Buch lesen: «Вернувшийся к ответу», Seite 20
Глава двадцать девятая
В ноябре 1982 года скончался Брежнев. Вадик Панев на смерть генсека отреагировал весьма своеобразно:
– Сука старая, даже уйти по-человечески – и то не захотел. И ментам всем поднасрал – в их праздник лапти сплёл, – и мне в тарелку накакал.
– Тебе-то каким образом? – удивился Аркадий.
– Так у меня день рождения, хотел ребят позвать, Поляничко пригласить, так сказать, в неформальной обстановке пообщаться. А теперь в Союзе траур, какое уж тут веселье. Я же и так в моральных разложенцах числюсь, а тут еще, спаси Создатель, пришьют антисоветчину какую-нибудь…
– А ты позови Поляничко на поминки по генсеку. Накроем стол, как положено, а когда он уйдет, мы тебя поздравим. Собраться можно у меня – ну вроде как на нейтральной территории.
– Аркаша, я тебя прошу, ты в войска больше ни ногой и даже по Кабулу в каске ходи – такую голову беречь надо.
Поляничко «на поминки» прийти согласился сразу, но строго-настрого велел Панаеву, чтобы, кроме него, в квартире Маркова никаких гостей не было. С собой Виктор Петрович принес бутылку водки «Столичная лимонная», украшенную множеством медалей. Такую Аркаше видеть не доводилось.
– Любимая водка Леонида Ильича, – пояснил советник. – Год берег, думал, на день рождения Леонида Ильича выпить, а теперь вот приходится за помин души.
Побыл он в квартире Маркова недолго, с сожалением сцедил в стакан остатки «лимонной», поднялся, стоя выпил, произнес неторопливо: «Думаю, с сегодняшнего дня и в нашей стране, и здесь многое поменяется. Сегодня был пленум ЦК, генеральным секретарем избран Андропов, – непроизвольно сморщился Поляничко. – Так что давай, Вадим Сергеевич, пока сухой закон не объявили, зови своих гостей, отмечайте день рождения, только по-тихому, голосить да песни орать не вздумайте, – и, видя изумленное лицо Панаева, невесело усмехнулся: – Эх, ты, конспиратор хренов, нашёл кого обманывать. Ты еще только рот открыл, а я уже понял, что задумал. Да и не ты, я думаю, это придумал -тебе бы и в голову не пришло, наверняка Марков надоумил. Ну да ладно, я не в претензии. Помянуть Леонида Ильича действительно надо было. Он заслужил. Вы это еще поймете».
Конечно, посидеть по-тихому, как велел главный советник, не удалось. И шумели, и песни орали. Под конец уже плохо управляемый Володька Янчук рвался на улицу, убеждая всех «тихо-тихо пострелять».
– Никто и не докумекает, что мы Вадьку отмечаем. Залп в честь безвременно ушедшего генерального секретаря – дело святое. Если на патруль нарвемся, так и скажем.
***
О том, что творится в Союзе, он узнавал понаслышке. Рассказывали какие-то страшилки, что в рабочее время патрули ходят по кинотеатрам, по магазинам, проверяют у людей документы, выявляя, кто работу прогуливает. Сообщали, что Андропов начал беспощадную войну со взятками и иными проявлениями коррупции, одним словом, «новая метла» завинчивает гайки.
Не обошлось без изменений и во дворце Амина. Юрий Павлович Максимов, чуть ли не в один день получивший Героя Советского Союза и звание генерала армии, отбыл в Москву. На место командующего 40-й армии прибыл генерал-полковник Борис Громов. Поляничко срочно вызвали в столицу, поговаривали, что он уже в Кабул не вернется, но через месяц Виктор Петрович снова появился в своем кабинете.
Предвидя возможные изменения, Бабрак запил уже совсем по-черному, Поляничко все чаще и чаще приходилось важные решения оговаривать с председателем ХАДа (аналог советского КГБ. – прим. автора) Мохаммадом Наджибуллой, тем более, что Андропов явно благоволил этому, ещё вчера малоизвестному, чиновнику.
***
Но самые тревожные новости приходили из родного Ташкента. Из газет Аркадий знал, что в Узбекистан направлена целая бригада следователей Генеральной прокуратуры СССР, которые расследуют злоупотребления высшей республиканской номенклатуры. Это дело получило два названия: кто предпочитал говорить «узбекское дело», кто-то называл расследование Москвы «хлопковым делом». В печати то и дело появлялись сообщения об аресте секретарей обкомов и райкомов партии, председателей и директоров крупнейших узбекских колхозов, совхозов, объединений. Был арестован и дважды Герой Соцтруда Ахмаджон Акилов, в «раю» которого когда-то довелось гостить Аркадию.
В конце 1983 года Марков прочитал в газетах траурное сообщение о смерти Шарафа Рашидовича Рашидова. А вскоре в Кабул прилетел его сын Володя.
Марков настоял, чтобы Рашидов на время командировки поселился в его квартире, хотя Володя и возражал.
– Я же о тебе беспокоюсь, – убеждал он друга детства. – Ты теперь журналист-международник, собственный корреспондент «Известий» за рубежом. Не стоит тебе так явно афишировать дружбу со мной. Ты пойми, я уже не подполковник КГБ, а всего лишь начальник скромного стройуправления. Вот приехал заключать договор о строительстве жилых домов в новом микрорайоне.
– Я должности на дружбу не меняю, – упрямо возразил Аркадий. – А кому надо, тем и так все известно, тебе ли об этом не знать.
Когда заговорили о внезапной смерти Шарафа Рашидовича, Володя помрачнел:
– Знаешь, сейчас стали поговаривать, что отца, дескать, специально устранили, чтобы не арестовывать члена Политбюро. Но это ерунда, уж ты мне поверь. Понимаешь, Андропов не случайно отправил бригаду генпрокуратуры именно в Узбекистан. Заметь, не в Закавказские республики, не на Украину или в Молдавию, а именно к нам. Это он таким образом сводил с отцом счеты, не простил ему, что Леонид Ильич часто папу братом называл и в сложных случаях всегда с ним советовался. К тому же отец успел откровенно высказаться. Он заявил Андропову прямо: «Вы начали расследовать уголовное дело, которому хотите придать всесоюзное значение. И на это дело напялили узбекский халат». Теперь, после того как папа умер, кое-кто поговаривает, что, дескать, Рашидов скончался от страха перед предстоящим арестом. Я так не думаю. Просто люди Андропова целенаправленно доводили его до инфаркта. Мне кажется, он не за себя боялся. Он не перенес того позора, которым измарали весь Узбекистан. Если для кого-то понятие родной земли было свято, так это для него, можешь мне поверить. Ну да хватит об этом, – решительно сказал он. – Как у тебя-то дела? Что-то раньше я твои статьи и в «Известиях», и в «Звезде Востока» чуть не каждый день читал, а теперь пару раз в месяц – и привет. Зажимают что ли?
– Никто меня не зажимает, – неохотно ответил Аркадий, и, тут же изменив тон, горячо, а с кем, если не с другом детства быть откровенным, продолжил: – Понимаешь, когда я ехал сюда, мне свет застило сознание, что я, наконец, чудом прорвался в загрансеть, буду заниматься международной журналистикой. Я же не представлял масштабов того, что здесь происходит. И мне приходится только врать. Ни одного слова правды об Афганистане пока еще в наших газетах сказано не было. Афганцы нас ненавидят. Все до единого. Ну кроме руководства страны: эти-то понимают, что их благополучная жизнь зависит только от Советского Союза. Не будет нас, американцы вздернут их на первом же столбе. Если свои не опередят. Понимаешь, сажусь за пишущую машинку и каждое слово из себя выдавливаю. Думал, отзовут, но ни хрена. Желающих совать голову в это пекло не находится. В армии бардак, дисциплины никакой. Пьют, наркоту употребляют, мародерничают. Я долго думал, отчего так. Потом понял. В Отечественную воевали за свою родину, за свою землю. А здесь за кого? Солдаты уже открыто говорят, что их сюда бросают как пушечное мясо. А это вранье про бесконечные ученья, уже курам на смех. Ну придумали бы что-нибудь более правдоподобное. Знаешь, Володя, я тебе как на духу скажу. Погибать, конечно, не хочется, а вот легкое ранение я бы пережил. Лишь бы домой отправили, ну хоть на время. А то прошусь, прошусь, и никакого толку…
– Смотри, дуралей, еще накаркаешь – тьфу-тьфу-тьфу, – Рашидов трижды сплюнул через плечо.
Плюй, не плюй, а накаркал сам себе Аркадий. Не сразу, правда, но накаркал.
***
Страна беспрестанно смотрела по телевизору «Лебединое озеро». Бессмертный балет Петра Ильича Чайковского теперь не слух и взор услаждал, а был оповещением к поминкам по очередному генсеку. Когда новый, все же моложе предшественников и внушающий надежды, что трансляция «Лебединого озера» временно откладывается, сверкая чернильным пятном на обширной лысине, призывал сограждан «нАчать» и «углУбить», собкору Маркову наконец предоставили отпуск.
Внешторговские чеки и инвалютные рубли он должен был получить в Москве, афганские деньги – «афгани», здесь их попросту называли «афоньки», принес в мешках кассир. В соответствии с курсом, по ведомости, набралось миллионов десять. Никогда в жизни Аркашке не приходилось видеть таких рваных, потрепанных и даже полуистлевших денег, от которых исходил едкий запах плесени. На большинстве из купюр отсутствовали номера, но кассир заверил, что это ерунда, в духанах примут и так. Считал и пересчитывал он эти миллионы час, никак не меньше. Они с Панаевым уже успели бутылку водки «на посошок» приговорить, а кассир все мусолил купюры. Потом вздохнул облегченно:
– Здесь ровно восемь миллионов, можешь не пересчитывать.
– Почему восемь, в ведомости десять двести, – спросил Марков.
– А бакшиш? – невозмутимо проронил кассир.
– Я из тебя сейчас бакшиш сделаю, – заорал Вадим. – Совсем обнаглел. Ну, возьми, двести тысяч, хрен с тобой – пятьсот, но не два же с лишним миллиона.
Кассир плакал натуральными слезами, хватался за сердце, валялся у Аркадия в ногах, уверяя, что у него большая семья, жены, дети, мать-старушка и что меньше двух миллионов ему взять ну никак нельзя. В итоге Аркашку все эти стенания утомили, и он сквалыгу, у которого слезы высохли мгновенно, прогнал. Полученных «афонек» ему вполне хватало на то, чтобы загрузить несколько огромных сумок подарками.
***
Сделав всего на сутки пересадку в Ташкенте, он вынужден был полететь в Москву – там ждали его отчет в международном отделе ЦК КПССС и на редколлегии «Известий». Номер полулюкс ему выделили в гостинице «Москва», куда приехали и Арина со Славиком.
Накануне отчета в ЦК его пригласил в гости Бовин. Супруга Александра Евгеньевича Лена Петровна (она особо подчеркнула, что её имя не Елена, а именно Лена) встретила их радушно. Бовин же предупредил, чтобы на разносолы гости не рассчитывали, так как сегодня четверг. И пояснил, что в молодые годы они с Леной дружили с молодоженами Любимовыми. У Бовиных была крохотная, но отдельная комнатушка, поэтому собирались у них. Как-то стихийно сложилось, что встречались по четвергам. Будущий знаменитый режиссер приносил бутылку «московской» водки, Лена жарила котлеты, по две на нос, и отваривала дешевую на ростовских рынках картошку, которую можно было не считать. На большее денег не хватало. Шли годы, оба, и Александр Бовин, и Юрий Любимов, стали знаменитостями, зарабатывали изрядно, но, встречаясь, хотя теперь уже и нечасто, на стол ставили только водку, котлеты и картошку – ничего другого, так было заведено раз и навсегда. Арина с Аркашей благоговейно выслушали эту историю. Им было абсолютно все равно, что будет на столе, – побывать в одной компании, за одним столом с Бовиным и Любимовым было для них тем более лестно, что Александр Евгеньевич сообщил: «Сегодня на наших с Юрием Петровичем четвергах впервые присутствуют посторонние».
Естественно, что расспрашивали его о работе в Афганистане. Когда журналист умолк, в комнате воцарилось тягостное молчание.
– Знаешь, старик, я тебя своим честным словом заверяю, что ни одного слова, тобой здесь произнесенного, за порог этой комнаты не просочится. Но я тебя заклинаю: и в международном отделе на Старой площади, и у нас на редколлегии умерь свою откровенность. Да даже не умерь, а попросту засунь ее себе сам знаешь куда. Я даже не представляю, что они с тобой могут сделать, если услышат хоть сотую долю того, что ты здесь нам высказал.
Александр Евгеньевич беспокоился напрасно. Аркадий Александрович Марков, собственный корреспондент двух крупнейших советских газет в Демократической Республике Афганистан, и Аркаша Марков, благоговейно переступивший когда-то порог многотиражной газеты «Геолог», были двумя разными людьми.
***
Отпуск пролетел как мгновение, он даже не со всеми друзьями, с кем планировал, успел повидаться. Арина после Москвы прилетала к нему в Ташкент, огорчалась, что мужа почти не видит, но, верная своему непоколебимому спокойствию, внешне этого никак не проявляла.
За несколько дней до отъезда Аркадия в Кабул они ужинали в ресторане недавно построенного в центре Ташкента Дома кино. К их столу подошел Малик Каюмович. Сердечно поздоровался, сказал, что внимательно читает все репортажи Маркова, и тут же предложил написать сценарий фильма.
– Завтра загляни на студию, попьем в моей чайхане чайку, подробности обсудим, – предложил Каюмов.
– Арина, помнишь, в день нашего знакомства ты интересовалась раскопками могилы Тимура и я тебе рассказывал про оператора, который снимал эти раскопки 21 июня 1941 года. Так вот, это и был тот самый Малик Каюмович Каюмов, который сейчас к нам подходил.
На следующий день они договорились, что Марков напишет две заявки – на сценарий о жизни заставы на советско-афганской границе и заявку сценария непосредственно о каком-то «подразделении воинов-интернационалистов». Аркадий очень наделся, что второй сценарий либо не утвердят вовсе, либо будут утверждать еще очень долго. А работа над фильмом о пограничниках сулила ему возможность хоть изредка приезжать на студию «Узбекфильм». Во всяком случае, Малик Каюмович заверил его, что это вполне реально.
Но вовсе не о новом сценарии думал он по пути в Кабул, пристроившись между двумя контейнерами в брюхе военно-транспортного самолета.
– Аркадий, из этой страны надо уезжать. Нам всем, и тебе в первую очередь, – огорошила его Арина, когда он её провожал в ташкентском аэропорту.
– Куда уезжать, зачем и почему мне – в первую очередь? – опешил он от неожиданности.
– Куда угодно, в Израиль, в Америку, хоть на Берег собачьей кости, только отсюда. И тебе, пока ты еще окончательно не превратился…
– В кого, в кого я не превратился? – взбесился он, уже догадываясь, что его безропотная и такая покорная жена может понимать то, о чем он сам думать боялся и трусливо гнал мысли, мешавшие ему спокойно спать.
– Аркаша, ты посмотри, в кого ты превращаешь себя? – продолжала добивать его жена. – Ты же перестал людям в глаза смотреть. Так ведут себя те, кому постоянно стыдно.
– Ты хочешь сказать, что я сволочь? – спросил он глухо.
Арина ласково погладила его по щеке, как ребенка:
– Нет, мой дорогой, ты не сволочь, и я очень надеюсь, что сволочью никогда не станешь. Но ведь ОНИ, они постоянно тебя подталкивают к краю этой пропасти. Вот эти, которые со Старой площади, они и есть настоящая сволочь. Я просто боюсь, что это заразно. Потому что ты уже начал писать в своих репортажах: «выполняя свой интернациональный долг». Вся эта страна проникнута враньем. Нам врут, что мы счастливые, самые веселые, самые сытые во всем мире. И запрещают самим посмотреть, как живут люди в других странах. Чем же это для нас закончится?..
– Да что я там делать буду, за границей? Я же могу писать только на русском языке и думать тоже, только на русском.
– Серёжа Довлатов тоже не хотел с Ленкой в Америку ехать, – возразила Арина. – А теперь! Его книги издаются там и на русском языке, и на английском. Его наконец весь мир узнал. А кем он был здесь?..
***
Конечно, каждому газетчику время от времени приходится писать что-то, о чем потом поскорее хочется забыть, размышлял он. Но в этом проклятом Афганистане творится такое, о чем даже думать не хочется. А он пишет, изворачивается самым бесстыдным образом и льет на газетные страницы всю эту смердящую грязь, это вранье, которые сам же и заворачивает в блестящую обертку. Но грязь блеском обертки спрятать еще можно, а вот запах – точно нет. И если сегодня этот запах почуяла Арина, то завтра будет смердеть на всю страну. А может, уже смердит… Но уехать, как предлагает жена? Нет, категорически нет. К этому он не готов.
Глава тридцатая
Проклятая рука ну никак не хотела заживать. Ему уже сделали две операции, а толку никакого.
– Знаешь что, Музыкант, – обратился к нему доктор Касаткин тем детским прозвищем, которым его еще в школе дразнили, – тебе надо ехать в Ташкент, в институт травматологии. Пусть тебя академик Адылов посмотрит. Что-то мне не нравится, как себя твои кости ведут, как бы тебе без руки не остаться. Я напишу Адылову подробное сопроводительное письмо…
– Не надо письма, я Шакира Шариповича хорошо знаю. Еще с тех пор когда он занимался разработкой мумиё, как фармакологического препарата. Его в нашей академии наук скорые на расправу деятели чуть ли не шарлатаном провозгласили. Мне тогда за него пришлось серьезно заступаться – через газету. Помню, большой очерк был.
– А знаешь, я сейчас вспомнил эту историю. И очерк твой, кстати сказать, читал и гордился, что у меня такой одноклассник. Так что пусть тебе теперь академик добром за добро ответит. Врач он действительно блестящий. Ну что, будем оформляться? – спросил Николай Николаевич.
***
…Все эти песни про «черный тюльпан», «груз двести» – все эти образы были созданы поэтами, писателями, бардами, журналистами, совсем чуточку – народной молвой. В жизни, как правило, всё гораздо прозаичнее. В первые же дни, как только стали отправлять в Союз запаянные цинковые гробы, простой советский прапорщик, заполняя накладную на отправку груза, поставил порядковый номер «200».
– Чего везем? – спросил его бортинженер.
– Тебе знать не положено, – грубо, не по-уставному, ответил прапор. В Афгане не очень-то соблюдали воинский устав и субординацию. – Твое дело в накладной расписаться: «груз № 200 получил». Вот так и пошло: «груз 200» – значит, гробы. На самом деле все грузы в бездонное брюхо военно-транспортного Ил-76 загружались в закрытых контейнерах, куда входили и танки, и все что угодно, включая гробы. Поэтому те немногие пассажиры, которых пускали на борт военного самолета, ютясь на узеньких дюралевых скамеечках и тыкаясь коленями в эти огромные контейнеры, никогда не могли знать, что там находится внутри.
…Тяжело оторвавшись от земли, Ил-76 начал свой полет – или к месту назначения, или – в вечное бессмертие. Те, кому доводилось летать часто, включая, само собой, экипажи, взлет над Кабулом называли весьма поэтично, хотя и страшно – «три круга ада». Кабул находился в долине, окруженной со всех сторон горами. По аэродинамическим качествам самолет не мог взлетать по прямой, набирая высоту под углом. Приходилось делать четыре круга, этакую спираль, чтобы набрать нужную высоту и взлететь над горами. До трех кругов «Ил» был уязвим для «стингеров», которыми в достаточном количестве располагали моджахеды. Поэтому сбивали советские военные транспортники регулярно. Так что любой рейс из Кабула был сопряжен со смертельным, без преувеличения, риском. Сам самолет выпускал тепловую завесу, под его брюхом «квадратом» поднимались смертники – четыре вертолета, которые также выполняли роль тепловой завесы и потому были во время обстрелов уязвимы еще больше, чем сами самолеты. Снаряды «стингеров», попав в тепловую завесу, разрывались, рассыпаясь на невиданной красоты фейерверк.
Глядя в иллюминатор на этот смертоносный «салют», Аркадий припомнил где-то вычитанное. В самом начале двадцатого века, когда появился пулемет «максим», самые светлые умы – политики, писатели, общественные деятели – были не на шутку встревожены. Они взывали к немедленному прекращению всех войн, поскольку на земле появилось страшное, невиданной разрушительной силы оружие массового истребления, способное уничтожать десятки людей. «Как чисты, но как наивны в своих помыслах и устремлениях были те люди», – подумалось Аркадию.
В самолете раздалась протяжная сирена. Несколько штатских, которых на борт провожал майор из политуправления армии, в страхе заметались по салону. Их никто не предупредил, что сирену пилоты включают, когда самолет благополучно пересекает границу Советского Союза. Теперь уже можно расслабиться, сюда точно ни одна афганская зараза не залетит…
***
Прямо у трапа самолета Аркадия встречала «скорая помощь». Внутри машины, облаченный в белый медицинский халат, поседевший и постаревший, ждал сына отец – это уж Николай Николаевич Касаткин расстарался для друга детства. Включив сирену, «скорая» за какой-нибудь час домчалась от военного аэродрома до республиканского института травматологии.
Директор института, тот самый академик Адылов, за которого в свое время вступился журналист Марков, посмотрел привезенные из военного госпиталя рентгеновские снимки и лишь нахмурился.
– Нужно делать операцию, чем быстрее, тем лучшее. Завтра. Я сам соперирую, – решил Шакир Шарипович.
Машина времени
(Оглядываясь на будущее)
Он включил свет, лампочка вспыхнула и тут же погасла. Но не свет погас, а он – ослеп. В один миг, ослеп. «Амбуланс», так здесь, в Израиле, называется скорая помощь, доставил его в больницу. Позже, уже после операции, он пытался выяснить, что произошло. Анатолий Серов, врач-офтальмолог, добрейшей души человек, терпеливо объяснял:
– У нас клиника, а не исследовательский институт. Мы не выясняли причину, мы ее устраняли. Случай редкий, тяжелый. Может быть, твоя ослабленная иммунка ударила по глазам, вот сетчатка и отслоилась разом.
–– Почти десять лет прошло после Чернобыля. Неужто до сих пор аукается? – размышлял Аркадий.
Операция длилась несколько часов. Когда Аркадий начал воспринимать, по звукам и ощущениям, окружающую его действительность, он услышал спокойный и такой родной голос Арины:
– Я тебе бульон принесла. Попей.
– Откуда ты здесь?
– Стреляли, – явно усмехнулась Арина.
После тяжелого наркоза соображал он туго, юмора не понял:
– Стреляли?
– Ну фильм, «Белое солнце пустыни», помнишь? «Ты как здесь оказался?» «Стреляли».
– А в меня стреляли?
– Пей бульон, – раздался незнакомый голос, молодой, с хрипотцой.
Аркадий протянул руку, неуверенно спросил:
– Славик?..
Потом, будто все еще не веря, уточнил:
– Так вы что, из Америки прилетели? Как вы узнали?
– Все-таки журналист въелся во все твое существо – не успел еще в себя толком прийти, а уже вопросы задаешь, – беззлобно попеняла ему Арина. – Узнали от Славки Полунина, а ему кто-то из ваших общих друзей сказал, то ли Валя Никулин, то ли Миша Козаков. Вот мы сразу и прилетели.
Он был еще настолько слаб, что эта встреча, эти родные голоса истощили его окончательно, он погрузился в сон, а когда проснулся, испугался, что Арина, сын Славка – все это ему только приснилось. Боясь, что ему никто не ответит, Аркадий слабым голосом позвал:
– Арина.
И тут же отворилась дверь палаты, и она вошла, будто только и ждала, когда он ее позовет.
Повязку сняли только через три месяца. Сын смог побыть в Израиле всего две недели, ему нужно было возвращаться, так что Аркадий Славика так и не увидел. Арина пробыла с ним все три месяца. И только когда он уже начал различать отдельные предметы, сказала, что ей тоже пора возвращаться. Она не спрашивала, полетит ли он вместе с ней в Америку, да ему, впрочем, после операции летать самолетами пока было нельзя. Аркадий понимал, что нужно объясниться, но не находил слов. Он опять остался один в своей комнате. Бесконечно близкая, единственно родная и безнадежно далекая женщина уехала. Он так и не сказал ей важных слов. Не смог. Не смог потому, что так и не разобрался сам в себе.
***
После операции в институте ортопедии рука наконец начала заживать, хотя академик Адылов полагал, что двигательные функции в полном объеме вернутся не раньше, чем через год. О том, чтобы вернуться в Афганистан, не могло быть и речи. В «Известиях», как только это поняли, сразу потеряли интерес к своему бывшему собкору. В Москве делать было нечего, он вернулся в Ташкент.
Пока он улаживал свои дела, в «Звезде Востока» произошли серьезные перемены. Ушел на пенсию Николай Федорович Тимофеев, главным редактором стал Сафаров. Узнав об этом, Аркашка ринулся в редакцию.
– А я всё жду, когда ты объявишься, – не скрывал своей радости Рубен Акопович. – Хоть одна родная душа рядом будет. Гипс еще долго носить придется?
– Да это уже облегченный вариант, лангетка, – небрежно ответил Аркадий. – Я привык, почти не мешает, даже на машинке приспособился одной рукой печатать.
– Ну и хорошо, – одобрил Сафаров и тут же спросил: – Отдел репортажа примешь?
– В каком смысле?
– В прямом. А кому еще заведовать отделом репортажа, как не тебе? Да я, собственно, и не предлагаю – настаиваю.
Через несколько дней Сафаров сказал на планерке нарочито будничным тоном:
– Вчера на бюро ЦК партии заслушивался кадровый вопрос. Товарищ Марков Аркадий Александрович утвержден членом редакционной коллегии и заведующим отделом репортажа.
– Рука одна, а должностей две захапал, – желчно высказался давний Аркашкин недруг – заведующий отделом пропаганды Забровский.
– Полагаю, что Аркадий Александрович и одной рукой сможет сделать намного больше, чем некоторые обеими руками, – отреагировал Сафаров.
На следующий день, как велел главный редактор, он явился в сектор учета кадров ЦК, заполнил так называемую объективку.
– Что ж ты главного не написал? – попенял ему заведующий сектором, просмотрев анкету.
– Чего я не написал?
– Номер партбилета.
– Так у меня его нет, – признался Аркадий.
– Ну, уважаемый, когда идешь в ЦК партии, партбилет при себе должен быть.
– Нет, вы не поняли, у меня его вообще нет.
Завсектором поднялся, запер дверь изнутри, открыл шкаф, где стоял маленький холодильник, достал оттуда бутылку водки. Когда они выпили, потребовал:
– Рассказывай как на духу. Куда дел партбилет? Потерял, украли, жена в стиральной машинке постирала…
– Да никуда я его не девал. Я не член партии.
Если бы заведующему сектором учета партийных кадров сказали, что с Марса прилетел инопланетянин и будет работать на номенклатурной должности на земле, функционер ЦК удивился бы куда меньше.
– А как же мы тебя утвердили на бюро и заведующим отделом и даже членом редакционной коллегии? – растерянно спросил он.
– Ну это, наверное, вопрос скорее к членам бюро, чем ко мне, – беспечно отреагировал Аркадий.
Услышав от Маркова этот рассказ, Рубен Акопович не был столь беспечен – это же он выдвигал своего любимчика на ответственную должность, с него, стало быть, и спрос.
– Мне даже мысль в голову не могла прийти, что ты, столько лет проработав в партийной газете, не вступил в партию. Ладно, будем думать.
На следующий день вызвал к себе Маркова и сказал:
– Я тут кое с кем посоветовался, и вот что мы решили. Ты будешь в нашей редакции являть собой принцип нерушимого блока беспартийных и коммунистов.
– Вы это серьезно, Рубен Акопович?
– Я – серьезно, и тебе по этому поводу где попало шутить не советую. – жестко заявил Сафаров.
***
Как добыть информацию, сделать репортаж, взять интервью, он знал прекрасно. Но как организовать работу отдела, понятия не имел. Выручало то, что в отделе работали опытные зубастые репортеры, которых подгонять было не нужно, они сами хорошо знали, что делать.
Как-то воскресным утром ему позвонил Сафаров:
– Аркашка, ты же живешь возле Алайского базара?
– Ну да.
– Давай-ка скоренько беги туда. Вчера для вручения республике ордена приехал новый секретарь ЦК КПСС Ельцин. Сегодня утром сбежал из резиденции и отправился на Алайский. Так что дуй туда.
– Без охраны сбежал? – уточнил Аркадий.
– Ну он-то думает, что без охраны, – ответил шеф.
В центре рынка была небольшая площадь с фонтаном. Воды в фонтане отродясь не было. На бордюре стоял высоченный человек и зычным голосом вещал: «Товарищи, я секретарь ЦК КПСС Борис Ельцин. Подходите, рассказывайте, какие у вас проблемы, как цены на рынке…»
«Ну точно, как в анекдоте про Хрущева», – ухмыльнулся Аркашка. Хрущев отправился в каком-то городишке на рынок. Местным торговцам приказали, чтобы они в этот день цены снизили. Подходит еврей к продавцу коровы и спрашивает, почем корова. «Три рубля», – отвечает продавец. Еврей идет дальше, продавец вслед кричит: почему, мол, корову не покупаешь, ведь дешево. «Я лучше еще три рубля добавлю и курочку куплю», – отвечает еврей. Так и этот Ельцин – спрашивает у людей, довольны ли они ценами на базаре.
В сопровождении целой толпы горожан Ельцин стал обходить базарные ряды. Зашел в хлебный магазин, да даже не магазин, а так – палатка, где в этот час было пусто, ранний утренний хлеб уже раскупили. Ельцин осмотрел пустующие полки, спросил:
– Это что там у вас, рис?
– Рис, – ответил продавец.
– А где манная крупа, гречка где? Вы что, детей одним рисом кормите?
Продавец молчал. За сорок лет, что он здесь работал, в магазин ни гречки, ни манки не привозили ни разу. Походив по базару еще с полчаса, Ельцин вернулся в резиденцию. На следующий день собрал всё республиканское руководство. Все ждали, что новый секретарь ЦК КПСС сейчас «произнесет программную речь, поставит перед Узбекистаном новые задачи». Но Ельцин свою гневную речь обрушил на… хлебную палатку. Несчастного продавца он клеймил такими словами, как саботажник, расхититель, и требовал гнать его поганой метлой из советской торговли.
***
…В 1943 году Мумин Аширов, потерявший на фронте руку, вернулся в родной Ташкент. Инвалиду-фронтовику выделили кое-какие стройматериалы и поручили построить на Алайском базаре хлебную палатку. Он собрал друзей, и палатку за несколько дней они соорудили. С тех пор и торговал здесь хлебом директор, продавец, грузчик и даже бухгалтер в одном лице – инвалид Отечественной войны Мумин Аширов. На хлебозаводе его хорошо знали и уважали. Три раза в день в магазинчик на базаре привозили свежий горячий хлеб. Никому из покупателей, что годами, а некоторые уже и десятилетиями, ходили сюда практически ежедневно, и в голову не приходило покупать в этом магазине что-нибудь кроме хлеба.
О разгоревшемся на республиканском совещании скандале Сафаров рассказал Маркову.
– Ты сам-то зашел потом в этот магазин? – спросил он Аркадия.
– А чего мне туда заходить, если я там постоянно хлеб покупаю. Я этого Мумина-ака уже много лет знаю. Фронтовик, руку на войне потерял, золотой дядька.
– Ну вот, а секретарь ЦК товарищ Ельцин требует, чтобы этого дядьку с треском выгнали, потому что у него в магазине нет ни манки, ни гречки.
– Так он же не госснаб, не госплан и не министерство торговли, он простой директор хлебной платки, – возмутился Аркадий. – А хлеб у него, кстати, всегда свежий. За что же его гнать?
