Buch lesen: «Повесть о том, как в городе N основывалось охотничье общество», Seite 2
– Однако ты очень впечатлителен.
– И не говори! Однако кому ружье заказать?
– Французам закажи: теперь сближение, так оно как раз кстати.
– Кстати-то кстати, это я и сам понимаю, да у них там путаница какая-то: в Сент-Этьене, говорят, надувало на надувале сидит, Галанд тоже… их и на выставку не пустили… Форе-Лепажа я сам видал в деле – так себе ружьишки… Впрочем, об этом вопросе я еще подумаю.
– А в Пруссию поедешь?
– Ни за какие коврижки! Пропади она пропадом!
И Жабников с некоторым даже озлоблением швырнул в угол «Карманный путеводитель».
Из этих примеров явствует, между прочим, и то, какою настойчивостью в преследовании своей мысли обладал Петр Иванович. В своем неизменном движении вперед он не знал удержу и отступал лишь тогда, когда доводы contra отличались уж совсем подавляющею логикою. Притом же, как выше сказано, он был быстр и скоропалителен; эта скоропалительность во всей своей силе проявилась и утром 27 сентября.
Жабников, в рубашке, вздев на одну ногу туфлю и позабыв надеть другую принадлежность того же рода, немытый и нечесаный, устремился из спальни в кабинет, присел за письменным столом и через несколько минут изготовил такой проект окружного послания:
«М. г., знаю, что Вы, как страстный и опытный охотник, вполне сочувствуете процветанию в нашем отечестве этой благородной забавы; знаю, а посему и обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой пожаловать ко мне 6-го предстоящего октября, вечером в 8 часов для обсуждения вопроса об учреждении у пас в N общества охоты, проект устава которого будет мною к тому времени изготовлен. Вопрос назрел, м. г., и я вполне верю, что Вы это чувствуете так же, как и я, как и все, для кого слово „охотник“ не пустое слово; позволяю себе надеяться, что в образовании нашего общества Вы примете живое участие не только как член оного, вносящий известную плату и пользующийся в силу этого соответственными правами, но и как человек ума и мысли, помогающий развитию общего дела субъективно с объективной стороны исследованием вопроса и путем здравой, разумной и всесторонней критики способствующий более подробной и совершенной выработке нашего устава. Смею прибавить, что после заседания желающие составить партию в винт найдут у меня все необходимые для того приспособления».
На этом Петр Иванович остановился. Ему, с одной стороны, очень хотелось еще приплесть сюда, что он за честь себе поставить накормить гг. будущих членов ужином, а с другой, мелькала мысль: а вдруг их привалит целая орава, где я тогда и посуду-то возьму?
По зрелом обсуждении он решил об ужине не упоминать, на всякий же случай положил приобрести фунт кровяной колбасы, пару керченских селедок да коробку сардинок, водка в надлежащем количестве предполагалась сама собою.
– Чаю им дам, – продолжал он размышлять, – можно и рому подлить… а то, пожалуй, лучше и не подливать: народ они задорный, особенно эти псовые, им рому подлей, так они, чего доброго, вместо заседания взаимную травлю устроят…
– Нет, надо подлить, обязательно надо! – пришел Жабников к неожиданному выводу, – а то еще скаредом обзовут, скажут, пожалел… Подолью, черт их дери!
Он еще раз прочел составленный им циркуляр и остался совершенно доволен, хотя и смущало его несколько выражение «субъективно с объективной стороны»: ему эта фраза и ужасно нравилась, и пугала в одно и то же время.
– А ведь красиво, черт возьми! Бессмысленно немного, но зато красиво… Э, да кто там станет смысл разыскивать! Не всякому это в голову придет, а красота-то сразу в глаза бросается… Так тому и быть!
В тот же день был нанят писарь, послание было переписано чуть не в сотне экземпляров, заклеено в конверты, снабжено адресами и почтовыми марками и полетело по городу смущать N-ский охотничий мирок.
На другой день рано утром к Жабникову влетел Костя Полоротов, более известный под именем «кузена», юный душою, но весьма умудренный опытом прожигатель жизни, носитель в своем любвеобильном сердце всевозможных идеалов от шекспировской Дездемоны до торговки бубликами включительно, широким помыслом обнимавший весь мир по вертикальному и горизонтальному направлениям и горячо сочувствовавший всякому благородному проявлению общественной деятельности, если только при этом предполагалась хорошая выпивка. С самого дня рождения в течение тридцати пяти лет он все собирался остепениться, но это ему никак не удавалось по разным, совершенно, впрочем, посторонним и независящим обстоятельствам.
«Кузен» влетел в кабинет Жабникова, стал в надлежащую позу и провозгласил:
– Приди в мои объятия!
Жабников даже несколько смутился.
– Ты – человек! – декламировал Костя. – В лучшем, совершеннейшем значении этого слова – человек!.. Я, впрочем, это и давно подозревал, только не хотел высказывать прежде времени.
– Да чего тебе? – спросил наконец Петр Иванович.
– Как чего?! Получил я сегодня твой циркуляр… Правда, я не все в нем понял; эти субъективности, объективности, субстанции, абстракции – все это не по мне: я не такой глубокий философ, как ты, но дух, понимаешь, дух, эта квинтэссенция твоего послания меня поразила; я прозрел, понимаешь, прозрел! Сейчас себя ладонью по лбу и возгласил: еще не все погибло! есть еще люди на святой Руси! О, Диоген, тащи свой фонарь и освещай Петра Ивановича Жабникова!
– Будет тебе пустословить!
– Дурень ты, с позволения сказать! Это дань признательности в некотором роде, а он – пустословие!
– Ты, значит, разделяешь мои воззрения?
– Всецело, с начала до конца и с конца до начала… в принципе, конечно, ну, а насчет деталей надо предварительно уговориться!
– Я представляю проект устава.
– Не то! Это совсем не то! Пойми – всякий устав есть прежде всего буква и как таковая отзывается мертвечиной… Надо внести жизнь, понимаешь, жизнь! Я затем к тебе и нахлынул.
– Именно нахлынул.
– Ну, вот то-то же! Сообрази: ты назначил у себя собрание… это хорошо, это совсем хорошо, ты не перебивай, и соберутся у тебя люди, хотя и одержимые охотничьей страстью, но самые разнородные, от генерала Бахтиар-Протазанова до парикмахера Голендарма включительно… Кстати, он все врет, этот цирюльник: он вовсе не Голендарм и не берлинский уроженец, а костромской мещанин Пустокишин, и фамилию эту ему аптекарь Цауберзальбе выдумал, впрочем, ну его к черту, дело не в нем… Так видишь ли, будет у тебя общество смешанное, societas mixta1, общественная микстура в некотором роде, и стало быть…
– Что стало быть?
– Нужно minimum пять бутылок коньяку, помимо всего прочего!
– Да ты очумел, что ли?!
– Я-то?
– А то кто же! Пять бутылок коньяку?!
– Родной мой, я знаю, я твердо знаю, что ты в душе сквалыга порядочная! Хочешь, я все твои мысли насчет всего этого изложу?!
– Какие там еще мои мысли!
– А вот какие: ты думал, созову этих идолов, не отнекивайся, ты именно так думал, поставлю им бутылку Смирновской водки № 21, коробку сардинок да к чаю полбутылки Елисеевского рому в полтора сребреника – и пусть себе рассуждают, а я буду созерцать их с высоты своего величия. Что скажешь, не правда, а?
Жабников покраснел, но безмолвствовал.
– То-то, молчишь, а на ро… виноват, физиономии заря разгорается! Эх ты! Ты пойми: дело общее, а общество у тебя будет разношерстное, значит, необходимо слияние, а слияние не бывает без влияния, именно без влияния, c'est le mot2… Спрашивается, какое же без коньяку влияние? Уж не самолично ли ты влиять собираешься?! Так это, родной мой, утопия: и почище тебя были, да гриб съели, а ты и подавно оный слопаешь!
– Что ж я, пьянства ради их созываю, что ли?
– О, сколь скареден сей человек! О, сколь скареден! Вот же тебе мой ультиматум: будет коньяк – состоится собрание, не будет – и надеждам твоим капут! Немедленно же еду ко всем и сообщу, какой ты скаред, как желаешь ты заставить их рассуждать всухомятку о предметах возвышенных, как желаешь арендовать на общественный счет хорошие места, обеспечить себе охоту, а соучастникам преподнести шиш, такую, родной мой, из твоих замыслов арлекинаду устрою – пальчики оближешь… Всех объеду, у всех побываю, даже к Пустокишину заверну: мне все равно делать нечего!
– Кузен, ведь это же подлостью называется!
– Называй там себе как хочешь: дело в деле, а не в названии… Да и какая же это подлость?! Я считал своею священною обязанностью предупредить тебя и предупредил. Dihiet animan laevavi3, как говорит какая-то классическая анафема.
Жабников с сокрушением качал головою и пожимал плечами. Костя протянул ему руку.
– Ну, прощай, дорогой, хотя и заблуждающийся друг, еду выполнять мое предназначение!
Он стремился к дверям. Жабников едва успел поймать его за фалды.
