В тени Холокоста. Дневник Рении

10 сентября 1939 г.

О Боже! Господи! Мы в пути уже три дня. Пшемысль был обстрелян. Нам пришлось бежать. Спаслись мы втроем: я, Арианка и дедушка. Мы покинули горящий, почти разрушенный город в середине ночи пешком, таща на себе вещи. Бабушка осталась. Господи, пожалуйста, защити ее. На дороге мы слышали, что Пшемысль разрушен.

 
Мы покинули город,
Мы как будто сбежали
В густую тёмную ночь.
С нами город простится под грохот
Разрушенных зданий.
Темнота над моей головой.
Но любовь
И объятия мамы
Проведут нас сквозь ночь,
Утешением станут:
Мы дойдём,
Доживём
До рождения дня —
Одинокие путники,
Неприкаянные беглецы.
 

18 сентября 1939 г.

Мы пробыли во Львове почти неделю, никак не можем прорваться в Залещики. Город окружен. Еды не хватает. Иногда я встаю на рассвете и стою в длинной очереди за хлебом. Кроме того мы целый день просидели в бункере, в подвале, слушая ужасный свист пуль и взрывы бомб. Господи, спаси и сохрани нас. Бомбами разрушены несколько многоквартирных домов, а через три дня там в руинах находили людей, живыми. Некоторые спят в бункерах; те, кому хватает смелости спать дома, просыпаются по нескольку раз за ночь и бегут вниз в подвалы. Эта жизнь ужасна. Мы желтые, бледные от этой подвальной жизни – от отсутствия воды, удобных постелей и сна.

Но еще хуже ужасные мысли, темнее ночи, звероподобные. Бабушка осталась в Пшемысле, папа в Залещиках, а мама, моя мамочка, в Варшаве. Варшава окружена, храбро обороняется, снова и снова отражая атаки. Мы, поляки, сражаемся как рыцари в открытом поле, где нас видно и врагу и Господу. Не как немцы, которые бомбят дома мирных граждан, превращают в прах храмы, травят маленьких детей ядовитыми конфетами (зараженными холерой и тифом) и воздушными шарами с горчичным газом. Мы обороняемся, и мы побеждаем, как Варшава, как города Львов и Пшемысль.

Моя мама в Варшаве. Люблю ее больше всех на свете, моя самая милая, самая драгоценная. Я знаю, что когда она видит, как дети льнут к своим матерям в бункере, она наверняка испытывает то же самое, что чувствуем мы, когда это видим. О Господи! Самый великий, единственный и неповторимый. Господь, пожалуйста, спаси мою маму, пусть она верит, что мы живы. Боже милостивый, пожалуйста, останови войну, сделай всех людей хорошими и счастливыми. Аминь.

22 сентября 1939 г.

Дорогой мой Дневник! Сегодня у меня был странный день. Львов сдался. Но не Германии, а России. Польских солдат разоружали на улицах. Некоторые со слезами на глазах просто бросали свои винтовки на землю и наблюдали, как русские ломали их ружья. Гражданские забирали коней, седла, одеяла. Я горюю, так горюю… Только небольшая горстка все еще сражается. Несмотря на приказ, защитники Львова продолжают свою героическую битву, погибая за родину.

 
Город окружен.
В кольце врага
Бьются они —
Без приказа.
Снова и снова.
За город бьются,
И не сдаются–
Защитники Львова.
 

28 сентября 1939 г.

Русские вошли в город^[12]. Все еще не хватает еды, одежды, обуви, всего. Перед магазинами длинные очереди. Русские особенно жаждут покупать вещи. Они устраивают рейды, чтобы достать часы, ткани, обувь и т. д.

Эта Красная армия странная. Не отличишь рядового от офицера. Они все носят одинаковую серо-коричневую форму. Они все говорят на непонятном мне языке. Они называют друг друга «товарищ». Правда, у некоторых офицеров более умные лица. Польша заполнена немецкими и русскими войсками. Единственный островок, который до сих пор сражается, – Варшава. Наше правительство сбежало из страны. А я так верила.

Где мама? Что с ней? Господи! Ты услышал мои молитвы, и войны больше нет (или я, во всяком случае, ее не вижу). Пожалуйста, услышь первую часть моей молитвы тоже и защити мою маму от зла. Где бы она ни была, что бы с ней ни случилось, прошу, не спускай с нее глаз и с нас, и помоги нам во всех наших нуждах. Аминь.

27 октября 1939 г.

Я вернулась на время в Пшемысль. Хожу в школу. Жизнь вошла в обычное русло, но в то же время она другая, такая грустная. Нет мамы. Мы не получали от нее никаких известий. Видела ужасный сон, что она умерла. Я знаю, что это невозможно. Я все время плачу, меня мучают плохие предчувствия. Только бы знать, что я ее увижу через два месяца, даже через год, только бы знать, что я обязательно ее увижу. Это невозможно. Нет, лучше умереть. Святой Боже, прошу Тебя, пошли мне легкую смерть.

28 октября 1939 г.

Школьная жизнь такая странная. Вчера у нас было собрание, позавчера – марш. Польские женщины возмущаются, когда слышат приветствия Сталину. Они пишут тайные послания со словами «еще Польша не погибла»^[13], хотя, честно говоря, она погибла давно. А теперь есть Западная Украина, есть «коммунизм», все равны, и это их обижает. Их обижает то, что они не могут сказать «ты, паршивый жид». Они по-прежнему это говорят, но тайком.

Эти русские такие красивые ребята (хотя не все). Один из них решил на мне жениться. «Пойдем, барышня, на мою хватеру, будем жить», и т. д. и т. п. Франция и Англия воюют с немцами, и здесь что-то затевается, но мне-то что? Я просто хочу, чтобы мама приехала, была с нами. Тогда я смогу выдержать все испытания и невзгоды.

Здесь умерла одна «тетенька», такая седовласая, худенькая, морщинистая старушка.

 
Тихая,
Подобно тени,
Она ушла во мрак осенний.
В морщинках, хрупкая, седая,
Покашливая и хромая,
Она ушла– и шаг воздушен,
И больше календарь не нужен.
А жизнь продолжалась, продлилась,
Та жизнь, что для неё как милость,
Как радость сущая была.
Я сохраню воспоминанье
О тихой седовласой пани,
Которая, как тень, ушла.
 

1 ноября 1939 г.

Сегодня я очень сердита. Злюсь, как говорится. Но, по правде сказать, мне грустно, очень грустно.

У нас здесь теперь есть новый молодежный клуб. Туда ходят многие мальчики и девочки, и там весело (некоторым). Я больше не влюблена в Брюхлу. Наконец сказала об этом Норе, а она сказала, что чувствует то же самое. Теперь, в соответствии со стадиями развития девочек, я должна «влюбиться» в мальчика. Мне нравится Юрек. Но Юрек об этом не знает и никогда не догадается. Об этом знаем мы с тобой и…

В первый день в клубе было весело (я имею в виду, мне было весело), а сегодня я не в своей тарелке. Играли во флирт (ну и игра), и я не получила ни единой карты. Мне неудобно признаться в этом даже тебе. Я, кажется, нравлюсь одному мальчику, которого зовут Юлек (не Юрек), а почему? Может быть, потому что я так не похожа на своих подруг. Я не говорю, что это хорошо – может быть, это даже плохо, – но я очень отличаюсь от них. Я даже не умею кокетливо смеяться. Если я смеюсь, то по-настоящему, открыто. Я не знаю, как «вести себя» с мальчиками. Поэтому я и скучаю по старым временам, розовым… голубым… беззаботным. Когда со мной еще была мама, когда у меня был свой дом, когда был мир, когда все было лазурным, ярким, безмятежным; когда так было у меня на сердце.

 
Радостные луга,
Солнечные поля,
Там я жила– была,
Считала звезды.
Время в рассветом свете
Мчалось без роздыха.
Легкое звонкое эхо —
Не было для меня помех,
И летала я с облаком —
Счастье внутри и около.
Миг – и все безвозвратно.
Я не знала, что во мне столько слез,
Я не знала, что страдание
Необъятно.
Моё прошлое, совсем крохотное,
Разрушается с грохотом.
Но я его в памяти спрячу.
Страшно мне, страшно, плачу.
 

6 ноября 1939 г.

Я заболела. У меня ангина. Но теперь мне легче дышать. Знаю, что мама жива, что она в Варшаве. Теперь со дня на день она может приехать ко мне. И я не могу дождаться, не могу дождаться… Тицио^[14] прислал открытку, у них в Городенке^[15]всего полно. Папа получил работу на ферме. Может быть, он нам привезет что-нибудь из провизии.

Три дня выходных. Годовщина революции. В школах будут утренние линейки, марши молодежи. Какая досада, я не смогу участвовать. Я болею…

9 декабря 1939 г.

Скоро каникулы. Папа получил работу на сахарозаводе. Я могла бы туда съездить. Мама в Варшаве, сюда не собирается.

Я могу получить стипендию… Будем надеяться…

Я его люблю, он замечательный, как раз такой, о каком я мечтала, я его люблю – но не знаю, настоящая ли это любовь. Он обо мне не знает, а я знаю только, что он в погранотряде. И еще одно, что-то очень «подростковое» – я хотела бы целовать его губы, глаза, виски, как в романтических книгах.

Ирка очень страстная. Она ходит к Марысе; там много кроватей с постельным бельем, и каждая пара идет в отдельную комнату и… ну, тут есть над чем подумать. Белка сказала одну загадочную фразу, когда мы работали (Белка много знает): «Ну посмотрите на Ирку, на ее широкую походку…» Фу… Это так омерзительно. По правде сказать, я не страстная. Мне бы хотелось симпатичного мужа, как он… Я бы хотела жить в Крыму в симпатичном дачном доме, иметь маленького золотоволосого мальчика, сына, быть счастливой и все любить…

Мне надо записать перевод немецкого стихотворения. Ох, как надоела школа!

 
Всегда за работой – тысячи рук,
Труд их – ценнее золота.
Атлантам подобны, кто крепко сжимает
Тяжелые молоты.
 
 
Грохочет, клокочет, ревет и стучит,
Сердце страны немолчное.
И вторит ему, летит над землёй,
Песня рабочая.
 
 
Цилиндры сверкают, цеха голосят,
Металл медленно плавится,
Пусть молоты бьют по всем наковальням —
жизнь продолжается.
Пусть труд этот радостным будет для рук,
Пусть разум не успокоится,
Пусть пламя не гаснет и наша земля,
Светом наполнится.
 
 
Пусть труд этот тысячи жизней спасёт,
Пусть разум в долгой бессоннице
Рождает идеи, и тёмное время
Светом наполнится.
 

10 декабря 1939 г.

«Мы трудимся!» Так называется наша стенгазета. «Сила в труде!», «Вперед в труде» – я слышала еще много таких лозунгов. Я долго обдумывала, что такое труд. Каждый раз, когда я о нем думаю, на ум приходят разные образы. Вот серая армия труда, это трудящиеся, я вижу склонившихся над столом студентов, я вижу пилотов в ревущих самолетах, матросов где-то в море. Они все принадлежат к этой мощной трудящейся армии; работа идет в море, на земле и в воздухе. Да, но что такое труд на самом деле?

 
Рабочий рокот, шум и гул–
Движение без остановки:
В ряды труда зовут, зовут
Все новых и новых солдат.
 
 
Моряк и лесничий, пилот и шахтёр–
Кто держит штурвал, кто держит топор–
В труде вы едины.
 
 
И каждый– творец, и каждый– солдат,
Вы мир создаете на собственный лад
Из праха
Из стали
И глины.
 

15 декабря 1939 г.

По радио ничего не говорили о взрыве в средней школе в Пшемысле, о нем не писали в газетах, разносчики газет не кричали: «Школа Конопницкой взорвана паром!» Никто ничего не знал, но «кое-что» случилось. Это «кое-что» произошло на уроке химии или физики. Это было, конечно, до войны. А случилось вот что: на физике у нас был приглашенный учитель, все мы дрожали, как осиновые листы, каждый принял все возможные экстренные меры, такие как «беспроводной телефон», подталкивание локтями, брыкание, откашливание и другие приемы, известные только нам. Наконец, новый урок начался. И он шел хорошо! Но что-то назревало! На столе было множество бутылочек, лабораторных сосудов, колб, пробирок, подставок, горелок и других приспособлений. Все это выглядело довольно внушительно, значительно и очень «научно». Даже больше того, когда это все было расставлено, подсоединено – это было красиво. До сих пор слышу голос, который отчетливо произносит: «Пожалуйста, не забудьте оставить отверстие для выхода пара, это очень важно». Конечно! Безусловно! Разумеется! Все шло хорошо, исключительно хорошо, реакции, как в учебнике, пока… О ужас! По сравнению с тем, что произошло потом… когда Зевс насылал грозу – это был тихий шепот, а стук мечей в Трое – легкий шорох. Бутылки, колбы, пробирки – сначала все взлетели вверх, а потом приземлились на наши бедные столы, книги и тетради. Глубокоуважаемый приглашенный был, конечно, в ярости, и т. д. и т. п. Но позволь мне сохранить это в тайне, поскольку ни газеты, ни радио об этом не сообщали. А я проболталась, так что теперь прошу тебя, пусть это останется между нами.

26 декабря 1939 г.

Уже прошла половина учебного года. Время пролетело. Сначала меня выбрали в комитет как главу театрального клуба, потом у нас предполагался вечер с мальчиками, в городе прошло много обысков, произошло четыре убийства с изнасилованием. А теперь завтра вечером я могу поехать к папе в Городенку. Но прежде завтра у меня собрание, и я пойду на прослушивание в Словацком^[16]. Может, там даже будет вечер. Обидно, что меня не будет, потому что в последнее время я чувствую, как бы… у меня сейчас время глупых и беспечных дней и мыслей, и вполне приятных. Просто глупые мысли: жизнь, покупка пудреницы, фотографирование… все, все глупо.

Собрание завтра. Мне надо подготовить песенку о нашем классе 4 «А» на мотив «Страдай, страдай, моя душа»^[17].

I

 
Страдай, страдай моя душа,
Страдай и не жалей себя.
 
 
Четвероклассницы,
Как птички,
К холодной печке —
По привычке
Слетелись и мечтают…
 
 
Страдай, страдай моя душа…
 

II

 
Стоит у печки собраться
Тем, кто до жути продрог,–
Тут же неласковый голос
Всех позовёт на урок!
 
 
Страдай, страдай моя душа…
Смелые на перемене,
Как длинногривые львы,
Стали мы все на уроке
Тише травы.
 
 
Страдай, страдай моя душа.
 

III

 
Наш класс–
Это сборище шумных ребят,
и в школьном соревновании
получим мы без колебаний
Первое место – за пение,
Последнее–за поведение.
 
 
Страдай, страдай моя душа.
 

27 декабря 1939 г.

I

 
За углом, на улице Дворского,
Там, где словацкий пост,
Мимо рождественской ели,
Парень и девушка шли без цели.
 

II

 
Послушай, Рена,
Ну что ты, правда, как полено!
Расшевелись! Возьми немного денег–
И вперёд!
Ведь в школе праздник! Новый год!
 

III

 
Послушай и ты меня, Йожек Чухрай,
Давай-ка мне танец сначала сыграй
На старой своей гармони–
Праздник во всём районе!
 

IV

 
Хватит стоять тут и мяться –
–выбери пару себе для танца,
А после танца – сразу домой:
Нечего ночью бродить одной!
 

1940

9 января 1940 г.

Вечер прошел. На Рождественском вечере меня наградили как лучшую ученицу – шахматами. Потом мы готовились к конкурсу, он будет уже завтра. Я буду читать стихотворение «Локомотив»^[18]. Будем надеяться, что все пройдет хорошо.

Кроме этого, мы переезжаем из нашей школы. Теперь мы будем в школе с мальчиками. Сегодня мы забрали всё из своего класса: украшения, чернильницы – всё. Это вроде бы будет семилетка. Уф, ужасно. Меня все возмущает, сначала обещали совсем другое, но я давно передумала. Я все еще живу в страхе обысков, насилия. Да еще этот переход в школу с мальчиками! Ну, поживем – увидим, как это будет. Пытка начинается 11-го, я тебе расскажу, как все пройдет. Пока, дорогой Дневник. Скрести пальцы за меня. Будем надеяться, что все будет хорошо!!!

Я такая невероятно глупая, что со мной случилось? Никогда такой не была, меня считали вполне умной. Какой идиотизм – влюбиться в командира, хотеть его целовать? Я с ума сошла? Как можно мечтать о любви в виде командира? Я не встречаюсь с мальчиками, это факт. К тому же я никогда не любила, но, думаю, время еще есть. Хотя, когда я была на вечере, жалела, что никого не знаю, и я ушла с Норой, а Белка и другие девочки остались. Белка, она осталась. Я была в бешенстве. Но потом Белка завидовала мне, завидовала, что я ушла. Она вообще не повеселилась, была зла на меня и расстроена, мне еле удалось немного поднять ей настроение. И потом я разозлилась, что один идиот объявился, тот самый, который меня капельку интересовал. Все так противно и глупо… Я думала, я умнее…

12 января 1940 г.

Теперь все прошло. То есть все, о чем я здесь раздумывала. Я выступила на конкурсе. «Локомотив» прошел так себе, а конкурс – очень хорошо. В самом деле, так хорошо, что когда я пришла в школу, мальчики звали меня «Гигантские шаги».

Но я совсем забыла тебе рассказать про мальчиков. Не так страшен черт, как его малюют. Во всяком случае, теперь я так думаю. У нас новые учителя, но все наши девочки остались вместе (я в 8 «С»).

Мальчики – такие невинные дети; они многого не знают и очень вежливые, они замечательные. Другие девочки, наши бывшие одноклассницы, даже завидуют нашему составу. Мальчики 8 «С» не особенно привлекательны, за исключением одного очень симпатичного Людвика П. и милого Майорко С. Они хотят, чтобы мы сели вперемешку, то есть мальчик, девочка, еще мальчик, но пока этого нет.

В день конкурса я получила письмо от одного командира (Красной армии) с приглашением на свидание. Я решила спрятать письмо, подшутить над ним и написать ответ.

Дорогой Дневник, я понимаю, как ты важен для меня. Мне нравится перелистывать твои страницы все чаще и чаще, искать те чувства, которые я когда-то испытывала.

Знаешь, я пролистываю разные стадии, когда выбирала разных мужей из окружающих меня мальчиков. Должно быть, у меня в жизни уже было около 60 таких стадий. Или, может быть, даже 100. И, конечно, я продолжаю находить новых мужей (помечаю – людей). Пока, целую, Рения.

19 января 1940 г.

 
Ein Jüngling liebt ein Mädchen,
Die hat einen Andern erwählt;
Der Andre liebt eine Andre,
Und hat sich mit dieser vermählt.
 
 
Es ist eine alte Geschichte,
Doch bleibt sie immer neu;
Und wem sie just passieret,
Dem bricht das Herz entzwei.
 

 
Красавицу юноша любит;
Но ей полюбился другой.
Другой этот любит другую
И назвал своею женой.
 
 
Старинная сказка! Но вечно
Останется новой она;
И лучше б на свет не родился
Тот, с кем она сбыться должна!^[19]
 

Ты, наверное, не поймешь, так что я попытаюсь для тебя перевести на польский. (Ох, бабушка меня полдня донимает. Что ей от меня надо? С ума сойду!)

 
Kochali się wzajemnie
lecz wyznać sobie nie chcieli
patrzyli na sibie wrogo
chociaż z miłości ginęli
 
 
Rozeszli się i czasem
śnili o sobie potem
i dawno poumierali
i ledwie wiedzieli o tem
 

 
A boy chose a girl as his dove
But she took somebody else as her true love
She cherishes the other one like her pearl
But the other one looks at yet another girl
He gave her his heart
And married her for a start
A story as old as time
Always a new mountain to climb
Whoever loved like this
Knows what a broken heart is
 

А в моем случае это вот что:

 
Лаба влюбился в Рению,
А Рения сохнет по Людвигу,
Думает: «Вот он принц!»
Но не в его она вкусе:
Людвиг мечтает о Крусе,
Ходит за ней как пес.
И Рения вянет от слез!
Злится, бедняга, страдает,
Но скоро она перестанет —
Потому, что в другого влюбится!
 

Да, это истинная правда. Что мне до этого Лабы – сидит и пять часов таращится на меня, пока меня не затошнит? Какое мне дело до этого или еще кого-нибудь, кто на меня пялится? Мне нравится Людвик. Я поворачиваюсь и смотрю, возможно, немного слишком часто; когда встречаюсь с ним взглядом, он слегка улыбается. Это что, шутка? Возможно, вероятно. Почему я до сих пор слова ему не сказала? Почему я убегаю, когда он рядом? Почему я веселюсь, когда он валяет дурака? Почему он мне никогда ничего не посоветует насчет кино, комитета; и вообще он как-то плохо ко мне относится. Тогда почему, когда я оборачиваюсь и смотрю на него, почему он таращится на меня? Загадка. И вообще я сейчас какая-то взбалмошная; мне все время нравятся разные люди, это нормально. Я сказала Норе, что мне нужно волнение, возбуждение, и надо посмотреть в учебнике по биологии о психическом состоянии 16-летних девочек. А она на это отвечает: «О, если тебе нужно возбуждение, прекрати пялиться в книги и найди себе друга». Она с ума сошла! В последнее время она несносна. Получается, что у меня теперь тоже «грязное воображение», как выражается тетя Люся.

Майорко милый, отличный парень, друг. На меня производит большое впечатление Владек; он мне тоже нравится. Откуда я знаю, что делать?

Говорят, весной будет жарко, а потом говорят, что не будет. Меня раздражают эти «освободители». Сейчас время для синиц. Как передавали из Франции Тонко и Щепко^[20] «Выпускайте воробьев, держите канареек, весна принесет синиц!»

26 января 1940 г.

Бррр… Бррр… Бррр… Не буду даже пытаться объяснить, как я себя ужасно чувствую. У меня проблемы, как у каждого нормального человека. Что, спрашивается?! Я не принцесса, чтобы скучать, но мне явно скучно. Несколько дней я боролась с простудой. Не выходила из дому. Немного читала и никто, буквально никто, меня не навестил, кроме Эды. После бомбежки Нора давно не была (бабушка однажды ее отчитала). В самом деле, с Норой покончено раз и навсегда. Такая дружба хороша, если не длится слишком долго. В конце концов, я с ней общалась, потому что больше не с кем было, но я попытаюсь вне школы с ней видеться как можно меньше. У нас больше не общие мысли, не общие взгляды. Нас ничего не связывает. А то, что мы нравились друг другу, как я поняла, сошло на нет, и с ее стороны тоже.

Сейчас людей интересуют, кажется, только материальные вещи. Что вовсе не удивительно, если гусь стоит 100 злотых, а раньше стоил 4 злотых; литр молока стоит 3,50 злотых, а стоил 15 грошей; пара обуви – 300 злотых, а было 12^[21]. Так что меня это совсем не удивляет. Люди платят (кто может) и ждут весны. Она будет! Она придет, обещаю тебе.

Я решила сфотографироваться, все равно с деньгами особенно нечего делать. Выглядываешь на улицу и все, что ты видишь, это очереди, очереди везде, люди стоят в очередях, чтобы купить хлеб, масло, сахар, яйца, нитки, обувь – всё. И если ты думаешь, что через пять часов стояния ты сможешь достать что-то еще, кроме хлеба, то ты очень, просто очень ошибаешься. А если ты, случаем, захочешь купить две буханки хлеба, лучше поостерегись, ты – спекулянт.

Тот, кто трудится,

 
Да не предаст
Свой труд,
С радостной музыкой
Пройдет свой путь,
Свободу празднуя.
Нет больше надзирателей,
Как нет труда напрасного.
Отныне все – товарищи
Под стягом ярко – красным.
А тот, кто жил в особняках,
Теперь живет в руинах,
В развалинах крысиных!
Вы – победители ристалищ
И Вам награды раздают:
Вот слово верное: «Товарищ»,
Вот флаг алеющий и труд.