Buch lesen: «Слуги этого мира», Seite 9
21
Увечье в последнем бою
Всего несколько часов назад заслужившие право называться мужчинами йакиты ворвались в Плодородную долину. Долгие годы они были друг другу больше, чем братьями, и вот уже разбегались в разные стороны как чужие один другому, одержимые запахами, которые не могли перебить даже обильно цветущие персиковые древа.
Широкая улыбка ни на мгновение не сходила с лица Ти-Цэ. Годы обучения и испытаний остались позади, и он чувствовал, как с каждым новым прыжком оставляет их все дальше и дальше. Боль совсем свежих ран забылась, усталость растворилась в бурлящей крови. Осталось только ощущение невероятной легкости и гибкости всего его напоенного соками молодости тела. Он бодро несся мимо древ и на потеху бывалым любовникам поднимал вокруг себя метель из розовых цветов.
Ти-Цэ бежал так быстро, что два тяжелых белых локона, не говоря уже о коротком третьем посередине, стояли столбом. Топливом ему служил воздух, насквозь пропитанный ароматом готовых дать потомство женщин. Каждый глубокий вдох заставлял его тело трепетать. Ти-Цэ запрокидывал голову и сворачивал шею, чтобы разглядеть на мелькающих ветвях самок, уже в объятиях мужчин или свободных от оных.
Но Ти-Цэ не останавливался перед их древами. К свободным самкам придут их суженные. Его же судьба была где-то дальше, и он был готов пробежать всю Плодородную долину вдоль и поперек, лишь бы найти среди тысяч свою женщину.
Нос по ветру – на поиски любви!
***
Ми-Кель ходила по ветви вниз головой туда и обратно. Все вокруг выводило ее из себя, начиная от зуда и заканчивая взглядами восседающих в объятиях друг друга родителей.
Линька сводила ее с ума. Никогда прежде с Ми-Кель не случалось ничего подобного. Каждый год она наблюдала за тем, как облазит мать, но, когда у нее самой от каждого почесывания начало отваливаться по целому клоку волос, девушку охватил страх и безудержное отвращение. Ми-Кель чувствовала себя больной лишаем птицей, хотя на месте старой шерсти и показывалась другая – короткая, свежая, мягкая шерстка.
Линька матери закончилась еще вчера, и теперь обновленная, яркая как цветы древа, она сидела в кольце скрещенных ног отца. Самка игриво запрокинула голову на плечо супруга, пока он поглаживал ее душистое плечо.
Родители сказали Ми-Кель, что в этом году она разделит свою ветвь с мужчиной, но девушка только угрюмо фыркала. Не это ей было нужно. И пусть чужак только попробует дотронуться до нее. Дрожь берет от омерзения! Все, в чем она нуждалась, это чтобы закончилась проклятая-проклятая линька…
Ми-Кель издала полный досады и раздражения вопль. Она долго терпела, но зуд был сильнее всех ее усилий. Ми-Кель спрыгнула на свою ветвь, ближайшую к земле, куда велели спуститься родственники еще месяц назад, и повалилась на спину. Она отчаянно пыталась почесать ее всю разом об жесткую рельефную кору. Шерсть сыпалась из-под нее и, подхваченная ветром, уплывала вдаль.
Забрав свое, зуд отступил. Ми-Кель несчастно оглядела свои плечи. Линька закончилась, и теперь она изучала свою новую, легкую и короткую как пушок шерсть. Она блестела и сладко пахла, почти не ощущалась на коже, но Ми-Кель чувствовала себя как никогда незащищенной и какой-то… скользкой. Такую наготу ничем нельзя было прикрыть.
Чтобы успокоиться и хоть на что-то отвлечься, Ми-Кель содрала с ближайшего сука горсть розовых цветов и затолкала в рот. Она пережевывала их, пока от вязкой массы во рту не замутило. Девушка выплюнула горький липкий ком и меланхолично укрепила им стенку давно готового гнезда. За время линьки она сжевала столько цветов, что хватило на жилье.
Уши резанул долетевший до нее снисходительный смех родителей. Глаза Ми-Кель увлажнились. Если бы только мог весь мир разом оставить ее в покое!
Она уткнулась лицом в ладони и залилась слезами.
Отец тем временем несдержанно поцеловал супругу в шею, осторожно, чтобы не задеть бивнями, и крепче обнял за талию. Мать перехватила его взгляд.
– Думаю, нам уже пора, – сказал он и погладил ее под грудью.
– Но Ми-Кель…
– Не мучай меня. – Отец провел пальцами по внутренней стороне бедра самки и сорвал коварный смешок. – Ты ведь знаешь, что будет лучше ее сейчас оставить. Давно пора…
– Исчезните, сделайте милость! – взвизгнула Ми-Кель. Она жгла их взглядом, полным бессильной ненависти.
Родители переглянулись между собой. Их мнимое понимание еще больше выводило Ми-Кель из себя. Знают, мол, сами были молодыми. Вот только ничего они на самом деле не понимают.
Ми-Кель вновь захлебнулась рыданиями.
– Ладно. – Отец поднялся на ноги с матерью на руках. – Не плачь, родная. Он обязательно придет.
– Никого не пущу на древо! И не надейтесь! – вопила она и стучала кулаками по коленям. Кто только дал им право думать, что они хоть что-то знают о ее настоящих нуждах?
Мать и отец бросили последний взгляд на рыдающую Ми-Кель, улыбнулись друг другу и скрылись в гнезде. Ми-Кель продолжала громко плакать. То ли потому, что в самом деле была безутешна, то ли кому-то на зло.
***
На Плодородную долину опустился вечер.
Ми-Кель давно замолчала. Она мрачно глядела вниз и обнимала колени. Родственники разбрелись по гнездам, на соседних древах тоже никого не было видно. Кончики ее длинных ресниц уже начинали мерцать мягким зеленым свечением, в тон к огонькам сотней притаившихся меж цветов светлячков.
Несколько раз мимо древа Ми-Кель пробегали те самые молодые йакиты, о которых рассказывали родители. Они не были такими же матерыми, как отец, но их габариты все же заставляли ее отступать в листву погуще. У некоторых Ми-Кель подмечала еще свежие раны, но только мельком, потому что припадала к ветви всякий раз, когда те приближались. Но юноши пробегали мимо и высматривали кого-то другого. Тогда Ми-Кель гордо выпрямлялась и провожала беглеца презрительным взглядом. Правильно. Пусть идет. А через три дня родители выйдут из гнезда и застанут ее в одиночестве. Она в сердцах крикнет: «А я говорила!» и злорадно рассмеется в их озабоченные лица.
Третий, четвертый и наконец пятый обогнули ее древо стороной. Вечер сменился ночью. Ми-Кель ползала взад и вперед, от гнезда, в котором жила отдельно уже некоторое время, до ствола и обратно. От чего-то на душе у нее было паршиво. Самое время лечь спать и забыться, вот только Ми-Кель не надеялась так скоро уснуть.
Заскучав, она потянулась к персику и сорвала его с ветки. Жевать цветы больше не тянуло: с последним выпавшим волоском на место злости и раздражению пришла опустошенность. Она вонзила зубы в податливую кожицу и стала сосредоточенно заедать грусть.
***
Дыхание Ти-Цэ перехватывало от нетерпения. Полдня назад редкий ветер принес ему клочки шерсти с самым необыкновенным запахом из всех, что ему доводилось чуять. Как одержимый он спешил найти источник сводящего с ума аромата. Он бросался с одной тропы на другую, скакал по деревьям, лианам, и рвался вперед. Его выворачивало наизнанку от одной мысли о том, что где-то здесь, почти под самым носом, томилась ожиданием девушка, страдала от нетерпения, как Ти-Цэ, но не могла сдвинуться с места и была вынуждена его так долго ждать.
Но вот наконец, аккурат к наступлению ночи, он ее нашел.
Ти-Цэ крадучись приближался к древу семьи, частью которой уже сейчас намеревался стать. Усталость от целого дня поисков сняло как рукой, стоило ему увидеть ту, которая была ему предначертана.
Глаза пересохли: он не моргал, потому как боялся, что чуткие девичьи уши услышат движение его век. Он подходил все ближе, уже почти показался из укрытия, не сводя с нее влюбленный взгляд. Чувства Ти-Цэ обострились настолько, что он мог буквально ощущать вкус персика, который гулял по ее пищеводу. Он следил за тем, как самка ловко разгрызает персиковую кость, как посасывает острую крошку. Какие у нее, должно быть, сильные зубы…
Ти-Цэ неосторожно поставил ногу в особенно вязкий участок земли. Девушка вздрогнула от едва слышного всхлипа почвы.
Она повернулась. Ее огромные глаза отразили в себе свет встревоженных шорохом светлячков, а затем нашли вышагнувшего из зарослей самца. Пах Ти-Цэ накрыло невыносимым жжением и зудом. Он встряхнулся от прокатившейся по телу дрожи. Девушка прильнула к ветке, спрятала лицо в пышно растущих цветах и слилась с окружением. Может камуфляж и сработал бы, но, к ужасу Ми-Кель, Ти-Цэ ее уже заметил. И отменно чуял.
Ти-Цэ улыбался от уха до уха. Он расслабил хвост, который до этого плотно обнимал его бедра восьмеркой. Обнаженный йакит нетерпеливо завилял длинным, тонким и гибким как змея хвостом и издал призывный рык полной готовности.
На лице самки отразилась настоящая паника. Ми-Кель попятилась еще глубже в заросли. Она отчаянно искала пути отступления, хоть одно место, где могла бы скрыться от пожирающих глаз. Ми-Кель еще туже стиснула на бедрах собственный хвост, красноречиво дав понять, что предложением не соблазнилась.
Но Ти-Цэ отказов не принимал. Он знал, что расположить ее к себе издали не получится: надо каким-то образом заставить ее полной грудью вдохнуть его запах. У Ти-Цэ было всего два варианта: подняться к ней или спустить к себе. И долго обдумывать план действий у него настроения не было.
Ти-Цэ вприпрыжку подошел к древу вплотную и ухватился за одну из свисающих до земли сучьев-лиан. Испуг в лице Ми-Кель с комичной скоростью сменился яростью. Она бросила поиски убежища и предупреждающе зарычала. Ти-Цэ ответил все той же глуповатой улыбкой. Он запрыгнул на гибкий сук и на одних руках полез вверх, красуясь мышцами.
Ми-Кель взвыла. Она затравленно смотрела, как дерзкий чужак подбирается к ней и ее гнезду. От страха и злости самка не помнила себя.
Все произошло настолько быстро, что Ти-Цэ не нашел времени даже охнуть. Ми-Кель развернула притаившиеся в подкожной сумке прозрачные крылья и пикировала вниз. У самой земли она взмыла и секунду спустя уже появилась прямо перед лицом Ти-Цэ. Самка обнажилась, но не в порыве страсти, а чтобы освободить для удара хвост.
Ми-Кель полоснула его по лицу, разрезав полотнище воздуха острым кончиком. От неожиданности Ти-Цэ прижал ладонь к ране и выпустил из рук лиану. Ми-Кель холодно наблюдала за тем, как мужчина с кровью на белоснежном лбу хватает руками воздух и падает с внушительной высоты. Ти-Цэ рухнул на землю, прямо в сугроб из опавших цветов, и поднял вокруг себя целую метель. Ми-Кель кружила высоко над розовой бурей и готовилась вновь атаковать, как только вторженец поднимется на ноги.
Но вот все кругом успокоилось, цветы осели, а чужак все никак не показывался. Ми-Кель ждала несколько долгих мгновений, боясь поверить своей удаче. Неужто умер?
Она прищурилась. Если наглец не погиб, то по крайней мере был просто обязан сильно покалечиться. Ми-Кель была уверена, что выбила ему правый глаз, не говоря уже о чудовищном падении, которое наверняка вышибло из него последний дух. Если так, то он вполне мог как минимум потерять сознание. И поделом. Как можно так бессовестно вторгаться в чужой дом со своими грязными намереньями?
Однако, если он где-то лежит без сознания, значит, безобиден. Ми-Кель прикусила губу. Самым верным решением было бы воспользоваться этим и спрятаться в гнездо, но любопытство терзало ее сердце. Она хотела посмотреть на незнакомца вблизи. Полюбоваться раной, которую оставила.
Ми-Кель снизилась. Она зависла над сугробом, в котором потерялся чужак, и захлопала крыльями, чтобы смахнуть с тела опавшие цветы. И изумленно вскинула брови: сколько бы лепестков не взмывало в воздух, мужчины под ними не обнаруживалось.
Она занервничала. Ми-Кель опустилась на колени перед сугробом и сложила крылья. Она была уверена, что йакит упал именно сюда. Тревога крепко стиснула ей запястье, но самка нетерпеливо смахнула ее руку. Она на удачу принюхалась. Но затея была обречена на провал с самого начала: запах опавших цветов был слишком силен, чтобы различить под ним что-то еще.
А может, он действительно упал не здесь? Прежде, чем уйти, она должна была убедиться наверняка. Потом она поищет еще, в других сугробах, и довершит убийство. А может, вернется наконец в гнездо, на свою безопасную ветвь.
Ми-Кель протянула руку к осыпающейся стенке сугроба, махнула и тут же отдернула запястье. Никакого движения. Чуть смелее она подползла вплотную и наклонилась, чтобы послушать, дышит ли кто-то под толщей листвы.
В ту же секунду крупная фигура выскочила из соседнего сугроба и подмяла ее под себя. Ми-Кель закричала, но визг оборвался на пронзительной ноте: она задохнулась под его весом. Ти-Цэ ловко обездвижил девушку и положил голову ей на плечо, уткнувшись лбом в землю. Ми-Кель кряхтела, скребла когтями почву, стучала по его бокам ногами.
И замерла.
Ти-Цэ с ликованием ощутил, как самка под ним расслабляется. Урчанием он подбодрил ее старания уловить тонкий запах своей шерсти. Ми-Кель взволнованно зарывалась в его волосы пальцами, словно хотела притянуть Ти-Цэ, всего и сразу, еще и еще ближе. Чужаком она его больше назвать не могла. Запах был таким родным, что просто не верилось. От охвативших ее чувств задрожал воздух вокруг.
Ти-Цэ отнял голову от ее плеча, но не разжал крепких объятий: отодвинулся ровно на столько, чтобы взглянуть в лицо своей суженной. Она впитывала его любознательными, влюбленными глазами. Вокруг них парили еще не улегшиеся после прыжка йакита цветы. Приглушенный зеленый свет, который везде и всюду рассеивали светлячки, озарил Плодородную долину от края до края, украсил фонариками древа и саму ночь, поглотившую влюбленных.
Пальцы Ти-Цэ судорожно сжались, когда хвост Ми-Кель бессовестно обвился вокруг его бедра. Он опустил одну ладонь на ее плотный живот и заскользил пальцами вниз, ни то нежно поглаживая, ни то коварно поддразнивая. Он машинально смаргивал кровь, чтобы не мешала рассматривать прикусывающую влажные губы девушку. Ти-Цэ растворялся от предвкушения: ее короткая, блестящая шерстка выскальзывала из его рук и от каждого прикосновения источала пленительный запах с новой силой.
Глубокое урчание неравномерно сотрясало воздух из обоих гортаней. Ти-Цэ вывел особенно низкую ноту в своей песне любви, и сердце Ми-Кель встрепыхнулось. Она обхватила и крепко сжала его талию длинными ногами. Ти-Цэ наклонился, но все никак не спешил приступить к делу. Он стрельнул взглядом наверх, в ее гнездо, и вильнул хвостом.
Мысль отказать даже не посетила голову Ми-Кель: она уже знала, что непременно с ним будет делить свою ветвь до конца дней, и в его объятиях будет наблюдать за тем, как растут их общие дети.
Низ живота стянул узел. Она нетерпеливо выбралась из-под Ти-Цэ и жестом пригласила его скорее подняться к гнезду. Просить дважды не пришлось: он подскочил и вцепился в свисающие до земли сучья – в свой билет в блаженство и счастье, – мертвой хваткой.
***
Три дня и три ночи Ти-Цэ и Ми-Кель наслаждались компанией друг друга. В свою обитель любви они ревниво не впускали даже лучи старой звезды, и практически не спали, чтобы не терять драгоценное время. Ни на секунду их не покидало одухотворенное удовлетворение. Теперь, когда они были вместе, все казалось правильным, и все в жизни было расставлено по своим местам.
Казалось, что мгновение, когда они выпустят друг друга из объятий, не настанет никогда, но к исходу третьего дня их силы стали подходить к концу, а голод – невыносимо снедать чрево.
Уставшие, но совершенно счастливые, Ти-Цэ и Ми-Кель выбрались из гнезда. Впереди их ждал глубокий сон, но прежде они хотели немного проветриться.
Ти-Цэ сел на ветвь и нежно улыбнулся пристроившейся рядом Ми-Кель. Она сорвала самый крупный персик из тех, до которых могла достать, и разделила сочный плод пополам. Супругу она протянула половину без косточки. Они синхронно откусили от персика по щедрому куску, глядя друг на друга с прежним аппетитом.
Ми-Кель наблюдала за тем, как ее избранник поедает подаренный ее предками плод. Ей льстило почтение, с каким он держал его в руках. Но вдруг его взгляд метнулся куда-то выше плеча Ми-Кель, заставив обернуться и ее. Она увидела сияющие лица родителей.
Девушка прильнула к груди молодого йакита, словно старалась отстоять свою собственность, но те, разумеется, нападать не собирались. Мать и отец обменялись улыбками. Вместе с семенем избранник наполнил их дочь удовлетворением и спокойствием. Большего счастья своему ребенку они пожелать не могли.
– Какое имя дали тебе родители? – спросил мужчина.
– Ти-Цэ, – твердо ответил тот.
– Что ж. Добро пожаловать в семью, молодой йакит Ти-Цэ.
***
Через два дня, когда молодожены в полной мере восстановили силы, состоялась церемония объединения чужой крови Ти-Цэ с общим кровотоком древа.
На нижнюю ветвь персикового древа спустились все ныне живущие родственники Ми-Кель. С песнями, овациями и смехом они наблюдали за тем, как обмениваются ухаживаниями йакиты и как ложится ладонь Ти-Цэ поверх живота Ми-Кель. Он публично подчеркнул ее положение и свою к нему причастность.
Родители продолжательницы рода приблизились. Одним легким движением мужчина резанул свою ладонь бивнем и поднес к ране маленькую глиняную чашу. Когда кровь заполнила ее наполовину, охотно руку под удар подставила и женщина.
Ти-Цэ осторожно принял чашу из их рук. Со всем уважением и благоговением, на какое только был способен, он поднял ее над головой, медленно спустил к губам, принял в себя кровь родителей своей суженной и породнился со всем древом.
Под радостные восклицания своей новой большой семьи Ти-Цэ положил руки на колени скрещенных ног и поклонился всем до самой земли.
22
– Что было дальше? Ну, как это обычно бывает… Ритуальные песни, гулянка. Все как у всех. Так оно и у меня было.
Ти-Цэ замолчал, и воцарилась тишина.
Пэчр уже купался в бархатной пелене ночи, только звезды кое-как дотягивались до смотровой площадки. Стражи давно покинули колокольню и оставили их в одиночестве. Возможно, из уважения к личной жизни Ти-Цэ, но Помона сомневалась, что Страж со шрамом вообще заметил деликатный жест товарищей. Рассказчик всматривался куда-то глубоко в себя: мыслями он был еще дома, наедине со своей женщиной. Помона не могла отвести от него глаз.
Мысль соскользнула с края его сознания, и Ти-Цэ повернулся к Помоне. Она невольно усмехнулась тому, как Страж натянул серьезную мину еще до того, как нежность окончательно успела раствориться в его глазах. Она подумала, что тому божественному, что она разглядела в Ти-Цэ, частично он был обязан дню знакомства с Ми-Кель.
И все же дольше пребывать в забвении Ти-Цэ позволить себе не мог, какими сладкими бы ни были воспоминания. Постепенно он возвращался в реальность, и первое осмысленное движение глаз прокатилось по рукам Помоны, которые от прохладного ночного ветра сплошь вспузырились мурашками. Он поймал также и ее усилие подавить зевок.
– Думаю, вам пора спать. – Ти-Цэ поднялся, чтобы сию же минуту проводить ее в спальню.
– Ты очень хотел бы увидеть Ми-Кель снова?
– Всему свой срок, – отрезал он, словно догадывался, что за глупость пришла ей в голову. – Сейчас вам необходимо отдохнуть. Уже и впрямь очень поздно.
Несмотря на сонливость, пытливый мозг Помоны заранее предупредил ее о бессонной ночи. Пережить ее было бы куда проще здесь, под звездами, нежели в каменной спальне. Она хотела возразить, но не смогла ослушаться и поплелась за Стражем.
Когда Ти-Цэ убедился, что Помона легла в постель, и вышел из ее покоев, женщина тихонько выскользнула из-под одеяла и зажгла единственную свечу в Сером замке.
Огонек пролил свет на стены. Помона снова оказалась наедине со своими мечтами, страхами, постыдными и не очень тайнами. И с Новым миром – таким, каким она хотела бы его видеть. Она задержала особо долгий взгляд на фигурках, на которые извела весь запас белого мела – на Стражах.
– Йакитах, – поправила себя Помона, – так они себя называют.
До сегодняшнего дня Помона даже не бралась понять, что нужно йакитам для счастья, и на своем холсте пока просто отвела им участок стены, где они наблюдали за цветением человеческой цивилизации со стороны. Стражей это устраивало. По крайней мере, они с интересом толкали друг друга локтями и кивали на свой пост на стене.
У каждого Стража в поселении была женщина. Целые семьи томились в ожидании их возвращения три долгих года. Сегодня, после истории Ти-Цэ, у Помоны больше не было иллюзий насчет счастья йакитов в Новом мире.
Они должны были вернуться домой.
И все-таки…
Что-то ведь их здесь держит. Никто им тут не указ, но они все равно проводят большую часть жизни в Пэчре, далеко от родных. Помона знала, что не имеет права делать поспешных выводов, пока не выяснит причину. Не узнает, какой долг держит их подле людей.
