Buch lesen: «Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России», Seite 5
II
Пелагея уедет. Павлик останется. А сейчас он ушел узнавать про поезда.
Но Павел не узнал про поезд. Он и в здание вокзала не попал. Случайная встреча. Случайная и злосчастная встреча. Недавний знакомый с торжествующей усмешкой встал на его пути.
– Документы.
И теперь это у него были сила и полномочия. Какой-никакой, а Красная Армия. А он, Павел, был никто. И звать его было никак.
– Павел Лесс, – сказал он и попытался пройти мимо, как ни в чем не бывало. Не вышло. Тот шагнул ему навстречу.
– А мандат?
– А мандата больше нет, – не повел и бровью Павлик и заметил: – Простите, товарищ, но я должен пройти. Освободите дорогу.
– Как бы не так, – отозвался тот. – Советской власти ты должен, вот что.
Павел развернулся. Но и уйти тоже не удалось. Сзади стоял красный командир. И еще двое.
– Взять, – коротко приказал командарм.
Павлик отбивался хорошо. Они смогли взять его только втроем. Но все-таки взяли. Он стоял, стиснутый и побежденный, и стоял красный командир. Павел опустил голову. Не было ничего вокруг. Не было этой железной дороги. Не было революции. Все было неважно. Все ничего не стоило. Перед этой отчаянной и бессильной обидой. Перед жгучей и пылающей досадой. Почему и за что? Это был его друг. Это был Василько. И ему было все равно. На прежнюю дружбу. На эту встречу. На то, что он – Павел.
Васильку было не все равно. Но прошлого больше не было. Не могло быть. Теперь была революция. Теперь перед ним стоял не прежний Павлик. Стоял светлоголовый офицер, который мог быть только врагом. Хороший, смелый и бравый офицер. Поезда шли на Юг. И на Юг уезжали офицеры. Поднимать контрреволюцию. Нельзя было допускать усиления Юга. Никак.
– Уведите и расстреляйте, – сказал он.
Павел поднял голову на прозвучавший голос. Наверное, земля покачнулась, и словно рухнуло и все небо. Потому что это было невозможно. Потому что можно было понять и принять все. Все, кроме этого равнодушного и сухого приказа своего прежнего лучшего друга. Но он хотел высказать все и не сказал. Он снова опустил голову. Он ничего не сделал. Но кто он такой, вспомнил Павел.
«Дневной Апостол…», – вспомнил он.
«1 февраля 1840 года.
Некоторый инок, по неисповедимым судьбам Божиим, вступил в поприще искушений. В день вступления его в это поприще, на Литургии, читали 62-е зачало 1-го соборного послания Петрова: Возлюблении, не дивитеся еже в вас раждежению ко искушению вам бываемому73 и проч. Особенно поразили инока слова, возглашенные Апостолом: Время начати суд от дому Божия74. Иноку показалось, что эти слова провозглашены именно для него. При наружном действии человеков и бесов, которые суть лишь слепые орудия Божественного промысла, совершается таинственный, высший суд – суд Божий75. Если следствием этого суда есть наказание: то оно есть следствие правосудия. Если ж следствием правосудия есть наказание: то оно есть обличение виновности, обличение – от Бога. Напрасно же считаю себя праведным, несправедливо наказываемым, усиливаюсь хитрыми оправданиями, которые сам в совести моей признаю ложью, извинить себя, обвинить людей. Самозванец-праведник! обрати взоры ума на грехи твои, неведомые человекам, ведомые Богу: и сознаешься, что суды Божии праведны, а твое оправдание – бесстыдное лукавство. С благоговейною покорностию воздай славословие суду Божию и оправдай орудия, избранные Богом для твоего наказания. Мир Христов низойдет в твое сердце. Этим миром примиришься с твоими скорбями, с самоотвержением предашь воле Божией себя и всё. Одно, одно попечение останется при тебе: попечение о точнейшем, действительном покаянии, разрушающем вражду между человеком и Богом, усвояющем человека Богу. Основание покаяния – сознание, полное сознание своей греховности»76.
«Самозванец-праведник», – понял Павлик. И они пошли. Через железнодорожные пути. К паровозному депо. Василько остался где-то сзади. Он не знал, подумал Павел. Он отдал его не на расстрел. На месть. Он не удержался и закусил на мгновение губу, когда небо исчезло и его обступил полумрак депо. Они отпустили. Он отступил назад. И еще. И больше уже отступать было некуда. Павел стоял. Он не был героем. Он просто молчал. И ждал. Не его дело. Его дело – покаяние. «Время сотворити Господеви» (Пс.118:126). «Время сотворити Господеви: разориша закон Твой» (Пс.118:126).
– Павка! – услышал он вдруг Василька.
Он все-таки был настоящий друг. Это были слишком потемневшие глаза Павла. И это была революция. Когда не только расстрелы. Когда кровь льется взахлеб. Когда могут не расстрелять. Могут бить и добивать, пока не убьют. Но сейчас он успел. Павел стоял целый и невредимый. Но он был не только настоящим другом. Еще он был красный командарм, а не тряпка.
– Я сказал расстрелять, а не мстить, – отчеканил он. – Уйдите.
А потом повернулся к Павлу. И только сейчас понял. Одно дело отдать приказ. Но сейчас он должен исполнить этот приказ сам.
III
Это была случайная потасовка под забором парка соседней гимназии. Или не случайная. Шел домой со своего реального училища. Не поделили и не поладили, а это было пустынное место. Он был один, их двое. Кто-то проходил мимо. Только никто почему-то не видел. Василек и не ждал. Какое другим дело, да и не слабак он, чтобы ждать чужой помощи. Даже если и не справляешься, должен ведь держаться сам.
Кнопка – гимназист подошел и двинул ранцем одного из его врагов. «Дурак», – успел подумать Василек. Куда лезет, какое ему дело. Ну, конечно, теперь досталось вон самому по носу. Правда и потасовка сама собой как-то закончилась. Они остались вдвоем.
– И чего ты полез? – возмутился Василек. – Куда лезешь, маменькин сынок, тебя звали?
Тот сидел и вытирал кровь рукавом. Вместе со слезами. Но молчал. И ничего не ответил, только посмотрел своими огроменными серо-голубыми глазами и отвернулся. Василек пожалел своих слов. Он не был маменькиным сынком. Он просто был такой щекастый и совсем малыш. С начищенными пуговицами. Сияющими ботиночками. Своем новеньком мундирчике. Безнадежно испорченным этой кровью из носа.
– Ладно, – поменял он тон. – Я неправильно сказал. Спасибо. Вставай и пошли. Не бросать же тебя одного такого теперь посреди улицы.
– Ты зайдешь? – почему-то сказал тогда Павлик, когда они оказались у его дома. Молчал всю дорогу. Но, наверное, как-то так и появляется настоящая дружба. Когда просто общий бой и общая кровь.
Он зашел. Поклонился его матери и сказал, как было дело. Та вздохнула и отошла к окну. Это случается, подумала Настя. Всегда и со всеми. Он не сахарный, ее Павлушка и не стеклянный. Все хорошо.
Она собрала на стол. Заметила:
– А тебя как зовут?
Он был Василий, Вася, Васек. Только почему-то так повелось, что все и всегда его звали Василек или Василько. Так звала мама. Бабушка. Наверное, так и привыкли все вокруг. Он так и сказал. И кивнул на Павла:
– А его?
– Павел, – услышал тот.
– Иди умойся, Павлик, – заметила мама. И посмотрела на Василька и добавила: – Идите умывайтесь оба. Раненые бойцы, – улыбнулась грустно и тихо. Отошла к окну. Малость. Такая малость. Но как падает и сникает сердце. Как же они, те матери из житий святых, подумала она. Дети не видели. Дети не поняли. Она была – мама. Тихая и смелая, которая никогда не будет кричать или закатываться в истерике. Они не знали. Будет просто стоят спиной к ним у окна, а по щекам будут литься слезы. Но им не надо. Им и не надо знать. Это просто слабость. Случайная, минутная слабость. Просто соломинка, которая переломила спину верблюда. Но верблюд упал и снова встанет. Верблюд – он такой. Корабль пустыни. «Житейское море…», – уже успокоившись, вспомнила Настя.
«Точно Павел», – между тем улыбнулся Василек. Сильное, серьезное, звучное имя. Но и Павел ведь, и все равно – Павлик. Как и он сам Василий да Василек.
А потом они пошли в комнату. Смотреть книги с картинками и строить форты с солдатиками. Василий не знал, почему, но с Павлом он забыл, что сам ведь в четвертом классе и ему все это уже неинтересно. Наверное, потому что это было неважно. Важно было то, что они сидели на полу и что-то делали вместе.
Он пришел еще. Он, конечно, никогда не понимал эту мелкотню с первого класса. Но это был Павел. А потом он вырос, и как-то стало уже и незаметно, что он младше его на каких-то там три года, годы летели, годы словно сравнялись, Павлик стал такой взрослый и свой. Из того щекастого непонятного малыша. Его отдадут в четвертом классе в кадетский корпус. Останутся только отпуска и каникулы. Но тем сильнее и крепче будет эта дружба. Бравого реалиста с реального училища и бравого Павлика-кадета.
IV
Что алей? Околыш на фуражке
Или щеки в ясный день морозный?
Что яснее? Яркий блеск на пряжке
Или взгляд отважный и серьезный?
К. Н. Сумбатов. Кадет77
А потом Павел перешел учиться дальше. Уже в военное училище. Реалист Василек поступил тем временем в высшее техническое заведение. Закончил. И жизнь поменялась. Наверное, Василько мог бы стать замечательным инженером. Но не получилось попасть в контору один раз, другой. Всюду свои люди, свои знакомства, связи. А он был всего лишь сыном рабочего, выбившегося в люди и просто сумевшего дать своему Васильку образование. С которым все равно, как оказалось, все пути так и остались закрыты. Василек махнул рукой. И пошел на завод. И в революцию. Как раз восходила звезда пленительного коммунистического счастья. «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские.
Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?
Два вывода вытекают из этого факта.
Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.
Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.
С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий «Манифест», который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках»78.
Так закончилась прежняя дружба. Осталась где-то в душе и в сердце, да и забылась понемногу. Не до того. У Павлушки уже стала своя жизнь, у него – своя. А когда дружить? 12 часов рабочий день на этом заводе. Без отпусков и выходных. Вот и день за днем, и неделя за неделей, и год за годом. Точно так: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье…» Хорошо написал Ленин: «Эта небольшая книжечка стоит целых томов: духом ее живет и движется до сих пор весь организованный и борющийся пролетариат цивилизованного мира».
Но еще у Василька была бабушка. Бабушка не радовалась внуку-революционеру. Старорежимная какая-то была бабушка. Только молилась и в храм ходила, больше ничего и видеть вокруг не хотела. Да вздыхала на любимого внука. Умный, хороший, обязательный. Да только не к добру эти книжки, ой, не к добру, качала головой Марья Митрофановна. «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол.2:8).
– Всяк Ермолай за себя отвечай, – говаривала она, когда Василек ругал этих капиталистов.
Василько возмущался еще больше:
– Бабушка, вот ты много радости в своей жизни видела? Они народ обирают, как хотят, а мы молчать должны?
Бабушка была непробиваема:
– Христос Воскресе, – говорила она. И все равно, что Пасха уже давно прошла, и на дворе сыпал мелкий осенний дождь или лежал снег. Но бабушка не заморачивалась. – Какая нам еще радость, Василек? А вот и ты еще какой умный и хороший вырос. Вот и порадовалась я на своем веку. А что они, капиталисты. Все одно. Фабрик своих и миллионов в могилу с собой не возьмут. «Воистину суета всяческая, житие же сень и соние, ибо всуе мятется всяк земнородный, якоже рече Писание: егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, идеже вкупе царие и нищии»79. «Попрыгунья стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза». Вот и вся жизнь.
Она была бабушка. Она не спорила. Просто говорила. Тихо, спокойно. И снова молчала. Это была старость. Доблестная, смелая старость. Когда уже нет старости. И нет молодости. Когда понимается вечность.
«Человек в лета юности своей занимается приобретением сведений, нужных для возможного расширения круга действий в вещественном мире, в который он вступает действователем. Сюда принадлежат: знание разных языков, изящных искусств, наук математических, исторических, всех, и самой философии. Когда ж человек начинает склоняться к старости; когда приближается то время, в которое должна отпасть шелуха, остаться покрываемый ею плод (шелухою называю тело, плодом – душу); когда он приготовляется вступить в неизмеримую область вечности, область духа; тогда предметом его исследования делаются уже не вещество переменчивое, обреченное концу и разрушению, но дух, пребывающий, бесконечный. Что до того: так или иначе звучит слово, когда все звуки должны престать! Что до того: та или другая мера, когда предстоит безмерное! Что до того: та или другая мелочная мысль, когда ум готовится оставить многомыслие, перейти в превысшее мыслей видение и молчание, производимое неограниченным Богом в существах ограниченных, окрестных Его. Изучение духа дает человеку характер постоянный, соответствующий вечности. Горизонт для него расширяется, взоры его досягают за пределы вещества и времени, оттуда приносят твердость неземную»80.
А Василек молчал и не находил тогда слов от такой ужасающей политической безграмотности своей бабушки. И лишь замечал:
– Все равно это не жизнь, как у нас. Живем, как скот по стойлам.
– Да, – неожиданно поддержала она. – Вот так и сказано: «И человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им» (Пс.48:13). Нам рай, нам ад, а мы живем, как будто только на этой земле живем, и не думаем.
– Неправильно! – возмутился Василек. – Должна быть правда, а ты опять про веру.
– Так вера – она и есть всё, – заметила бабушка. – И есть правда. «Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем» (Гал.6:9). Вот и то. «Были бы братья, будет и братство. Если же нет братьев, то никаким “учреждением” не получите братства»81.
– Все равно, почему всё так плохо, – не унялся Василек. – Всё вокруг и у всех плохо. А если сделать коммунизм, тогда будет общее благо.
Она ответила не сразу. «Плохо, потому что плохо», – хотела сказать Мария. «Причина заключается в следующем: человек есть существо падшее. Он низвергнут на землю из рая, в раю привлекши к себе смерть преступлением заповеди Божией. Смерть немедленно по преступлении поразила душу человека и неисцельно заразила его тело. Тело, для которого жизнию служит душа, не тотчас по падении разлучилось с душою; но душа, для которой служит жизнию Святый Дух, тотчас по падении разлучилась с Святым Духом, Который отступил от нее, как от оскверненной и отравленной грехом, предоставив ее самой себе. С такою-то мертвою душою и с живым телом жизнию животного низвергнут первый человек на землю на некоторое время, а прочие человеки рождаются и пребывают на земле некоторое время. По истечении этого времени, называемого земною жизнию, окончательно поражается смертию и тело, наветуемое ею и борющееся с нею в течение всей земной жизни. Земная жизнь – этот кратчайший срок – дана человеку милосердием Творца для того, чтоб человек употребил ее на свое спасение, то есть на возвращение себя от смерти к жизни. Спасение или ожитворение человека Святым Духом совершается при посредстве Искупителя, или Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа. <…>
Временная земная жизнь есть не что иное, как преддверие к вечной жизни. И к какой жизни? к вечной жизни в темницах адских, среди ужаснейших мук ада, если не воспользуемся в течение временной земной жизни искуплением, дарованным туне, – искуплением, которого принятие и отвержение оставлено на произвол каждого человека. Земная жизнь есть место вкушения горестей и страданий, место созерцания горестей и страданий, несравненно больших, нежели страдания земные. Земная жизнь не представляет ничего радостного, ничего утешительного, кроме надежды спасения»82.
«Темная страна – земля! она – страна изгнания преступников, осквернивших рай грехом, виновных в преслушании Богу, презревших общение с Ним, променявших это общение на общение с диаволом. На земле – все враждебно человеку, – и сам он – в непрестанной борьбе с собою. Земля – юдоль изгнания, юдоль первоначальных страданий, которыми начинаются страдания вечные – справедливая казнь за оскорбление бесконечно Благого. Земля – изгнание наше, потому-то сюда пришел Искупитель: искупил безмерное согрешение ценою безмерною – Своею Кровию. Земля – изгнание наше: потому-то Искупитель возводит принявших Его искупление с земли на небо. Небо – истинное отечество человека <…>»83. «Аз есмь путь и истина и живот» (Ин.14:6)84.
Но разве он поймет, когда в голове одни мятежи, вздохнула бабушка: «На земле предписано нам иметь скорбные испытания, как сказано Самим Господом: «в мире скорбны будете». Слова эти ясно показывают, что хотя все места целого мира исходи, а безскорбного положения нигде не обрящешь; везде потребно будет и смирение, и терпение, и неосуждение других» (Амвросий Оптинский). «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин.16:33).
– Но мужайтесь: Я победил мир. Я победил его, обессилил и вас сделаю победителями. Не бойтесь же его. Это – минутный огонь (Иоанн Кронштадтский).
– Эх, Василечек, – наконец собралась она с думами, – так ведь и сказано: «Земля и все дела на ней сгорят» (2Пет.3:10). Не то это место, Василек, чтобы рай тут был. Рай на небеси будет. Живи потихоньку, помогай кому чем можешь, – да ходил бы в храм. Все будет. Просто не здесь и не сейчас. А «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим.13:1).
– Ну уж нет, я до такой жизни еще не докатился, – гордо говорил Василек. – Я буду делать революцию.
– Смотри уже сам, внук, – замечала бабушка. – Хозяин – барин. Ты вот у меня молодой, бойкий, тебе виднее, как и что для тебя лучше. Не ложится на сердце – ну, и не надо тогда. Насильно мил не будешь.
«Великое приобретение – быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим.6:6–8). «Не понимает, – вздыхала она про себя. – Ничего не понимает». Где-то упустила, недоглядела. Или это – свобода? Своя воля царя боле. Конечно, как ему понять. Когда он, как взрослым стал, так в храм ни ногой. Поверять алгебру гармонией, все эти разговоры. Когда гордость – она гордость. Смертный грех: «Уста имут, и не возглаголют, очи имут и не узрят, уши имут, и не услышат…» (Пс.113:13)
– Ученые мира сего, разглагольствующие с кафедр в высоких учреждениях государства и всяких других; вы, учащие и учащиеся, особенно в высших учебных заведениях, но для Бога самых последних и отверженных по духу мятежа и непокорности властям, посылаю я и вас к яслям Вифлеемским, отбросьте вашу гордость пред Вашим Творцом и Спасителем и единственным истинным учителем и смиритесь перед Тем, Кто принес на землю мир от Отца Небеснаго и благоволение человекам, кто повинен земному кесарю. Не забудьте, что Он говорит о мятежных гордецах, что Он есть Камень, на Который кто упадет, тот разобьется (Мф. 21, 44)85.
Но споры, поняла она. Опять не заметила. «Пустые споры… Удаляйся от таких» (1Тим. 6:5).
И накрывала на стол. Василек остывал и думал. Хорошая все-таки у него бабушка. Хотя и старорежимная, и богомольная. Но добрая. Она была такая старенькая. Но такая хорошая. Этим спокойствием. Мягкостью. Миром. Хотя старость – не радость, говорят в народе. Но это в народе. А она была его бабушка. Она все равно оставалась тихая и радостная. Она улыбалась. И молчала.
И все-таки бабушка не понимала жизни. Потому что революция пришла, и это было великое торжество. Красные флаги. Свобода. Кто был ничем, тот стал всем. Весь мир насилья был наконец разрушен и снесен. Теперь должно было быть все новое. Только надо было победить остатки царизма и буржуазии.
Но сейчас перед ним стоял светлоголовый Павлик-кадет. Тот кнопка-гимназист. И это тоже была революция.
