Забытый клоун

© Наташа Корнеева, 2021

ISBN 978-5-0053-5898-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Другие пироги

 
мне повезло  потрогать пустоту,
вселенную заткнувшую за пояс,
через нее за поездом шел поезд,
там кожу, как с березы бересту,
за слоем слой  до самой сердцевины,
соленым смехом раны залепив,
снимали, не обрезав пуповины,
не возводя  себя в  суперлатив.
 
 
но там теперь другие пироги
пекутся в электрической духовке,
китайские на плечиках обновки,
отдали богу обжигать горшки,
 
 
в местах отхожих,  заменив биде,
бумаг рулоны,  мыло, полотенце,
вылизывают тщательно везде,
и на себя не могут наглядеться
в зеркальность  гладко выбритых яиц,
сосут взахлеб,  сосут  благоговейно,
уткнувшись носом  в ямку ягодиц
того, кто больше не "блюет портвейном".
 
 
и я там был,  испытывал оргазм,
и колотил об угол дома  душу,
пока не понял, что мне ссали в уши,
используя меня, как унитаз.
мне щекотали ершиком нутро,
мне забивали горло под завязку
божественной комедиальной смазкой
из бутылька с нашлепкой «божество».
 

Весенний снег (Казематы)

 
а  ты мне нужен, просто, ни зачем.
такой, как есть,
такой, каким не будешь,
вокруг меня  чужие ходят люди,
и плач чужой, и инородный смех,
 
 
а за окном моим весенний снег
хлопочет и встречает март безусый,
как снеговик растаял человек,
безвкусицу оставив после вкуса.
 
 
отшепчет март, прошелестит апрель,
разденет май сирень до сарафанов,
а я не знаю, как  дышу теперь,
но знаю, что  дышать не перестану
 
 
на автомате углекислый газ
в обмен на кислород отдам листочкам,
и постараюсь чтоб ни в бровь, но в глаз,
и если не строкой, то многоточием.
добить в себе того, кого люблю,
но нихрена похоже не выходит,
в который раз так беспардонно лгу
сама себе "при всем честном народе",
 
 
умение истерик избежать
еще не есть   свободное падение,
и, понимаешь, мне ведь наплевать,
обычный рифмоплет ты или гений.
 
 
и я, как снег, перетеку в ручей,
и понесу к реке попутный мусор,
да что ж такое? тысяча чертей!
ты нужен мне,
но
нах*й ты мне нужен?
 

Только радость

 
рассортировано лицо,
губам – улыбку, горечь – взгляду,
под взгляд – походную помаду,
небрежность легкая трусцой
от пяток до седой макушки,
волос секущиеся стружки,
по переносице веснушки,
в наполовину полной кружке
аперитив сверхзвуковой,
 
 
и пересортица внутри -
несоответствие снаружи,
учет давным-давно не нужен,
стирают в лужах снегири
в кровь перепачканные грудки,
насквозь прокусаны минутки,
между мишеней промежутки
неодинаковы, свет хрупкий
едва маячит впереди,
 
 
крапленое "не уходи"
расплющит бабочек в ладошке,
игра без кнопок на гармошке
не в  радость … , мать ее ити,
хрипит, пинком под зад подначит
бравурное "не надо сдачи",
и высокочастотно  плачет
в висках  "я жить хочу иначе",
но …ночь-фонарь-и-мотыльки.
 

Когда-нибудь попробую и я

 
когда-нибудь попробую и я
что это значит – взять и умереть,
вот я была и больше нет меня,
и никогда уже не будет впредь,
 
 
и пустота, заполненная мной,
скучать не станет, если вдруг уйду,
нелепо выглядит замок дверной
и ключ, не подходящий ни к чему,
 
 
чужие люди мой наполнят дом,
поставят в место новое кровать,
присядут на минутку за столом,
чтоб больше никогда не вспоминать
 
 
меня,
 
 
еще живущую во всем:
и в этих стенах, подранных котом,
и в зеркалах, и за большим окном,
и в небе, за невымытым стеклом,
и в скрипе постаревших половиц,
в искусственной пластмассовой сосне,
на фотокарточках, в каракулях страниц,
в забытом мной моем нелепом сне,
 
 
в моей смешной, но преданной любви,
к тому, кого не знала никогда,
 
 
когда -нибудь придется мне пройти
последний шаг отсюда в никуда
 

День психовал

 
день психовал,
процесс дискриминаций
не диктовал решения проблем,
спускался с гор курс бородатых акций,
и горы оставались не у дел,
 
 
шел на развал восточного базара
откормленный стареющий баран,
и чья-то машка, но без самовара,
крутила лотерейный барабан,
 
 
отцвел каштан,
заварен чай зеленый,
и, втихаря, в скучающем дворе
трепались на веревках, как знамена,
пеленки с детским трепетным амбре,
 
 
зевал старик
беззубо-одиноко,
лениво кот валялся возле ног,
и, одурев от пряностей востока,
чихал и фыркал под столом щенок,
 
 
я там была,
когда мне было двадцать,
я там жила недолгие семь дней,
и, помню, не хотела возвращаться
в страну снегов, тоски и снегирей
от миндаля в крупинках мелкой соли,
от непонятных и чужих людей,
от узких улиц,
моря и магнолий,
но почему – не знаю – хоть убей.
 

Зима

 
зима, зима…
и пауза в словах,
многозначительна снегов холодность
на улице, во мне и в моих снах,
исходников расходных безысходность,
 
 
снуют по мерзлым веткам воробьи,
чирикают  о всякой канители,
и как-то глупо думать о ту би,
ту би  или не ту, ну, в самом деле,
 
 
зима, зима…
паскудная пора,
да ерунда, сезонная подробность,
обычный лед в обычности ведра,
пришедшего от времени в негодность,
 
 
и тут уж хоть крути, хоть не крути,
но и весной того, что не успели,
 
 
нам не успеть, растает снег, ручьи
домоют что не вымели метели,
 
 
зима.. зима..
спокойна, как мертвец,
меланхоличность дров и непригодность
ни черных древ, ни пастбищ для овец,
ни вычурных лошадок иноходность,
 
 
я разбиваю взгляд, до глубины
зимующей пытаясь доглядеться
осколками зрачков  в  глаза зимы,
она мне лед прикладывает к сердцу,
 
 
и замирает весь круговорот,
я из ледышек складываю слово,
направо слева и наоборот,
одно и то же, пошло, бестолково.
 
 
ушла б в запой, да толку от него,
еще сильней раскачивает кресло,
 
 
я б умерла, но только до того,
как началось сознательное детство
 

Паломники

 
еще болит, но  шепотом, злорадно
посмеиваясь  в скрюченный кулак,
прореха в заколоченной парадной
и в дворницкой соломенный тюфяк,
 
 
а во дворе сигают через лужи
забытые отцами пацаны,
танцуют под  шуршанье погремушек
короткие оборванные  сны,
 
 
очнулись проржавевшие качели,
стесняясь, горки прячут наготу,
и, наконец-то, линзы не потеют,
шарфы не приближаются ко рту,
 
 
и даже взглядом чувствуется запах
сырой и освежеванной  земли,
и тщательней приходится мыть лапы,
дыханье рвется, сердце истерит,
 
 
с утра  неровность  скользкая дороги
к обеду превращается  в ручьи,
переобутые машины, мысли, ноги,
пьянющие, а потому ничьи,
свободные  в полете несвободном,
обмануты весною и собой,
паломниками взбалмошной погоды
уходим в предсказуемый запой,
 
 
щипковые  до слезности капели,
до абсолюта скрипы  веток-струн,
от барабанных палочек на теле
распущенных   новорожденных лун
набухли запоздалые мозоли,
обветрились холеные бока,
 
 
смущенные застенчивые  зори,
краснея, в краску вводят облака,
и вот, над всем над этим безобразьем
куражится, капризно выгнув бровь,
как семечки выплевывая фразы
на темы вариации "любовь",
растрепана от ожиданий долгих,
до степени навзрыд  возведена,
беспутная, с голодным взглядом волка,
грешна до отвращения – весна.
 

Без тебя

 
Жить не стало ни лучше, ни хуже
 
 
без тебя, все осталось собой,
 
 
испаряясь на солнышке, лужи
 
 
снова станут водой дождевой,
 
 
Никуда не исчезли рассветы,
 
 
также ходит по кругу Земля,
 
 
и  еще, как  ни странно, при этом
 
 
я дышу и люблю без тебя.
 

Прошу

 
Прошу не путать ненависть с презрением
и с жалостью любовь,
обычный выходной и Воскрешение,
и упаси вас Бог
самих себя похоронить при жизни,
всех больше возлюбив.
Еще прошу не предавать Отчизны,
пусть даже в снах своих или чужих.
 
 
С отдушиной свою не путать душу,
духовности  – с душком,
не покидайте детство без игрушек,
идти под стол пешком
не бойтесь,
слез, наивности не бойтесь,
горячности извне,
Прощения просите, спрятав гордость,
не обращаясь к собственной вине.
 
 
Прощайте без вины, но виноватых,
не знающих о том,
что и они, как я, уйдут когда-то
за призрачным холстом
искать не птиц,  с руки клюющих зерна,
с подрезанным крылом,
А в бесконечный и до боли черный
покинутый  единственный наш дом.
 

Минус ты

 
когда умру, узнаю что там дальше,
и как-нибудь шепну тебе во сне -
последнее пристанище нам ящик
или еще есть что-нибудь извне,
 
 
ну, а пока  гоняю  вдохом воздух,
и оскверняю лужи башмаком,
на солнце щурюсь, раскрываю звездам
глаза, сжимая радужку зрачком,
 
 
обыскиваю воровски карманы
побитой молью памяти  манто,
считаю перед сном чужих баранов
и, на осла надев пальто не то,
как в детстве на закрытой карусели,
пришпориваю вмятые бока,
скачу на месте без нужды и цели,
а белогривые лошадки-облака
плывут дурашливо, меня не замечая,
я им кричу и очень тороплюсь,
осел упрям  и туча кучевая,
и минус  ты   и  бесконечность плюс.
 

Дрянь

 
Что мне сделать, чтоб ветер в моей голове
наконец-то  нашел хоть какой-нибудь выход,
и не  думать, не знать никогда и нигде
ни единственный вдох, ни единственный выдох,
 
 
как достать из себя, не ломая себя,
крепко корни пустившую злую занозу,
научиться держать взгляд проклятого дня,
и погоду любить, не смотря на прогнозы,
 
 
где живет и живет ли вообще эта  дрянь,
для чего каждый раз  наступают рассветы,
и, как черное с белым, на инь и на янь
разделили меня, разбросали по  свету,
 
 
кто придумал до страха   скукоживать нас,
чтоб ослепли, оглохли мы и отупели,
почему мы орем, сделав вдох первый раз
и не терпим, когда нас макают в купели,
 
 
кто придумал всю эту смешную байду,
записал и назвал староветхим заветом,
я, случайно упавшая в эту  тюрьму,
ненавижу до слез голубую планету.
 
 
я жила на другой, очень яркой звезде,
на которой не старятся малые дети,
только  вот заблудилась,  и где теперь, где?
среди тысячи тысяч  потерянных светит.
 

Про солнце

 
у солнца не бывает выходных,
сгорает, ничерта не понимая,
кому в глаза с утра, кому – под дых,
за тыльной стороной – передовая,
 
 
зияют амбразуры  денщиков,
амброзии вынюхивают слабых,
исподтишка укусами щипков,
под небом, как на заднице у  бабы,
 
 
краснеют дни прыщавостью  юнцов,
созреют синяками ночи, грубо
натрет бодягой утро  до рубцов,
скривит в презрении выцветшие губы,
 
 
и, шаркая по  скомканным следам,
бездомным псом, вынюхивая  кости,
считая не по дням и по годам,
а по  числу зажатых зерен   в горсти,
вычеркивает нас в календарях,
пришитых объявленьем на заборах,
мы – пассажиры в разных поездах,
в поломанных, товарняках и скорых,
 
 
нам предлагают чай проводники
в залапанных и сколотых стаканах,
мы сами ставим на часах звонки,
себя канонизируя в  экранах,
 
 
мы – плюшевые мишки без ноги,
мы – мячики утопленные таней,
нас на веревке, как грузовики,
таскает малышня, а из гортаней
 
 
невнятным комом "благородный" звук
то шепотом, то Гавриилом  выйдет,
я в детстве плакала, читая про Му-му
и убивала пулями навылет
 
 
хозяйку , безответного раба
и признанного классика, конечно,
и я не понимала никогда
ни волчью стаю, ни телячью нежность.
 
 
у солнца не бывает выходных,
и говорят, что солнце остывает,
во-первых, это долго,  во-вторых,
никто из нас  об этом не узнает.
 

Саранка

 
Прощай,
прощенья не проси,
на воскрешение прошенных,
сквозь пальцы оголенности,
чужие прикрывают шоры,
под снегопады под  зонтом,
по лужам на коньках и санках,
язык, намыленный саранкой,
и пустота под языком.
 
 
Растрепан пух по берегам,
и небо утопилось в речке,
прилипла перьями к рукам
несогласованность наречий,
всё, до последнего пера,
как кур подохших, ощипали,
потом коптили и прощали
за вымершее не вчера,
 
 
и золотинкой в кулаке
последнее зажато солнце,
и сказкою о дураке
пытались высушить болотце,
гоняли глупых куликов,
да с кочки прыгали на кочку,
вымучивали к строчке строчку
под низким сводом потолков,
 
 
прощай,
прощение оставь,
пусть вместо камня  сердце точит,
перед глазами стаи точек,
да из-за пазухи платочек
и без обратного состав.