Buch lesen: «Солнечные часы с кукушкой», Seite 2

Наутилус

 
День настаёт – выхожу из тумана,
пью полутёплую воду из крана,
тихо (в душе) ненавижу соседей,
в грязном зверинце на белых медведей
мрачно смотрю: я такого же цвета…
Астры повсюду. Кончается лето.
Тянут ладони кленовые ветки.
Люди, как звери, засунуты в клетки.
Возле кафе продаются котята.
Серого дога уводят куда-то.
Смотрит плакат по-осеннему строго.
Туча похожа на тень осьминога.
Бабка в платке продаёт помидоры.
И – разговоры кругом, разговоры.
Кто-то мечтает удачно жениться,
или без мыла залезть в заграницу.
Бочка пивная – на радость народу…
 
 
…Дед-водовоз подгоняет подводу.
Местный подводник (подводовладелец)
ляжет на дно и уснет, как младенец.
Может, приснится семь капель в стакане,
жирная вобла и шторм в океане…
ночь и огни… якоря и гитара…
пёстрая клумба и зелень бульвара…
девочки смотрят восторженно вслед…
 
 
…Сон ещё есть, а матросика – нет.
Нету нигде. И искать бесполезно.
Всё исчезает. Куда – неизвестно.
Дамы с авоськами. Поп без гармошки.
Астры. Медведи. Котята и кошки.
 
 
Клён. Осьминог, притворившийся тучей.
Бочка с толпой. И голландец летучий,
тот ниоткуда, напрасно, нелепо
мачты вонзающий в низкое небо.
Скачут по волнам слепящие блики…
 
 
…Нет никого. И никто не окликнет.
Не подойдёт, и «здоро́во!» не скажет.
Не подмигнет и рукой не помашет.
Пусто совсем. И погода ни к чёрту.
Осень болезненно льется в аорту.
Хочется чаю. Не хочется грязи…
 
 
…Я возвращаюсь. К себе. Восвояси.
 

«Я слышу голос крови…»

1

 
Я слышу голос крови…
Или мне
почудилось?
И, догоняя лето,
чужая стая тает в вышине,
как на губах улыбка без ответа…
 
 
Ах, Андерсен, мне повзрослеть пора.
Сухой сентябрь качает паутиной.
Но до уродцев птичьего двора
какое дело стае лебединой?
 

2

 
В городе детства чудес не осталось.
И только в подвалах,
там, где ютятся коляски,
бездомные кошки и чьи-то галоши,
сказки ночуют,
как тихие, пьющие бомжи,
прячась от мира в дырявых,
отживших своё одеялах…
 

3

 
Прошли эпохи. И дожди
по черепице простучали.
А сказке некуда идти.
Она осталась посреди
пространства света и печали.
 
 
Она осталась в тех мирах,
где воздух розами пропах,
где эльфы солнце пьют из кружки,
где свод небесный синь и чист,
и вечно верит Трубочист
в любовь фарфоровой Пастушки…
 

4

 
Прошуршит по крышам первый снегопад.
Упадёт на город пелена тумана.
Над лугами детства лебеди летят,
грустные, как сказки Ганса Христиана.
 
 
Не скрипи так мрачно, уличный фонарь.
В жизни даже звёзды, знаешь ли, стареют.
Раздувает ветер угольную гарь.
Почему же спички не горят, не греют?
 
 
Всё бледнее щёки, губы холодней.
Белая дремота липнет на ресницы.
Солнечная стая гордых лебедей
гадкому утёнку больше не приснится.
 

Сон-трава

«Сутулое седое солнце…»

 
Сутулое седое солнце
Бредёт по кругу.
Февральский ветер в кронах сосен
Играет фугу.
 
 
Пустая площадь, где крыша с флагом.
Воронья стая.
Склонилась память над фолиантом,
Года листая…
 

«Под слоем пыли в комнате закрытой…»

 
Под слоем пыли в комнате закрытой
стихи в обложках и картинки в рамках,
и золушки в своих картонных замках,
и чёрный флаг с разбитого корыта.
 
 
Он, этот флаг, простреленный в боях,
проглажен утюгом и в шкаф уложен,
где маска, алый плащ, кинжал без ножен
и Часослов с крестами на полях.
 
 
А на столе, в конверте – грампластинка,
смешной фокстрот (да кто ж его не знал!),
разбитая печатная машинка,
полглобуса (как мира половинка),
засохший фрукт и вахтенный журнал.
 
 
И прочий хлам. Ведь сколько не крути,
но на пути необратимо длинном,
где паруса пропахли нафталином,
других следов не различить… почти…
 

«Будто дым от небесного пороха…»

 
Будто дым от небесного пороха
невесомо плывут облака.
Извлекаю себя из-под вороха
обстоятельств со дна сундука.
 
 
Вынимаю надежды бесплодные,
отлинявшие и старомодные,
потому что не носят давно
эти в розовых рюшах фасоны,
эти туфли…
Иные резоны
правят миром.
Но мне всё равно.
 
 
Буду штопать, прилаживать латки,
разбирать кружева и перчатки,
пояса и атласные ленты,
и тетрадки, где шёпот стихов,
будто звук уходящих шагов.
 
 
Так уходят на дно континенты
в мир забвения, в толщу веков.
 
 
Всё проходит: потопы и громы.
Этот мир, непомерно огромный,
словно щепочку крутит Река.
 
 
Над причалами воют сирены,
дуют в парус ветра перемены
и иные зовут берега.
 
 
Порвались, перепутались нити.
Но останусь верна Атлантиде:
там, в прозрачно-зелёном зените,
невесомо плывут облака…
 

«Это может быть элементарно…»

 
Это может быть элементарно,
и прощенья не за что просить:
очаруюсь берегом янтарным,
и забуду северную стыдь.
 
 
Позабуду всё: как ветер свищет,
как мерцают искры над трубой:
оставляя старое жилище,
пыльный хлам не тащат за собой.
 
 
Если покупаешь платье новое,
ветхое тряпьё порви – и в печь!
Только память, голова садовая,
уголья останется стеречь.
 
 
Ворошить ещё не догоревшее,
даже если нечему гореть.
Забыто́е и заледеневшее
у огня пытаться отогреть:
 
 
лунный луч на вышитой подушке,
за окном укрытый снегом сад…
 
 
Так сентиментальные старушки
распашонки детские хранят.
 

Старый дом

 
Он мне опять приснился, старый дом,
где бродят тени на кошачьих лапах,
а в воздухе прозрачном и густом
висят пылинки и конфетный запах.
 
 
Входная дверь простуженно скрипит.
Мои шаги неверны и неловки.
А что-то очень жуткое на вид
под покрывалом прячется в кладовке.
 
 
И что-то стонет там, на чердаке,
как будто черти вышибли окошки,
и домовой в бумажном колпаке
порезал о стекло босые ножки.
 
 
Вздохнёт рояль, тяжёлый и больной,
сыграть захочет Баха или Листа,
но чья-то тень со сгорбленной спиной
в углу за печкой кашляет и злится.
 
 
Утешится, уснёт печальный гном —
на пухлых щёчках розовые пятна.
 
 
И только осень плачет под окном.
А кто её обидел – непонятно…
 

Этюд с водопроводной трубой

 
Скрипела рама. Ветер выл.
Озябший дождь чечётку бил.
Водопроводная труба уже взяла четыре ноты.
Кряхтел и охал старый клён,
летели листья на балкон,
и заползала в скучный дом тоска осенней непогоды.
 
 
Щенок устал и спал в углу.
Валялась обувь на полу.
На кухне капала вода. На тумбочке стояли розы.
Журчало с потемневших крыш.
В стенном шкафу шуршала мышь,
а кот за этим наблюдал, удобной не меняя позы.
 
 
За стенкой мучили баян,
в три горла пели про туман.
Фальшивым дискантом вдали перекликались электрички.
Дождь перестал часам к пяти.
Но было некуда идти.
И лишь будильник на столе бежал куда-то по привычке.
 

«Ранние сумерки, признаки осени…»

 
Ранние сумерки, признаки осени.
Призраки прошлого в лиственном шорохе.
Будто сорвали и под ноги бросили
клочья афиш. И рекламные сполохи
 
 
гаснут в каких-то иных измерениях.
Там по-кошачьи урчит непогода.
Там каждый вечер – канун воскресения.
И дня рожденья. И Нового года.
 
 
Память – печали осенней наперсница.
В тёмной аллее рассыпано золото.
Робкий фонарь неуверенно светится.
Жухнет трава в ожидании холода.
 
 
Зябнут на окнах помытые кактусы.
Месяц – фасолька. А звёзды – горошины.
Свет ночника фиолетово-сказочный.
И леденцы под подушку положены.
 

«Шлагбаум. Ржавая чугунка…»

 
Шлагбаум. Ржавая чугунка.
Рассеянный осенний сплин.
Попутчик, долговязый юнга,
свистит про остров Сахалин.
Он прав… хоть врёт в известной мере
про широту и синеву.
Но мы должны во что-то верить,
чтоб удержаться на плаву.
О, Господи, Отец Небесный!
В трясучем, стареньком авто
заводятся такие бесы,
похожие на чёрте что…
Чёрт знает как, бог весть откуда,
по капельке и по чуть-чуть
в кровь затекает муть и смута
и выворачивает суть.
В пустую голову поэта
такая лезет чепуха,
что, Бог, избави от греха…
(особенно, когда без света!)
 
 
…Про райский остров Сахалин
свистит голубоглазый юнга.
Святой отец, как сукин сын,
в углу, с фонариком, один
листает постулаты Юнга.
Мы ждём. Вагоны катят мимо.
Флажок и надпись на трубе.
Фантазии под слоем дыма
мерцают сами по себе,
поскольку нам даётся свыше
безумие. Как статус-кво.
И тихо-тихо едет крыша
пока неясно у кого.
 
 
Суров Владыка Мирозданья:
он руку не протянет мне,
приняв за пошлое кривлянье
истошный вопль души во тьме,
он намекнет на близость ада:
мол, жизнь – опасная игра!
 
 
А мне не так уж много надо:
семь капель, ломтик шоколада
и спать спокойно до утра.
 

«Кто-то ходит мимо, рядом…»

Мурка, не ходи, там сыч…

А. Ахматова

 
Кто-то ходит мимо, рядом.
Жутко в комнате одной.
Только смотрит мутным взглядом
Ночь с обломанной луной.
 
 
Только жалобные песни
На печи мурлычет кот.
В этой комнате лет двести
Одиночество живёт.
 
 
Шестикрыло и двурого,
Лук и стрелы за спиной —
Без лицензии и срока
Всё охотится за мной.
 
 
Как бездарная реклама,
Как навязчивый сосед.
Со времён отца Адама
На него управы нет!
 
 
И никто, хоть напрочь сгину,
Не откликнется на крик.
Лишь печально квасит мину
В тусклом зеркале двойник.
 
 
Да безлика и прозрачна,
Как бутылка без вина,
Из-за шторы смотрит мрачно
Чья-то тень. И тишина.
 

«На весь квартал – один пожухлый флаг…»

 
На весь квартал – один пожухлый флаг.
А ветер воротами – бряк, да бряк…
Единственный фонарь – и тот контужен.
На весь подлунный мир – одна луна.
И старый дед в галошах у окна
совсем один и никому не нужен.
 
 
Как старый дом, подписанный на слом,
где пахнет самопальным табаком.
В плетёной клетке канарейка свистнет.
Давно молчит на полке телефон.
И жизнь не жизнь – какой-то странный сон,
где от желаний мало что зависит.
 
 
И всё не так… как будто бы назло…
И озеро трясиной заросло.
И под окошком спилены берёзы.
И кинескоп у «Горизонта» сел.
И старый пёс уж год, как околел…
Такой был верный… вспомнишь – в горле слёзы…
 
 
Так жалок, одинокий и хромой,
на вате шапка летом и зимой,
Что дразнят ребятишки «серый Волька».
Когда б видали эти пацаны,
какой он был, вернувшийся с войны:
два метра росту. А медалей сколько!
 
 
Гармошка, кудри. Гвардии матрос.
И девочки, влюблённые до слёз.
Куда всё подевалось, интересно?
Жизнь кончилась. Осталась маята:
как маятник, один: туда-сюда…
А стрелки зацепились. И ни с места.
 

Начало времени

 
Ни шпаги от Дюма, ни карт от Жюля Верна.
Всё сон припорошил. (Смешной романтик, спи!)
И уползает в тень портовая таверна,
как усмирённый волк на якорной цепи.
 
 
Усталый пианист с манерами пирата,
чья гордая душа висит на волоске,
над пламенем свечи прищурившись куда-то,
нас топит, как котят, в нахлынувшей тоске.
 
 
У праздничных витрин – весёлая толкучка.
И, зазывая всех на шумный маскарад,
афиша на столбе, как преданная Жучка,
ободранным хвостом виляет невпопад.
 
 
А память всё верна тому тысячелетью,
перебирая хлам из ветхого ларца.
Но бешеных коней осаживая плетью,
уж рвётся новый век, гарцуя у крыльца.
 
 
Мерцают миражи неоновых созвездий
и хлещут по щеке промёрзшего окна.
Вздыхает и ворчит глухая дверь в подъезде,
что были на земле и лучше времена.
 
 
А нынче всё не так. И сами мы другие.
На ёлке во дворе не так горит звезда.
Поблекла мишура. И только ностальгия,
как падающий снег, пронзительно чиста.
 

«Снятся пальмы и вечное лето…»

 
Снятся пальмы и вечное лето,
и над морем лимонный рассвет.
Я полжизни отдам за билет
на обратную сторону света!
 
 
Снится звёздами вышитый свод,
паруса, канделябры и свечи.
Даже водка меня не возьмёт,
даже старость меня не излечит.
 
 
Но однажды на том берегу,
где туманы павлиньей расцветки,
мне приснится долина в снегу
и сосны золотистые ветки.
 

Бумажные паруса

Прощание

 
Бог с тобой, уходи с рассветом,
С самым первым попутным ветром.
 
 
Склянки звякнули. Поздно, знаю…
На причале туман и сажа.
Льдинки звёзд прокопчённых тают
В сетке мокрого такелажа.
 
 
Кружки лязгают: пьют корсары
За здоровье моё – до дна!
Доморощенной бряк гитары…
 
 
Луч рассвета рассеет чары,
И без разницы, чья вина:
 
 
Я сама ухожу сегодня
От себя
     по скрипучим сходням…
 

В путь

 
А ветер, старый ловелас,
Ласкается щекой небритой.
У мыса мается баркас,
На нём компа́с, воды запас,
Полкалача – и хоть сейчас
Отсюда в океан открытый.
 
 
Всё соответствует: пейзаж,
На мачте – парус, в трюме – крысы.
Собрался дружный экипаж.
Рассвета розовый мираж
Скользит по черепичной крыше.
 
 
Осточертела болтовня
И пререканья, и расспросы!
Здесь боцман – я, и лоцман – я,
И капитан.
И все матросы.
 

Точка возврата

 
А на старом условном месте,
где бросал якоря корвет,
Атлантиды в помине нет,
и у ветра другие песни.
 
 
Если тихо сойти с ума,
с непривычки немного жалко…
Там, на мачте – одна русалка
несуразна, как я сама.
 
 
Вот бы кто-нибудь ей помог.
Просто руку подал, быть может,
что, возможно, и не поможет,
но приятно же, видит Бог.
 
 
А в округе кишмя киша
только нечисть наводит скуку,
только стрелки бегут по кругу,
непонятно куда спеша.
 
 
В заколдованном том кругу,
где спасаются в одиночку,
мне удача подставит точку,
чтобы шлёпнулась на бегу!
 
 
И тогда я назад вернусь.
Там, в тумане, остался город,
и акация под забором
помнит всю меня наизусть.
 
 
Всё как было в последний раз:
на углу продаётся квас,
две старушки гуляют кошек…
 
 
Может быть, как бродяжке – грошик,
руку кто-нибудь мне подаст?..
 

«Дождливый вечер. Паруса на рейде…»

 
Дождливый вечер. Паруса на рейде.
В пустом дворе намокшее белье.
Печальная мелодия на флейте —
намёк на одиночество моё.
 
 
У водостока – пьяная ундина,
безвинная пропащая душа.
И от луны осталась половина.
И жизнь идёт, как снежная лавина,
иллюзии ломая и круша.
 
 
До горизонта – ветрено и липко:
не проскользнуть рассветному лучу.
И утонула золотая рыбка —
ей всё равно теперь, чего хочу.
 
 
Мой галиот, разбитое корыто,
красиво догнивает на мели.
Почти не снятся пальмы, Атлантида…
 
 
Проходит жизнь, как детская обида,
сама… без пистолета и петли…