальной энергии. Озверевший от полового воздержание Гриша не мог оторвать от нее взгляда. Он представлял себе, что скрывает под собой это платье, и у него начинала кружиться голова, а просторные штаны становились тесными. Прямо за Танечкой семенила Матрена, ее горничная, тактико-техническими характеристиками мало чем уступающая госпоже. Гришин взгляд перебегал с Танечки на Матрену, вспомнилась Ярославна, и Гриша едва не заплакал. Впору было, на манер дурного Тита, хвататься за полено.

Через полчаса туризма господа притомились. Из имения примчался вызванный автомобиль, тут же, прямо посреди дороги, поставили стол и стулья. Помещик Орлов, Танечка и фаворитка Акулина сели закусывать. Пища была самая простая, чем лишний раз подчеркивалось единение правящего и бесправного классов. Помещик Орлов кушал рябчика, Танечка налегала на крупный виноград, заедая его булочкой, Анфиса хлебала чаек с бубликами. Рядом шумел самовар, сияющий на солнце ослепительной медью. Слуга попытался вытащить из автомобиля мангал, но помещик Орлов отрицательно махнул рукой. Надзиратели утоляли жажду доставленным из имения ледяным квасом и лузгали семечки. О холопах тоже не забыли. Их отвели подальше в поле, чтобы они своим благоуханием не портили господский аппетит, выстроили и приказали стоять смирно, не шевелясь.

Заморив червячка, господа выразили желание продолжить путь. Холопов пригнали обратно, и вновь колонна двинулась по бездорожью, а рядом, по асфальту, шествовали хозяева жизни и их приближенные. Танечку стали донимать мухи, и ее горничная, Матрена, вынуждена была метаться вокруг госпожи, отгоняя от нее назойливых насекомых. Автомобиль поддержки ехал сзади с черепашьей скоростью. Было очевидно, что состоявшийся привал далеко не последний.

Следующий отдых устроили тогда, когда достигли леса. На этот раз слуги достали мангал, опять растопили самовар, на стол накрывали уже основательнее. Холопов никуда отводить не стали, поскольку рядом высилась стена леса, и кто-нибудь из них мог возжаждать воли. Гриша верил в это с трудом. Из всех крепостных имения он, похоже, был единственным, кому такая жизнь не казалась нормальной. Тот же Тит не побежал бы на волю, даже если бы его стали гнать пинками. Однако отводить холопов близко к лесу не стали, из чего Гриша сделал вывод, что побеги все же имеют место.

Вскоре над бивуаком распространился восхитительный аромат шашлыка. Холопы вдыхали его равнодушно, а вот у Гриши началось неудержимое слюнотечение. Это была пытка почище порки оглоблей. Поскольку холопов выстроили лицами к дороге, Гриша невольно вынужден был наблюдать за тем, как господа изволят закусывать. Кушали они, надо признать, аккуратно, неторопливо, с достоинством. Так едят люди, которые точно знают, что эта порция шашлыка не последняя в их жизни. Сам помещик ел шашлык с шампура, Акулина во всем подражала покровителю и спонсору, а вот для Танечки кушанье положили на белую тарелочку. Танечка взяла серебряную вилочку, скушала одни кусочек, и закапризничала.

– Перца много! – громко сказал она. – Очень остро.

– Да, в самом деле, остер шашлык в этот раз, – согласился с ней отец. – Что-то ты, Прохор, перца не пожалел.

– Один сплошной перец! – внесла свою критическую лепту Акулина. – Рот огнем горит.

Побледневшего повара Прохора нежно приняли под руки два надзирателя, и повели куда-то в лес. Обратно вернулись минут через десять. Прохор был уже не белый, а красный, и прихрамывал на правую ногу. Гриша заметил под глазом повара обширный фингал живописной расцветки. Судя по всему, надзиратели только что напомнили ему все тонкости кулинарного дела, в частности дозировку специй при приготовлении шашлыка.

Перевоспитанному Прохору дали второй шанс, и он стал поспешно готовить новую порцию шашлыка. Тот же шашлык, что не стала кушать Танечка, то есть полную тарелку мяса, просто выбросили на обочину.

– Пускай зверьки лесные полакомятся, – прокомментировал это помещик Орлов.

Вторая порция шашлыка оказалась намного лучше – это сразу же отметил барин, впившись зубами в первой кусок. Похоже, Прохор понимал, что данный ему второй шанс является последним, и третьего не будет. Вместо этого его отведут в лес и там оставят, предварительно выколотив душу из тела.

Акулина тоже похвалила шашлык, и заметила, что так хорошо он еще ни разу не удавался. Прохор даже позволил себе робко улыбнуться, довольный тем, что угодил господам, но радость его была преждевременной. Вот Танечка взяла вилочку, скушала кусочек шашлыка, и возмущенно произнесла:

– Как много соли! Одна соль!

– Хм, в самом деле, – согласился барин, причмокивая губами, – уж действительно безбожно пересолено.

– Есть невозможно! – категорически заявила Акулина, гневно глядя на позеленевшего от ужаса Прохора.

У Прохора подкосились ноги, но заботливые руки надзирателей подхватили его и быстро повели в лесную чащу. И еще целая гора шашлыка была выброшена на обочину.

Поскольку готовить новую порцию шашлыка было некому (нового повара только вызвали из имения, а старый так и не вернулся из леса, похоже – заблудился) господа заморили червячка печеночным рулетом и пирогом с яблочным вареньем. Пирог пришелся Танечке по душе, и она стала хвалить его, а заодно и повара, который приготовил такое дивное лакомство. Как раз в этот момент из леса вышли оба надзирателя, сопроводившие Прохора в последний путь. Одни из них на ходу счищал с дубинки кровь и налипшие кусочки холопского мозга.

Путь продолжился по лесной дороге. Надзиратели удвоили бдительность, у двоих в руках появились револьверы. Гришу так и подмывало броситься в лес, поскольку жизнь в имении откровенно достала, да и чертов жезл Перуна надо было уже начинать искать, но он прекрасно понимал, что только он дернись, как сразу же получит пулю. Едва ли надзиратели станут делать предупредительный выстрел в воздух. До леса десять шагов, пока будет их преодолевать, двадцать раз убить успеют. И хорошо, если убьют на месте. А если ранят, а потом на пытку. Пытать же надзиратели умели. Гриша видел в воспитательном сарае такие болезнетворные штучки, какие не снились и средневековой инквизиции. К тому же у инквизиторов не было электричества, а у надзирателей было, и они его активно использовали в воспитательных целях. Да и инквизиторы пытали лишь до тех пор, пока с уст обвиняемого не срывалось признание во всех смертных грехах, после чего его гуманно запекали на костре. Надзиратели же пытали ради пытки, цель их – мучения и боль. Тут хоть в чем признайся, хоть какие грехи себе припиши – толку не будет. Как пытали, так и продолжат. Ивашку изувера, что перед господскими покоями испражнениями истек, три недели зверскими пытками пытали. Вряд ли за попытку побега полагалась меньшая кара.

В общем, Гриша решил не горячиться и потерпеть. Он должен был попасть в число дворовых, проникнуть в барский особняк, а уж там или подслушивать, или порыться в бумагах или книгах, но какую-нибудь информацию о жезле Перуна найти. Вот только как стать дворовым Гриша себе даже не представлял. Оставалось уповать на счастливый случай – авось повезет. Методика была проверенная, Гриша всю сознательную жизнь так делал. До сих пор не повезло ни разу. Но это лишь означало, что шансы на счастливый случай с каждым новым обломом только возрастают. По крайней мере, в это хотелось верить.

Спустя полчаса господа изволили сделать еще один привал. Из имения привезли нового повара, и, судя по тому, как у него тряслись руки, несущие самовар, он уже был оповещен об участи своего предшественника.

Пока добрались до церкви, отдыхали и перекусывали еще четыре раза. Один раз Танечка возжелала вздремнуть, и, разумеется, любящий папенька не смог отказать дочке и в этом. Прямо на дороге Танечке поставили кровать, вытащили из фургона перину, подушки, одеяло. Танечка прилегла, сладко потянулась, и сообщила, что хотела бы послушать перед сном песенку.

– Ах, беда! – схватился за голову помещик Орлов. – Певца не взяли!

– Не хочу певца! – закапризничала Танечка. – Пускай мне холопы споют.

– Пускай споют, голубчики, – попросил помещик надзирателя. – Только ты проследи, любезный, чтобы пристойное пели. Они ведь грубые, могут доченьку непотребным словом шокировать.

Надзиратель подошел к толпе холопов, и взгляд его тут же уперся в Гришу.

– Ты! – рявкнул он.

Гриша вспотел и затрясся, прокручивая в голове события недавнего прошлого. Вроде бы никаких косяков за ним не числилось, вел себя образцово. Неужели опять Тит нажаловался?

– Иди сюда! – приказал надзиратель. – Теперь пой.

– Что делать? – пискнул Гриша.

– Пой, животное.

Гриша знал только русский шансон и матерные частушки.

– На зону еду в кандалах… это самое. Как там? А! Ходить ментяре в петухах….

Закончить сольное выступление Грише не дали – на горло его песне наступили дубинкой.

– Этот не подойдет, – проворчал надзиратель, впихивая Гришу обратно в строй. – Других попробуем.

В итоге, отобрали дюжину солистов. На Гришин вкус, все двенадцать пели отвратительно, и на разные лады. Надзиратели потратили десять минут, объясняя им, что значит петь хором. Но даже после интенсивного физического инструктажа, песню звезды большой эстрады затянули как попало, так что слов было не разобрать. При этом минимум четверо пели не ту песню, которую остальные восемь. Слушать этот монотонный сумбур без смеха было невозможно. Гриша улыбался, но чуть заметно, чтобы не получить по башке палкой, зато Танечка залилась звонким хохотом, сбросила на асфальт одеяло, и принялась прыгать на кровати, размахивая руками.

Вот так, с частыми остановками на перекус и культурную программу, шествие добралось до церкви. Та оказалась небольшой, так что холопам, чтобы всем поместиться внутри, пришлось дружно выдохнуть и временно обойтись без кислорода. Помещик Орлов и Танечка поздоровались с настоятелем – неохватным бородатым мужиком в расписном халате, который один вмещал в себе больше биомассы, чем восемь холопов.

Холопы опустились на колени, Танечка и Акулина взяли в руки по свечке, барин схватил сразу две. Началась служба. Надзиратели стояли по углам, и зорко следили за уровнем набожности паствы. Тех, кто молился и крестился недостаточно истово, запоминали, чтобы затем вколотить в них любовь к православной вере.

Стоять на коленях было неудобно и больно – те упирались прямо в жесткие доски пола. Болела спина и голова. Голова разболелась от недостатка кислорода – в церквушку набилось столько холопов, что они в один миг превратили пригодный для дыхания воздух в жуткий смрад. Мало того, у алтаря курились какие-то благовония, которые только усугубляли ситуацию. Рядом с тем местом, где стояли господа, было широко открыто окно, а там, где молился Гриша, топор не удалось бы даже повесить – он бы сгнил в полете.

В то время как все холопы тупо издавали возглас «аминь», Яшка лакей шел своей дорогой. У него был за кого помолиться. Иной раз перекрикивая даже священника, он непрерывно клал поклоны, крестился и блажил:

– Спасибо господи за барина! Спасибо за благодетеля! Ниспошли долгих лет кормильцу!

Ни духовные служащие, ни надзиратели, Яшке замечаний не делали. Все понимали и разделяли его глубокие религиозные чувства, его сыновний порыв. Яшка любил барина – то знали все. Любил не просто больше себя, на себя он чхать хотел, любил больше бога. В своих молитвах он величал барина святым, ангелом, даже сыном божьим. Помещик Орлов поглядывал на верного лакея со слезами умиления. Его очень трогали столь чистые и искренние чувства.

Служба тянулась долго, и, как заметил Гриша, большинство надзирателей вышло наружу, а те, что остались, откровенно зевали и глазели в потолок. Пришла пора действовать. Плана у Гриши не было, он, как всегда, решил положиться на проверенный метод экспромта. Метод ни разу его не подвел – всегда заканчивался обломом, но ведь должно же ему когда-то повезти. Почему бы не сегодня?

– Тит, дружище, – прошептал Гриша на ухо зловонному мужику, – сделай мне большой одолжение: навали в штаны.

Тита не нужно было просить дважды, когда дело касалось столь приятного для него занятия. Он тут же оголил зад, после чего начал стаскивать штаны с Гриши.

– Да не в мои, придурок! – громким шепотом прикрикнул Гриша. – В свои!

В свои, так в свои. Оно и проще и приятнее. Почти без усилий, видно, давно уже просилось наружу, Тит беззвучно, как снайперская винтовка с глушителем, сделал грязное дело.

– Теперь зачерпни говна, и кинь в Яшку, – приказал Гриша, радуясь только что родившейся в голове выдумке.

Тут Тит замешкался.

– В храме божьем дерьмом кидаться негоже, – произнес он, но железной уверенности в его голосе не было.

– Тит, это тайный приказ барина, – стал самозабвенно врать Гриша. – Барин давно уже этого хочет, больше того – мечтает он об этом. Вот вчера подошел ко мне, обнял за плечи и говорит: мечтаю я, Григорий, чтобы кто-нибудь, какой-нибудь верный и преданный мне человек, Яшку лакея в церкви дерьмом закидал. Сплю, говорит, и вижу это. Неужели ты, Тит, не хочешь барина своего осчастливить? Ну и ну. Я был о тебе лучшего мнения. Мне казалось, ты барина любишь, а оказывается, что он тебе глубоко безразличен. Меня буквально потрясает высота той колокольни, с которой тебе наплевать на нашего кормильца. Стыдно, Тит. Очень стыдно. Не по-христиански это.

Обвинения, прозвучавшие в его адрес, заставили Тита прослезиться.

– Ужель я барина не люблю? – шмыгая носом, бормотал он. – Ужель не осчастливлю отца родного? Да я за кормильца и в огонь и в воду.

– В огнь и в воду в другой раз. Сейчас в Яшку. Только смотри, незаметно сделай, и после никому не признавайся, что это ты. Так барин велел.

Тит зачерпнул полную ладонь картечи, прицелился, и бросил. Яшка в этот момент как раз отвешивал поклон, и снаряд угодил ему точно в мишень, размазавшись по всему бамперу и забрызгав соседних холопов.

– Тит, ты снайпер! – восторженно похвалил стрелка Гриша. – А теперь мордой в пол и молись богу!

Тит послушался, а Гриша, прекрасно понимая, что сильно рискует, выступил со своей партией. Он поставил на кон все. Если затея провалится, не видать ему ни двух миллионов, ни блондинок, ни крутой тачки, ни всех прочих радостей жизни. Но и дальше перетаскивать навоз с места на место, медленно превращаясь в тупую скотину (то бишь в Тита) он не мог, да и Толстой, гнида, все настойчивее требовал результатов. И Гриша решился. Все или ничего.

– Господи, да что же это делается? – закричал он истошно, так что все люди, собравшиеся в церкви, повернулись в его сторону. Краем глаза Гриша заметил, что сквозь толпу холопов к нему уже пробираются надзиратели с дубинами, и быстро продолжил:

– Да разве же можно в храме господнем в штаны навалить?

Тут в его плечо вцепились крепкие пальцы, в спину уперся конец дубинки, злой голос надзирателя спросил:

– Что ты разорался, скот грязный? Яйца сильно мешаются? Исправим.

– Не могу молчать! – завопил Гриша. – Грех великий сделался. В храме божьем, при господах, при барыне молодой, в штаны навалил!

– Ты? – зарычал второй надзиратель, хватая Гришу за горло. – Ты, гнида мерзкая, обделался?

– Да не я! – прохрипел Гриша.

– А кто?

– Яшка лакей.

Все взоры тут же обратились на Яшку. Лакей, побледнев, тут же осенил себя крестным знаменьем и закричал:

– Люди добрые, вот вам крест – не было такого! Барин, отец, да скажи ты им, – пустив слезу, запричитал Яшка, обращаясь к помещику, – не может Яшка такого сделать. Не такой он человек.

Но жалкий лепет оправданий уже мало что значил, потому что и барин, и его дочурка, и все остальные, прекрасно видели огромное коричневое пятно на штанах Яшки. Это доказательство было куда красноречивее любых доводов в защиту преданного лакея, служившего барину верой и правдой и ни разу не замеченного в чем-то предосудительном.

– Фу! Какая низость! – с непередаваемым отвращением произнесла Танечка, и отвернулась.

– Яшка-Яшка, не ждал я такого от тебя, – покачал головой расстроенный помещик. – В святой праздник, в церкви….

И барин махнул рукой, давая понять, что слова тут не нужны – все и так ясно.

Яшка попытался грохнуться на колени, но крепкие руки надзирателей уже схватили его и потащили к выходу.

– Барин! Отец! – орал он, заливаясь слезами. – Оклеветали меня недруги. Не было такого! Ужель не православные?

– Заткнись! – рявкнул на него один из надзирателей, и приласкал Яшку дубиной по зубам. – Весь праздник осквернил своим дерьмом.

Яшка, выплевывая вместе с кровью осколки зубов, попытался опять затянуть речь в свою защиту, но его уже выволокли наружу. Гриша, наблюдая за этим, ликовал. Но когда бугаи схватили его и тоже потащили к выходу, он не на шутку испугался.

– Подождите! Меня-то за что? – закричал он. – Я же ничего не сделал. Я ведь….

– Стойте, – крикнул надзирателям барин. – Оставьте его. После службы отмоете его, переоденете, и вечером приведете в усадьбу. Будет вместо Яшки.

Гришу отпустили, он тут же грохнулся на колени, уткнулся лбом в пол и стал торопливо благодарить барина за оказанную ему высокую честь.

Глава 15

На следующий день после праздника Гриша официально вступил в новую должность. Перед инаугурацией надзиратель выдал ему обновку: штаны, рубаху и лапти. Штаны и рубаха были из паршивой мешковины, лапти, на вид обычные, оказались сплетены из пластиковых прутиков. На их подошве Гриша обнаружил до боли знакомую надпись «сделано в Китае».

Перед облачением в новую униформу Гришу привели к колонке, раздели догола, вручили мочалку, по ощущениям напоминающую наждачную бумагу, и, поливая из шланга ледяной водой, организовали омовение. Лязгая зубами от холода, Гриша тер себя мочалкой, которая вместе с грязью иногда сдирала куски кожи. За время купания он весь посинел, губы вовсе побелели. Вместо полотенца его заставили побегать кругами, чтобы обсохнуть, а дабы сох быстрее, пустили следом злую собаку. Затем новоявленному лакею позволили одеться. В комплекте с одеждой шло предупреждение о том, что эта роба ему выдается на пять лет жизни, и ежели он повредит ее, порвет или износит, за это последует весьма суровое наказание.

Помимо одежды Грише выдали два предмета, над назначением которых он бы сломал голову, если бы не объяснили что к чему. Первый предмет был большой деревянной пробкой в форме песочных часов, а второй шнурком, длиной сантиметров тридцать. Гриша долго вертел в руках эти штуки, даже попробовал пробку на зуб, но так и не смог понять, как они могут пригодиться ему в нелегком лакейском деле. Но тут, на его счастье, инструктировавший его надзиратель, сказал:

– Самое главное запомни, животное: испражняться на территории усадьбы запрещено.

– Всем? – испуганно спросил Гриша.

– Только крепостным, – ответил надзиратель, и ударил Гиршу палкой.

– А как же быть? – потирая лоб, проворчал Гриша.

– Утром пораньше проснешься, сбегаешь наружу – оправишься. И терпи до ночи, пока господа спать не лягут. Тогда можешь еще сбегать.

– Охренеть! – с нервным смешком выдал Гриша. – Тяжела доля крестьянская. Только ведь не всегда вытерпеть-то можно. Иной раз так на клапан придавит, того и гляди сорвет его вместе с резьбой. Да и спереди тоже может протечь, как ни крепись.

– Дабы такого непотребства не случилось, – сказал надзиратель, – тебе даны терпежные принадлежности. Вот это – надзиратель указал на пробку – задняя затычка. А это, – он указал на шнурок, – уддавка. Дабы кал зловонный из тебя в присутствии высоких господ не посыпался, ты с утра пробкой себе жопу затыкай, а уд завязывай шнурком потуже, дабы не протек.

Гриша с ужасом посмотрел на пробку, которую только что грыз. Надзиратель добавил:

– Гордись! Тебе достались терпежные принадлежности Яшки лакея, а ему они достались от его предшественника, лакея Матвея. Вот уж до чего был преданный человек. И умер как герой: у господ званый ужин был, а Матвею в уборную приспичило нестерпимо. Не пошел! Задницу себе зашил капроновыми нитками, и до последнего господам прислуживал. А как барина спать уложил, вышел за ворота усадьбы, перекрестился да и упал замертво – каловым напором ему кишечник разорвало. Вот какой человек был!

С омерзением отплевываясь во все стороны, Гриша простонал:

– Так эта пробка побывала во всех лакейских жопах?

Стукнув Гришу еще раз, надзиратель сказал:

– Гордись, животное! Матвей, Яшка… Да таких холопов днем с огнем не сыщешь. Матвей-то и вовсе был искусник. Барские стегна до блеска вылизывал, никакой бумаги не требовалось. Барин как шел по великой нужде, так и Матвея с собой кликал. Еще и прозвище ему дал заморское – биде.

– Неужели во всей усадьбе нет ни одного туалета? – цепляясь за последнюю соломинку, спросил Гриша, после чего получил по башке в третий раз.

– Какой тебе туалет? – рявкнул на него взъярившийся надзиратель. – Ты что, скотина гнусная, хочешь своей грязной жопой на тот же стульчак воссесть, на который барин свои белы ягодицы опускать изволит? Али хочешь свой кал холопский в тот же унитаз извергать, в какой господин изволит свои кишечные сокровища откладывать? Или же ты хочешь, погань мерзкая, провонять всю уборную господскую? А ежели туда, опосля тебя, барыня молодая зайдет?

– Можно подумать, ее какашки фиалками пахнут, – чуть слышно проворчал Гриша, и в очередной раз получил по лбу палкой.

– Пробку в жопу, веревку на уд! – бескомпромиссно потребовал надзиратель. – И завяжи потуже. Буду проверять.

Громила удалился, на прощание еще раз стукнув Гришу палкой. Скрипя зубами от злости, Гриша прорычал сквозь зубы:

– Десять миллионов долларов, вилла на Канарских островах, самую крутую тачку, какая только есть, и двадцать три фотомодели. Двадцать три! Не моделью меньше! И чтобы все блондинки. Плюс Ярославна на одну ночь. Иначе хрен я соглашусь продолжать этот идиотизм.

Что касалось новых обязанностей, то они были просты, как мычание. Грише надлежало делать все, что пожелает барин. С раннего утра и до поздней ночи лакей находился в неустанном услужении, и только в то время, когда господин отходил ко сну, мог позволить себе заняться прочими делами.

– Какими это прочими? – спросил Гриша.

– Сапоги барские вычистить до блеска, это раз, – стал загибать пальцы надзиратель. – Отнести его одежду и белье прачкам – это два. И самое главное – надлежит тебе усердно и до блеска вылизывать господский унитаз. Наш барин страсть какой чистоплотный, всякой неопрятности не выносит. Особо строг он в отношении унитазной чистоты. Сам говорил, что ничем так чисто и качественно не вымыть унитаза, как любящим холопским языком. Ты уж порадуй кормильца, хорошо вылизывай. Будешь лизать плохо, придется учиться на горячей сковороде.

Хоть тело было и чужое, но Гриша, в каком бы теле он ни находился, не собирался заниматься ничем гнусным, то бишь он сразу решил, что барский унитаз вылизывать не будет. Для этих целей у него имелась одна подходящая кандидатура, самим небом предназначенная для подобных операций.

Поздно вечером, когда господа изволили отойти ко сну, Гриша подошел к ключнику Петрухе с одним деликатным делом.

– Мне помощник требуется до зарезу, – заявил Гриша. – Боюсь, один все не успею.

Петруха посмотрел на Гришу и напомнил:

– Яшка один справлялся.

– Оно и видно, как он справлялся, – кивнул Гриша. – Его уже третий день за хорошую службу так награждают, что по всему имению слышно. Люд сказывает, ему надзиратель намедни кирзовый сапог в жопу засунул. Вместе с ногой. Я так кончить не хочу. Так что или давайте мне помощника, или, если что, я так и скажу честно – Петруха ключник помощника не дал, вот я и не справился.

Петруха, может быть, и считался хитрым по холопским меркам, но в действительности был трусливым тугодумом. Гриша видел этого холуя насквозь, поскольку, в свое время, вдоволь насмотрелся на такие типажи в рядах вооруженных сил. Озвученная угроза подействовала, и, боясь оказаться на месте Яшки, Петруха дал Грише добро взять себе помощника.

– Можешь мальчика выбрать из детского барака, – предложил он нехотя. – Только гляди, выбирай шустрого и смышленого, а еще самого худого, чтобы ел мало. Дворовая служба – благодать господня. Здесь трудиться надобно, а не брюхо набивать.

– А девочку взять можно? – быстро спросил Гриша. – Шуструю смышленую блондиночку лет шестнадцати, худенькую и не прожорливую. Частично беру ее прокорм на себя – посажу на белковую диету. У меня этого питательного белка уже столько скопилось, что, того и гляди, закрома лопнут. Ну, что насчет девочки?

Петруха сердито нахмурился, и Гриша, все поняв, быстро добавил:

– Если девочку нельзя, то и мальчика не надо. У меня уже есть на примете один надежный человек. Ему я всецело доверяю.

– Кто таков?

– Тит Громожопец, так же известный в народе как Зверский Бздун. Отличный парень. Умный, смекалистый, удивительно чистоплотный. Мы с ним уже сработались.

Получив разрешение, Гриша отправился за пределы усадьбы, в свой бывший барак. Найдя среди спящих на соломе тел тушу Тита, Гриша пнул мужика ногой, а когда тот проснулся, сказал ему:

– Радуйся, пахучий. Тебя повысили в должности. Отныне ты старший помощник лакея по унитазным вопросам.

– Ась? – не понял Тит, поднимая себя с черной смердящей соломы.

– Я говорю, что ты теперь дворовый человек. В усадьбе будешь жить. Я теперь твой начальник. Мне будешь во всем подчиняться. Понял?

– Знамо дело.

– Если понял, то иди за мной. Надо тебя отмыть и переодеть.

Мыться Титу пришлось в поилке для свиней, одежду его, грязные рваные лохмотья, Гриша приказал выбросить. Титу выдали новый наряд – штаны, рубаху, попытались подобрать лапти, но не смогли. Пальцы на ногах Тита были украшены устрашающего вида когтями иссиня-черного цвета. Когти рвали все лапти, стоило попытаться их надеть.

– Можешь босиком ходить, – сдался Петруха. – Но если паркет ногтями поцарапаешь, сразу отправишься в воспитательный центр, а там тебе яйца лебедкой оторвут и шкуру со спины спустят.

Переодетого и проинструктированного Тита Гриша отвел в свою коморку. Двум людям там оказалось тесно, да и кровать была всего одна, но, по мнению Гриши, Тит был скотиной неприхотливой, и мог спать, к примеру, на полу, или снаружи на земле, или стоя, или вообще не спать.

– Есть хочешь? – спросил Гриша, усадив Тита на пол возле стола.

– Поснедать бы важно, – ответит Тит, сглатывая голодную слюну.

Гриша вытащил из-под подушки свой трофей – кусок хлеба, и с огромным наслаждением съел его в одну харю на глазах у заместителя.

– Кайф! – поделился впечатлениями Гриша. – Жаль, что тебе не досталось – такая вкуснятина. Не какие-то помои.

Он бережно сгреб на ладонь хлебные крошки со стола, и спросил Тита:

– Будешь?

Тит кивнул.

Гриша ссыпал крошки себе в рот, смачно причмокнул шубами, и сказал:

– Вкусно, но мало. Сейчас бы куру-гриль затрепать, да пивка баклажку приголубить. Ничего, будут у нас еще куры, будет и пиво. У меня, то есть, все это будет. А тебе, если хорошо себя проявишь, достану комбикорма. Ну а теперь, Тит, пойдем со мной, обрисую тебе фронт работы.

Господа к тому времени уже изволили почивать, но особняк продолжал жить своей таинственной жизнью. Повсюду кипела работа. Из подвального помещения слышался плеск воды и изредка прорывающийся звонкий женский смех. Уборщицы ползали на коленях по коридорам, надраивая паркет полотерными щетками. Проходя мимо одной такой труженицы, натирающей пол в многозначительной позе, Гриша невольно остановился и залюбовался картиной.

– Баба! – выдохнул Тит, который впервые увидел женщину так близко.

Уборщица подняла голову и обернулась. Лицо у нее было курносое, конопатое, но в целом терпимое. Особенно с учетом виляющей при натирании пола попы крайне привлекательной формы и размера.

– Привет, – сказал Гриша. – Я новый лакей помещика. А тебя как зовут?

– Настька, – ответила девка, тыльной стороной ладони вытирая пот со лба.

– Ба… ба… – дрожащим от волнения голосом проблеял Тит, которого буквально колотило. Глаза холопа помутнели, взгляд сделался как у маньяка.

– Возьми себя в руки, пахучий! – потребовал Гриша, выдавая заместителю аванс в виде подзатыльника. – За попытку изнасилования я тебе, прежде надзирателей, яйца оторву. Только попробуй мне все дело загубить. Не для того я столько вытерпел, чтобы ты, тормоз озабоченный, все испоганил. Если хочешь плотских утех, договаривайся полюбовно, чтобы без шума и скандала. Вот, можешь с Настькой подружиться. Глядишь, что-нибудь и срастется. Давай я вас познакомлю, а дальше ты сам.

Он подвел Тита ближе, и когда Настька снова повернулась к ним лицом, сообщил, указывая на помощника:

– Настька, это Тит, младший лакей. Вот такой парень! С виду он, конечно, не Бельмондо, но поверь – под этой грубой мохнатой оболочкой таится чистая душа и большое доброе сердце, открытое для любви.

Гриша посмотрел на Тита, как бы предоставляя ему возможность высказаться, но холоп возможностью пренебрег. Его продолжало трясти, и Гриша всерьез опасался, как бы Тит не бросился на уборщицу.

– Почто молчит? – удивилась Настька, поднявшись на ноги. Руки у нее были по локоть в мастике красного цвета, юбку она подвязала выше колен, чтобы, ползая по полу, не испачкать ее. Гриша оценил стройные худые ножки, затем всю композицию в целом, и подумал, что Титу такое будет жирно. Такое самому пригодится.

– Тит, скажи что-нибудь, – попросил Гриша.

– Аль немой? – усмехнулась Настька. – Гераська садовник мычит, и этот еще мычать будет. Не барские хоромы, а хлев.

– Не позорь меня, тормоз! – сквозь зубы процедил Гриша. – Видишь, девушка на контакт идет. Давай, ляпни что-нибудь. А то подумает, что ты баран тупой, да и я заодно.

– Как такого глупого в лакеи приняли? – изумилась Настька. – Лакею расторопность надобна, смекалка. А этот идол шерстистый речь человеческую не разумеет.