В тени Холокоста. Дневник Рении

4 февраля 1940 г.

Мне очень грустно! Я пою, но это ничего не значит. Я смеюсь, но это тоже ничего не значит. Если бы я только могла, я бы выплакала все глаза. Бабушка обрушила на меня весь свой гнев. Я знаю, что им Арианка нравится больше, по сравнению со мной они отдают предпочтение ей. Меня за человека не считают. Мама любила нас одинаково, кому-то больше нравилась я, но Арианка знает, как преуспеть в жизни, она умеет быть в центре внимания. А я сегодня была так рада, хотела написать стихотворение, хотела тебе кое-что рассказать. Но не волнуйся, все снова будет хорошо.

17 февраля 1940 г.

Я тебе долго ничего не рассказывала, так долго… Только не подумай, что я о тебе не думала. Мне ежечасно хотелось с тобой поговорить, только так получилось, что я не могла. Так что я коротко расскажу тебе, что случилось за эти несколько дней.

Приезжал папа (он привез нам провизию), а теперь он опять уехал. Пришло письмо от мамы. Она, возможно, уже во Франции. Я записалась на уроки фортепьяно и решила играть.

А между тем, я больше не влюблена в Людвика. Это не означает, что он мне не нравится, но мне еще нравится и Юрек Новак. У нас хороший класс, есть свой герой, Печонка, который живет на одной улице со мной. Он провожает меня домой, дурачится, стягивает у меня с головы капюшон и т. д. Ирка начала невероятно добиваться Людвика. Я ведь сижу рядом с ними, вижу и слышу все. Например, «Ирка, перестань меня щипать, а то я тебя так ущипну». Они флиртуют как ненормальные. Наш класс – лучший в школе (хотя посещаемость сегодня ужасная, нас всего семеро). Мы уже сбегали с физики три раза. Печонка дурачится, мы хохочем. Лаба все еще влюблен в меня.

Мама в письме написала, что в свой день рождения постоянно думала о нас. Мама говорит, ей очень жаль, что она не получила моих стихов. Я ничего не писала; я такая ужасная, очень ужасная. Бабушка и дедушка относятся ко мне хорошо. Но я теперь совсем одна. Так трудно быть одной со своими мыслями. Это так, так тяжело.

Теперь меня что-то заставляет рисовать; ничего не могу с собой поделать. Все время вижу какие-то образы, например, стрельца. Сгинь, призрак! Ах! Ах! Ах!

 
Секунда за секундой – и минуты
Слагаются в часы.
Никто не знает
Ни начала, ни конца —
Ни я, ни ты.
Мир зародился в первозданной тьме.
Но если нет начала, то нет и окончания,
И вечно —
вращение планет в холодной мгле.
И кто докажет, что связи нет
Меж всеми на земле.
 

1 марта 1940 г.

Мне надо столько тебе рассказать. В среду был замечательный день, поэтому наш класс прогуливал, в 11 часов утра мы сбежали в Замок. Бросались снежками, пели песни и сочиняли стихи. Я написала стихотворение, которое уже в школьной газете. Наш класс правда очень славный и милый. Мы по-настоящему сблизились, нам хорошо вместе. Но поскольку мы с Норой не входим ни в какую группу, мы решили, что я напишу стих.

 
Иду – шатаюсь, будто опьянела
От ароматов марта,
Будто мне нет дела,
Что вода
доходит до колен,
И холодно.
Ручьи стекают с крыш,
И капли падают
за шиворот прохожим,
И морщатся они – озноб по коже,
А талая вода бежит к реке,
Расплескивая радость и сияние,
Захватывая в звонкое кружение
Дома и тротуары, и деревья,
И города, и дальние деревни.
Но я грущу и странно ломит тело,
Как будто я всю зиму проболела.
 

16 марта 1940 г.

Письмо от дяди из Франции. Мама тоже написала.

Мы с Норой особенно не общались и решили посмотреть, что будет через год и через десять лет. Итак, где бы мы ни были, остаемся мы друзьями или злимся друг на друга, здоровы или больны, мы должны видеться или писать друг другу и сравнивать, что изменилось за это время. Значит, запомни, 16 марта 1950 года. Еще мы будем вместе вести дневник, но он не будет наполнен множеством личных мыслей, как этот. Ты есть и останешься моим единственным другом.

Мне стал нравиться мальчик из класса Х. Я знаю, что его зовут Голендер и он из Закопане. Он мне очень нравится. Нас даже познакомили, но он уже про меня забыл. Он хорошо сложен, широкоплечий. У него красивые черные глаза и соколиные брови. Он красивый. Есть легенда о корабле «Летучий голландец» (Holender der fliegende Holender).

 

Летучий голландец

Бесстрашно ты идешь по морю,
Нет для тебя на свете пристани.
Легенду о тебе все знают,
Никто не знает истины.
 
 
И в дождь, и в бурю – днем и ночью
Идешь, отсчитываешь мили.
И детям о тебе расскажут
Те, кто тебя не позабыли.
 
 
Нечаянно ты сбейся с курса,
Зайди в речушки неглубокие.
Какой ты близкий мой голландец,
Какой немыслимо далекий.
 
 
Однажды ты увидишь берег
И подойдешь к нему устало.
Я жду тебя, голландец быстрый,
Жду у забытого причала.
 
 
Почему ты без цели по морю бродишь?
Почему ты не ищешь теплого дома?
Твое имя всем на свете знакомо,
Но никто ничего о тебе не знает…
 
 
В подземельях темных,
В хижинах и окопах
Люди мечтали о равенстве и о счастье.
Глаза их горели,
Радостно бились сердца.
Боролись и будут бороться они
до конца —
в тюрьмах, в больницах,
Глядя в лицо опасности,
Пока не взойдет звезда
Багрово-красная
Над символом их свободы —
серпом и молотом.
И распахнулись врата,
И спали оковы —
Вышли они
с радостным криком в мир.
Но холодно, холодно.
И чужая звезда над ними —
Не красно – багровая.
 
 
Замерзли они и плачут
Над свободой своей утраченной.
Над мечтами, которые не сбылись,
И над тем, как горестна жизнь.
Плачут они и ждут.
 

31 марта 1940 г.

Я тебе раньше ничего не говорила, хотя должна была. Классным руководителем у нас был Трелка, очень образованный и интеллигентный, больше того, – ангел в человеческом обличье. Он нас всегда защищал, следил, чтобы в классе было тепло, разрешал потихоньку уйти домой. На Рождество мы купили торт и бутылку вина, послали ему открытку. Он получил ее не в кабинете, а в больнице. Он сломал ногу, и теперь… он умер. Сегодня похороны. Мы покупаем венок, мы вывесили некролог. Мне так жаль, мы потеряли не просто классного руководителя, а отца. А теперь нашим классным руководителем стала эта отвратительная Йозя. Я ее не выношу.

У нас здесь некоторое время были беженцы из Ярослава^[22]. Когда-нибудь тебе об этом расскажу.

24 апреля 1940 г.

Как давно мы не разговаривали! Теперь не знаю, с чего начать. У меня в голове перемешано столько мыслей, так много. Может быть, начать с того, что стали происходить ужасные вещи. Были неожиданные ночные рейды, которые продолжались три дня. Устраивали облавы, людей сгоняли в одно место и отправляли куда-то в глубь России. Забрали многих наших знакомых. Все были в смятении. В школе стоял ужасный вой. Девочки плакали. Говорят, в один товарный вагон набили 50 человек. Можно было только стоять или лежать на полках. Все пели «Еще Польска не згинела».

Теперь люди получают регистрацию, чтобы попасть на другой берег реки Сан. Это немецкая комиссия, и многие проходят. А те, кто оттуда, приходят сюда. Кошмар. Всего можно было ожидать, но не этого.

Об этом мальчике Голендере, о котором я говорила: я влюблена, бегала за ним как сумасшедшая, а его интересовала одна девочка по имени Бася. Несмотря на это, он мне все равно нравится, может быть, больше, чем любой другой мальчик.

Ирка пользуется успехом.

На данный момент я решила, что, если смогу, я когда-нибудь напишу драму о смерти Трелки, о том, что он не был в гробу, а его увезли и потом он вдруг вернулся. «Если бы я только захотел…»^[23]В конце концов, это могло бы у меня быть, но мне они не нравились. И, в любом случае… я не хочу. Хотя иногда я испытываю эту сильную, непреодолимую потребность… может быть, просто у меня такой темперамент. Мне надо рано выйти замуж, чтобы я могла этому противостоять.

Интересно, приедет ли мама. Может, ей здесь будет лучше? Никогда не думала, что здесь все так повернется. Черт, может быть, у меня что-нибудь получится!

 
Радио с утра бубнит:
Громко, грустно, монотонно —
О том, что происходит в мире
И что случилось на войне.
 
 
А что там в мире? Да неважно!
Весна пришла! – скажите лучше
О том, что в дальних жарких странах
Звенит весенний карнавал.
 
 
А что на фронте? Все спокойно,
И голос в радио спокоен,
Там из потерь один убитый.
Один убитый – это мало?
Их на войне десятки тысяч,
 
 
И каждый день кого – то ранят,
И кто – то плачет,
Кто – то стонет,
А кто – то долго смотрит в небо
И так не хочет умирать,
Но умирает. Говорите,
Один убитый – это мало?
 

ДЛЯ ЯРКИ!

КУКЛА И КЛОУН

Клоун:

 
Здравствуй, кукла дорогая!
Я с утра тебя заждался.
Ты мне рада?
Ну скажи!
 

Кукла:

 
Папа, мама
 

(я бы заменила на что-то другое, типа «привет-привет», или что еще может говорить кукла? )

Клоун

 
Я в тебя влюбился летом!
Почему ты мне веришь?
Кукла, милая, скажи мне,
Нравлюсь я тебе хоть каплю?
 

Кукла:

 
Папа, мама
 

Клоун:

 
Может, кукла потанцуем?
Раз-два-три – с тобою вместе?
Вальс? Мазурку? оберек?
Выбирай!
 

Кукла:

 
Папа, мама
 

Клоун:

 
Что же ты молчишь все время?
Видно, я тебе не нравлюсь,
Глупый и нелепый клоун —
Не в твоем похоже вкусе…
 

Кукла:

 
Не думай плохо про меня.
Я слышу все и понимаю.
Но мне, поверь, ужасно жаль:
Я не умею танцевать.
Вот так все время! Не везет мне,
Несчастной, одинокой кукле!
Нет, танцевать с тобой не буду:
Я неуклюжа и стесняюсь.
 

Клоун:

 
Не плачь, моя родная кукла,
А ну-ка вытри слезы!
Смотри! Все просто: шаг вперед,
И снова три вперед,
Потом изящный разворот,
И голову немножко вбок,
А после – книксен и прыжок!
 

Кукла:

 
Не буду плакать, вытру слезы.
Итак, сначала шаг вперед,
И снова три вперед,
И не забыть про разворот,
И голову – немного вбок,
А после – книксен и прыжок.
 
 
Кукла с клоуном танцуют
Вместе: раз-два-три.
Это радость, это счастье
Мир огромный познавать,
Мир, в котором научились
Мы друг друга понимать.
Будем вместе танцевать,
Дружно танцевать!
 

(И они танцуют)

1 мая 1940 г.

Год назад я никогда бы не подумала, что ровно через год, через этот длинный и короткий год, я буду маршировать не 3 мая^[24], а 1 мая. Это значит, что я не в Польше, а в СССР. Эта жизнь, все так… Я с ума схожу по Голендеру! Он чудесный, восхитительный, он потрясающий! Но какое это имеет значение, если я его не знаю? Скажи, я когда-нибудь успокоюсь? Мне когда-нибудь будет что рассказать тебе радостного о каком-нибудь мальчике?! О, прошу тебя, Господи. Я всегда так расстроена!

 
Темные и глубокие,
Как ночь, непроглядные
Глаза любимого мальчика
В мыслях моих.
 
 
Я их сравню со звездами
С огнями неукротимыми.
Глаза любимого мальчика
В мыслях моих.
 
 
Я им прощаю холодность,
Ветреность и неласковость.
Глаза любимого мальчика
В мыслях моих.
 

3 мая 1940 г.

 
Они вышли из мрачного переулка-
Из дешевой ночлежки или лачуги
И несли они на носилках
Раненого или больного, а может быть, просто пьяного.
 
 
И уныло на них повисли лохмотья,
А на лицах застыла грусть и усталость.
Тот, кого несли на носилках,
Тоже был одет, будто нищий —
Раненый или больной, а может быть просто пьяный.
 
 
И пошли они по улице многолюдной —
И прохожие от них отворачивались со страхом.
Лучше будут они смотреть
На здорового мальчика.
Вот бежит он радостный, с аккордеоном,
И глаза у него – как у зверька лесного,
Ищет он, просит людского внимания.
 
 
Развеселой музыкой
Развлекает он горожан,
Оживают улицы
 

От громкого его смеха.

10 мая 1940 г.

Сегодня было собрание «отличников», то есть лучших учеников. Да. Ирку выбрали. Нора была, эта тупица Майор была, а меня не было. За что это мне? Ты должен знать, дорогой Дневник, самая тяжелая жизнь у детей без родителей, особенно у кого мама далеко. Да, знай это, мой дорогой Дневник, и почувствуй мою боль, потому что мне тоже больно! Как горько я иногда плачу. Пусть эта школа от меня теперь что-нибудь получит! Если им нужна статья, пусть отличники ее пишут. И пусть они выступают на конкурсах. Посмотрим!

 
Почему ребенок плачет?
Одинокий, одинокий.
Почему ему так горько?
Не утешит его мама,
Не обнимет, не погладит.
 

23 мая 1940 г.

Конец… Я имею в виду, что учебный год закончился, как и моя любовь к Вилку^[25]. Теперь буду занята экзаменами. Они уже начались. Я сдала алгебру, геометрию и биологию. Кажется, прошло хорошо. Посмотрим, что будет потом. Я до смерти боюсь физики. Тебе нужно знать, что я не буду с тобой говорить до конца экзаменов. Тебе придется немного подождать. Встречусь с тобой 13 июня, и либо я буду довольна, или… ты промокнешь от слез.

Сегодня был хороший день. Я получила новые туфли, что в наше время роскошь. И еще два легких платья. В моем классе есть один мальчик, который заигрывал со мной, или мне так казалось. Он ужасно некрасивый, но такой талантливый, что… Он мне нравится. Пусть болтают, а мне он нравится, несмотря на то что, кроме того, что он гений, в нем мало добродетелей.

Ах, я забыла! Меня сделали «отличником». Видишь, глупыш, как меняется жизнь? Однажды я сказала тебе, что весной что-то произойдет. Произошло, правда, совсем не то, что я думала. Оккупированы Бельгия и Голландия, немцы захватили Францию, мама в Варшаве. Великий Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы все было хорошо. Увидимся 13-го!

13 июня 1940 г.

Готово! Наконец! Все прошло как во сне. Экзамены закончились. Все прошло хорошо, лучше, чем я ожидала. Браво, Рения! Сейчас поздно, на улицах темно. Кажется, сирена… Солдаты на конях бросаются врассыпную, поднимаются командиры – большая суматоха. Мы собираемся скоро поехать к папе! О, кто знает, может быть, новая война. Спаси нас, Господи. Скоро смогу тебе кое-что рассказать, подожди!

17 июня 1940 г.

Завтра мой день рождения. Мне будет 16. Считается, что это лучшее время в жизни. Часто говорят: «О, где мои 16 лет!» А мне есть, да, это мой возраст, а я так несчастна!

Франция капитулировала. Гитлеровская армия заполоняет Европу. Америка отказывается помочь. Кто знает, они могут даже начать войну с Россией.

Я здесь одна, без мамы и папы, без дома, меня дразнят, надо мной смеются. О Боже, зачем наступил этот ужасный день рождения? Не лучше ли умереть? Смотрю с высоты своих 16 лет и думаю – достигну ли я конца. «Тихо, как лезвие сквозь масло»^[26]. Это смерть. Не станет ли сразу легче? У меня будут долгие, печальные похороны. Может быть, будут плакать. Они не будут относиться ко мне с презрением, как сегодня (Дзидзю^[27], «Никто не хочет встречаться с этой старой коровой»). Мне только жалко мамочку, мою мамулю, мою маму… Почему ты далеко от меня, так далеко? Мне так будет лучше. Никогда не буду об этом думать. Но я плачу и плачу о том, что не будет никакой разницы.

 
Я иду по улицам пустынным
От моих шагов глухое эхо.
Город замер: точно все исчезли,
Точно в одночасье переехали.
Даже листья не дрожат от ветра,
Фонари не дребезжат занудно.
Только слышу –кто-то тихо плачет
В переулке темном и безлюдном.
Я оглядываюсь: кто ты? Где ты?
Что ты плачешь посредине ночи?
Может быть, скучаешь ты по дому?
Может, маму ты увидеть хочешь?
Неужели думаешь, что кто-то
Здесь тебя услышит и поможет?
Или ошибаюсь я и все же
Не один ты?
 
 
Я иду по улицам пустынным,
Я ищу того, кто тихо плачет.
Я ищу его и понимаю:
Это я…
 

1 июля 1940 г.

Послушай, мой день рождения оказался вполне хорошим днем. Я получила два флакона духов, цветы и помаду от Норы и Ирки. Мы втроем теперь в хороших отношениях – моя милая, моя одна-единственная Норка, Ирка и я. Эта идиллия длится с начала экзаменов. Долго еще она продержится? Не знаю. В любой момент мы можем разойтись из-за какой-то идеи, любая ссора или политический ветер может развеять наше тройственное перемирие. И позволь сказать, политический ветер усиливается. Америка вступила в войну^[28]. Англия рассчитывает на нас, мы не знаем, что делать, и так далее.

Мама в Варшаве. Моя бедная, одна-единственная мама. Ты не знаешь, но она самая милая, самая красивая, самая умная и вообще самая-самая из всех женщин в мире. Да, есть и некоторые недостатки, на самом деле два недостатка, которые я ей всегда прощаю, которые для меня всегда мало значили. Только сейчас они так сильно затрагивают меня, что приходится признать их недостатками, а не достоинствами. Потому что, дорогой Дневник, что такое моя жизнь?! Это горстка пепла прошлого и скорлупки настоящего. Я держу их на ладони и говорю: «Плохое разлетится, хорошее останется». Дую. И что? Все скорлупки и частички пепла улетают, а остается лишь белесая пыль временной удовлетворенности чем-то вроде посещения театра, удачным докладом для школы, письмом от мамочки, улыбкой Брюхлы. А все остальное улетело? Да, все. Значит, жизнь моя была унылой? Да. А теперь, будем откровенны, избавимся от всех временных удовольствий и радостей и разберемся. Я жила в Ставках. Была я там счастлива? Нет, были тревоги, мама серьезно болела, были проблемы с деньгами, семейные ссоры и скандалы, сначала папа, потом мама. Мой дом распался. Хуже того. Арианка уехала в Варшаву, она там билась, не щадя сил, потеряла детство, оно исчезло, а это неправильно. Я была у бабушки с дедушкой, могла бы что-то поделать, я плакала о маме, я не была счастлива, была как сирота. А это тоже неправильно. Еще одной ошибкой было то, что мама нас покинула, она просто хотела, чтобы мы привыкли к здешней жизни. Что это за жизнь? Да, бабушка очень нас любит, она очень старается. Они пострадали, и мы тоже. Для них это не жизнь обычных бабушек и дедушек, а для нас это не жизнь обычных внуков. Так было и есть. Такова жизнь. Мама думала о нас, она очень старалась, беспокоилась, но сначала она, потом папа. А мы остались во взвешенном состоянии. Арианка, бедный котенок, и я, еще беднее (потому что не умею справляться с жизнью). А теперь еще война. Мы с Арианкой сами по себе. Чем питается бедная мама? Говорят, там голод, бедная моя, дорогая мамочка, моя бедная, бедная печальная жизнь. Мамуля дорогая, если бы ты была здесь со мной, было бы гораздо меньше слез, с тобой я была бы намного спокойнее, почему ты так далеко?.. Мама!!! Но, знаешь, когда у меня в руках наконец появится кубок счастья (пусть маленький), я выпью из него как можно больше, за все то счастье, что скрыто в этом крошечном кубке!

2 июля 1940 г.

 
Капля за каплей – соединятся
В великий поток.
 

6 июля 1940 г.

Какая страшная ночь! Жуткая! Кошмарная! Я лежу с широко раскрытыми глазами, сердце колотится, дрожу, как в лихорадке, вся превратилась в слух. Снова слышу шум колес. О Господи Боже, прошу, помоги нам! Мимо проехал грузовик. Слышу гудок автомобиля. Это здесь? За нами? Или за кем-то еще? Прислушиваюсь, напряглась так, что, кажется, сейчас внутренности лопнут. Слышу звяканье ключей, открылись ворота напротив. Они вошли. Немного подождали. Это было ужасно. Потом они вышли, забрав с собой кучу народу, детей, стариков. Одной женщине так плохо, что она не может ни стоять, ни сидеть. Аресты ведет какой-то жирный боров, который все время орет по-русски: «Садись, сейчас садись». Она посадила детей в фургон.

Облава этой ночью была ужасной. Я не могла дождаться рассвета. И наконец! Но это еще был не конец. Теперь, при свете дня, мне видно отчаяние, насилие, беззаконие. Кто-то плачет, дети просят хлеба. Им сказали, что поездка займет четыре недели. Бедные дети, родители, старики. В глазах у них безумный страх, отчаяние, отреченность. Они брали с собой все, что могли унести на щуплых плечах, туда, куда они не доберутся. Бедные «беженцы» с другого берега реки Сан… Их везли в Биробиджан. Их будут везти в закрытых темных вагонах, зараженных паразитами, по пятьдесят человек в каждом. Они будут ехать без воздуха, в грязи. Наверное, они голодные. Они будут ехать много долгих недель, с умирающими детьми, они будут ехать по этой счастливой, свободной стране, прославляемой в песне:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

А сколько их доберется до места назначения? Сколько их умрет в пути от болезней, заражений, от тоски? Когда они наконец достигнут конца своего спецпоселенческого маршрута, их засунут в землянки, голодных, изнуренных (как те, кто уже уехал), и в этом медленном умирании, как ни странно, именуемом жизнью, они будут любоваться райской землей счастливых трудящихся, слушая песню:

 
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей.
 

8 августа 1940 г.

О! Сколько воды утекло в реке Сан (говорю это, хотя реку Сан мне не видно) после нашего последнего разговора?! Я слегла с острым расстройством желудка, головной болью и другими кошмарами.

Наша поездка к Тициу день за днем откладывается. Теперь от летних каникул осталось немного, но мы все равно едем. Я увижу Лилу. Но! Но! Ты знаешь Лилу? Нет? Жаль! Стыд и срам! Это моя замечательная, золотоволосая кузина и подруга. По идее, моя настоящая подруга – Нора, но это совсем другое. С Лилой я делюсь всем, а с Норой… ну… не настолько. Перед Лилой я ничего не стесняюсь, не смущаюсь. Моя замечательная маленькая кузина, спутница моего детства, создатель шрама у меня на правой щеке около носа (ну, очень маленького). Нам всегда есть о чем поговорить. Мы вместе находим что-то приятное, мы придумываем розыгрыши. Лила, о, Лила! Помнишь? А там он, он, он…

Часто получаю известия от мамы. Вроде, там сейчас хорошо, намного лучше. Я рада. Может быть, скоро увижу маму. То-то! Но об этом знаю только я. Если сбудется, расскажу тебе. Потому что на самом деле это глупо – граница. Что это такое? Просто люди так сказали, выложили вдоль камни, вкопали столбы и сказали: «До сих пор это мое!» И какое им дело до того, что они разорвали на части земли, что разлучили братьев, оторвали детские сердца от их матерей? «Это мое» или «Граница здесь» – мне до этого дела нет! Облака, птицы, солнце смеются над всеми этими границами, над людьми, над их ружьями. Они ходят туда-сюда, контрабандой перенося дождь, травинки, солнечные лучи. И никто даже не думает им это запрещать. А если бы даже попытались, солнце брызнуло бы своим ярким смехом, и им пришлось бы зажмуриться. Я бы показала им нос из этих лучей и перешла бы «границу». Облака, птицы, ветер последовали бы за мной. Так же сделали бы (потихоньку) одна маленькая человеческая душа и множество моих мыслей. Так что я могу идти, как ты думаешь?