Верность слову

Документально-художественная повесть

Редактор Е. М. Сверлова

© Михаил Сверлов, 2023

ISBN 978-5-0060-4770-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀  ⠀  ⠀ Дмитрий Михайлович Сверлов

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀    ⠀⠀ ⠀ 1924—1999

 
                              Посвящается моему дяде,
                   Дмитрию Михайловичу Сверлову,
            ветерану Великой Отечественной войны.
⠀
⠀
⠀ ⠀
 
 
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
 
 
                              «Каждый выбирает для себя
                               Женщину, религию, дорогу.
                               Дьяволу служить или пророку —
                               Каждый выбирает для себя».
 

– Юрий Левитанский

Часть I: Фронт

Путь на фронт

– Ваша фамилия?

– Сверлов.

– Имя, отчество?

– Дмитрий Михайлович.

– Год и месяц рождения?

– 1924, 23 февраля.

– Где работаете?

– В автотранспортном техникуме.

– Участник войны?

– Участник.

– Подождите минуточку.

Медицинская сестра, дежурившая в регистрации приёмного покоя пульмонологического отделения республиканской больницы города Уфы, встала, закрыла окошечко регистрации и куда-то ушла.

Он сидел на медицинской скамейке, откинувшись к стенке холодного приёмного покоя, куда его привезла скорая медицинская помощь.

«Участник войны, – подумал он, – такой, вроде бы, и далёкой, но, оказывается, такой близкой, что до сих пор не отпускает». Вздохнув, оглядел пустой приёмный покой и вновь усмехнулся: «Слово-то какое придумали – покой! Какой тут, к чёрту, покой?! Покой будет там, на погосте…» «По-кой, по-гост. По-кой, по-гост», – застучало в его голове, как будто стук колёс… Он выпрямился, вспомнив, как тогда, в сорок четвёртом, он, младший лейтенант, выпускник военно-пулемётного училища ехал в поезде к месту назначения. «Как это было?..» – задумавшись, вновь прислонился спиной к стенке приёмного покоя.

Баюкающий стук колёс и мягкое покачивание вагона. Мимо пролетает унылый, однообразный, серый пейзаж. Душно и тесно.

Станция Обозерская. Ночью, лёжа на столах привокзальной столовой, четыре часа ждём мурманский поезд, который, к несчастью, опаздывает.

Толкучка при посадке, и снова маринование в душном, до отказа набитом вагоне.

Станция Вонгунда встретила четырёх комсоргов-выпускников Архангельского военно-пулемётного училища (АВПУ) утренним ядрёным морозцем. Вновь пригородный поезд и бесконечная дорога с желанием хоть как-то согреться.

Город Онега. Политотдел 291-й стрелковой Гатчинской Краснознамённой дивизии. Неожиданно быстрое назначение в 309-й стрелковый полк, и снова путь на Обозерскую.

Вновь станция Вонгунда – ожидание и безделье, песни и совсем беспричинный смех.

Заходим с ребятами за перегородку, отделяющую санитарную часть от общего зала. Там две девушки просматривают пассажиров на педикулёз и выдают необходимые для получения проездного билета справки. Рядом с ними печь, весело шумящая языками пламени, излучает ласкающую тело теплоту.

– А что, девчата, – начал Пашка Сиротин, – много тут у вас завшивленных граждан?

– А вы кто, контролёры-ревизоры? Пришли вшей считать? – девчата засмеялись.

– Да уже не так много, как было раньше. Морозец многих побил, – ответила одна из девчат и добавила, – вшей.

– А присесть к печурке можно? – с напором продолжил Павел, – Не пустите к теплу? А то жрать так хочется, что переночевать негде!

Все рассмеялись. Обмен шутками позволил подготовить почву для знакомства. И так, полушутя-полусерьёзно одну из девушек уговорили заварить чайку. Пошли к ней на квартиру. Пока забирались на горку, познакомились ближе. Она оказалась студенткой медицинского училища.

Квартирка холостяцкая с одной кроватью, покрытой тюлевым покрывалом; кисейные занавески на одном широком окне. Горка книг на столе. В углу – гитара.

Разделись, достали сухой паёк, и через пять минут аппетитно прихлёбываем из стаканов чай, подливая его из пузатого чайника.

Закончив чаепитие, Пашка взял в руки гитару. Немного поднастроив её, он, неожиданно для меня объявил:

– А сейчас для вас споёт почти народный артист, «орденопросец», гроза фашистов и любимец архангельской публики – Димитрий Сверлов! Аккомпанирую я, – привстав, он поклонился в разные стороны.

– Ой, ребята! Так вы из Архангельска? – всплеснув руками, весело спросила Зина.

– Из Архангельска – мой «знаменитый» друг, а мы – «пскопские»! – Павел вновь приподнялся и театрально поклонился девушке.

– Да брось ты, Пашка, дурака валять! – сказал я. – Чего петь-то будем?

– Народный согласен! – чумным голосом заорал Пашка и, узрев, что я стал сердиться, взял аккорд: – «Чёрные косы!»

Я любил петь и поэтому, не споря с ним, начал:

 
                                Чёрные косы имела
                                В них чёрные ленты вплела,
                                Милого крепко любила,
                                За что и в могилу сошла.
                                Он был из семьи коммунаров,
                                Она же – кулацкая дочь,
                                И как же сошлась эта пара,
                                То знает весенняя ночь.
 

Два часа пролетели незаметно, и мы нехотя вернулись на станцию. Ещё через пару часов погрузились в теплушки, и с девятого декабря в ночь на десятое я распростился с милым Севером, стоя в дверях шестнадцатитонного грузового вагона.

Мимо меня уходила в даль знакомая до мелочей привычная жизнь, а за моей спиной в сутолоке людей связного штаба, спешивших закончить последние работы по обустройству, начиналась жизнь – новая, неведомая, с очень часто меняющейся обстановкой.

Северный ветер в последний раз обдул моё лицо, бросив в него горсть колючего снега, а северные звёзды в сужающийся створ закрывающейся двери подбадривающе мерцнули: «Держись, Димка!» И началась жизнь на колёсах.

– Дмитрий Михайлович! Дмитрий Михайлович!

Он открыл глаза. Рядом с ним, тряся его за плечо, стоял дежурный врач и девушка-регистраторша.

– Пойдёмте, я провожу вас в душевую, а затем в палату, – сказал врач.

– Да я сегодня уже принимал душ.

– Всё равно. У нас так положено, что все больные обязаны принять душ и переодеться в наше бельё.

«Ну вот, уже и больной!» – невесело подумал он. Потом встал и, подхватив свою сумку с вещами, пошёл за доктором. Через полчаса он был одет в больничную пижаму и помещён в четырёхместную палату, где спал всего один сосед.

«Утром познакомлюсь», – подумал Дмитрий Михайлович. «Утро вечера мудренее, – откуда-то пришло на ум, и он закончил эту пословицу многим людям неизвестными словами: – Кобыла мерина удалее!»

Лёг на кровать. Спать не хотелось. Наплывали воспоминания полувековой давности.

Город Вологда! Затем суточное болтание по Московской окружной железной дороге. Реутов – пригород Москвы. И опять неизвестно сколь длительное стояние.

Заместитель командира полка по политической части майор Сидоров, войдя в вагон, ругнулся.

– По всему видно, что попали мы суток на трое. Чёрт возьми, конец войны, а у нас всё ещё неразбериха кругом! Чем заниматься будем, соколы вы мои? – обратился он к нам.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – спросил я.

– Давайте, товарищ младший лейтенант, обращайтесь.

– Разрешите увольнение в город. Жену брата нужно найти.

– Это где ты её в Москве искать-то будешь? И зачем? А где брат?

– У меня примерный адрес есть. Я ей хочу передать свой продовольственный аттестат. Сын у неё семимесячный, а с продуктами питания плохо. А Николай, брат мой, на фронте. С первого дня воюет.

– А он что, не может ей свой аттестат послать?

– Так он, товарищ майор, сержант. Они на фронте-то и познакомились.

– Как добираться до города будешь?

– Так было бы разрешение, а как добраться – найду.

– Хорошо! Сейчас 13:00. К 24-м часам быть на месте. Времени хватит? – спросил майор, выписывая документ.

– Ну давай! Передавай привет фронтовичке. Да… – он попридержал меня, готового сорваться с места. – Вот, передай ей подарок от нас, – и он достал из походного рюкзака, стоявшего под столом, буханку хлеба, две банки тушёнки и две банки сгущённого молока. – Малец-то, наверное, молочко сладенькое любит? Давай, беги!

Майор отвернулся, но я заметил, как на его глаза навернулась слеза. Вся семья майора погибла в начале войны. Погиб и годовалый внук.

– Есть! – ответил я.

Быстро прихватив заранее приготовленный рюкзак с продуктами, запихнув туда же завёрнутые в чистую нательную рубашку продукты майора, я выскочил из вагона. Навстречу шёл железнодорожник, держа в руках молоток на длинной ручке, которым он что-то там простукивал под вагонами.

– Скажите пожалуйста, – обратился я к нему, – как тут можно до Москвы добраться?

– А вон, иди к платформе, – он указал направление рукой. – Повезёт, на пригородный попадёшь. Он должен был уже пройти, но что-то задерживается.

– Спасибо! – крикнул я на бегу.

Как это ни удивительно, но мне повезло. Я успел на поезд. Правда, он больше стоял на каких-то станциях, разъездах, а то и прямо в поле, но уже через два часа я был на Курском вокзале. В справочной узнал, как доехать до улицы Осипенко. Оказалось, совсем несложно: на метро до библиотеки Ленина, а там на трамвае – прямо до улицы Осипенко.

Я быстро нашёл нужный дом и, поднявшись на третий этаж, квартиру. Звонок не работал. Постучал в дверь. Потом ещё раз. За дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открыл очень пожилой человек с женским тёплым платком на плечах.

– Вам что надо, молодой человек? – спросил он, глядя на меня подслеповатыми глазами.

– Макеева Люся здесь живёт?

– А Вы, собственно говоря, кто?

– А Вы, кто? – вопросом на вопрос ответил я.

– Я – её папа, Аркадий Семёнович Макеев. А Вы?

– Лейтенант Сверлов, – представился я и после небольшой паузы добавил: – Дмитрий, брат Николая.

– Так что же Вы стоите в дверях? – засуетился старик. – Проходите, проходите!.. Извините, не предлагаю раздеться, у нас здесь очень холодно. Проходите сюда, – и он пошёл по длинному коридору коммунальной квартиры.

Миновав большую кухню и дойдя до последней двери коридора, мой провожатый открыл её, приглашая меня войти внутрь.

– Люся! – позвал он дочь, – тут к тебе от Николая пришли.

Из-за ширмы, разделяющей большую, пустоватую комнату пополам, вышла молодая симпатичная женщина. Она с интересом глядела на меня.

– Вы от Коли?

– И да, и нет, – ответил я. – Я – его брат Дмитрий.

– Ой, Дима! Мне Коля много рассказывал о Вас. Какими судьбами Вы в Москве?

– Наш эшелон идёт на фронт. Здесь, в Подмосковье остановились, вот я и решил наведаться к Вам. Хоть познакомиться с Вами и Колиным сыном. Его, кажется, Валентином зовут?

– Валькой! Да Вы раздевайтесь! Папа, пойди кипяточку принеси, – громко обратилась она к сидевшему за столом старику, – чайку попьём.

– Да-да, Люсенька, я сейчас сбегаю, – и он своей шаркающей походкой медленно направился на кухню.

– Папа у меня – профессор консерватории, регент московских церквей. Совсем ослабел от недоедания и холода, стал плоховато слышать и видеть. Но врач сказал, что при нормализации питания всё восстановится. А в Москве так трудно с питанием… Хорошо, что у меня молоко для сына есть. Его так много, – застеснявшись вдруг, сказала она, – что я и папу им иногда подкармливаю.

Я, снимая шинель, замер, услышав эти слова.

– Да вон туда, на гвоздик повесьте, – она указала на стенку рядом с дверью.

– Так, Люся, давай на «ты». Хорошо? А то как-то неудобно получается. Как будто мы чужие люди.

– Давайте, то есть давай. Проходи сюда за ширму, – позвала она меня, – тут мой касатик спит.

На железной кровати спал крупный мальчик с большими, пухлыми щёчками. Его ротик был приоткрыт, и лицо выглядело таким спокойным и забавным, что я непроизвольно улыбнулся.

– Правда хорошенький? – спросила Люся.

– Не то слово, – ответил я. – Спокойный?

– А чего голосить? Мама всегда под рукой, рядом. Молокозавод, – она показала на свою грудь, – работает; дай Бог, и дальше, без перебоев. Чего нервничать? Вот только холодновато. Но тут уж ничего не сделаешь. Все в нашем доме мёрзнут. Я дала объявление на обмен квартиры. Хочу подобрать что-нибудь потеплее, пусть и поменьше.

В комнату вошёл Аркадий Семёнович, неся горячий чайник и подставку для него. Он положил её на стол, поставил на неё чайник, а затем, подойдя к комоду, стал доставать оттуда стаканы.

– Вот только заварка у нас морковная, – извиняющимся голосом произнёс он, – Но зато у нас остался ещё кусочек рафинада. Это мне в церкви дали, – с гордостью добавил он.

Я вышел из-за ширмы, подошёл к двери, где на полу лежал мой вещмешок, взял его, развязал тесёмки и, подойдя к столу, стал выкладывать на него продукты: хлеб, тушёнку, сгущёнку, сахар, приличный кусок сала, который дал мне Пашка, знавший, что я хочу пойти в Москве к жене брата. Затем достал отдельно завёрнутые в рубашку продукты майора.

– А это наш замполит просил вам передать. У него все родные погибли, и он, когда узнал, что у тебя, – я повернулся к стоящей у ширмы Люсе, – есть сынок, то просил передать это тебе. А вот тут ещё и хозяйственное мыло есть, – достал из кармашка два больших куска хозяйственного мыла.

– Да ты прямо Харун-аль-Рашид, – проговорила Люся. – Такое богатство, что смотреть страшно.

– А на него смотреть не надо, – засмеявшись сказал я, – Это всё надо съесть для пользы дела. Но, я не за этим пришёл, – и полез в карман гимнастёрки. – Вот тебе мой продовольственный аттестат. Хотел отослать маме в Архангельск, но она сказала, чтобы я передал его тебе. Тебе нужнее.

Люся как-то осторожно подошла к столу, взяла в руки продовольственный аттестат, внимательно посмотрела на него и прижала его к лицу. Потом, повернувшись ко мне, обняла меня и стала целовать куда-то в шею, и я почувствовал, что её слёзы потекли мне за шиворот.

– Ну что ты, что ты? – сказал я, отстраняясь от плачущей Люси. – Всё нормально! Так и должно быть!

– Ты понимаешь, что спасаешь не только меня с малышом, но и моего папку?

– Никого я не спасаю, и не надо делать из меня святого. Ты этот аттестат, между прочим, тоже заслужила своим участием на фронте.

– Да кому это интересно!? – успокаиваясь ответила Люся. – Тут каждый о себе только и думает. Что-то совсем люди одичали. А ведь есть и такие, что всю войну живут без забот. Всё у них есть. Я, когда Вальку родила, по подъездам картофельные очистки собирала и отваривала их. Да и не только я… Вон из комнаты всё распродали. Только комод, стол с табуретками, две кровати и ширма остались, а раньше-то всё было.

– Ничего, Люся, – сказал я, – вот с фашистами разделаемся, и всё у нас будет.

– Дай-то Бог!

Мы попили чая, и я собрался уходить.

– А куда ты спешишь-то? – спросила Люся.

– Надо быть в части к 24:00, а я хочу по Москве хоть немножко пройтись. Когда я ещё в неё попаду-то?

– Да после войны и попадёшь. Мы с Колей тут будем. Тебе есть, где остановиться. Тогда мы уж тебя по-царски встретим, а не кипяточком!

– Договорились! А где тут чего посмотреть можно? И главное – Красную площадь.

– Так ты через мост переезжал? Вот на трамвае – обратно до библиотеки Ленина, там сойди и пройди вперёд. Увидишь сад. Это Александровский сад. Пройдёшь через него и выйдешь на Манежную площадь. Там гостиница Москва, а справа – Исторический Музей, за ним – Красная площадь.

– Хорошо, спасибо! Ну, давайте тут не болейте! Счастья вам и тепла побольше.

– Удачи тебе, Димочка! Чтоб тебя ни пуля, ни мина, ни снаряд не брал. Чтоб ты остался жив и здоров, и приезжай к нам, – и Люся поцеловала меня.

– Будьте здоровы и живы, молодой человек, – сказал, пожимая руку, проводивший меня до входных дверей Аркадий Семёнович.

– Так и быть, буду, – ответил я и вышел на лестничную площадку. Я тогда не знал, что видел его в первый и последний раз. Через полгода, дождавшись нашей Победы, он умер.

Часа три я бродил по Москве. Красная площадь просто поразила меня своей красотой и величием. Постоял у памятника Минину и Пожарскому. Ведь это как раз те люди, которые организовали защиту Руси от поляков. Послушал бой Кремлёвских курантов.

На Курском вокзале в справке спросил, когда на Реутов идёт пригородный поезд.

– Да сейчас, если ещё не ушёл, – ответила мне из окна справочного бюро женщина. – Бегите на третий путь.

Когда я выскочил на перрон, мой поезд уже начал своё движение. Припустившись за ним, я поровнялся с закрытой дверью последнего вагона. За стеклом двери мелькнула чья-то физиономия, и дверь открылась. На верхней ступеньке стоял молоденький лейтенант в расстёгнутой гимнастёрке.

– Куда мчимся? – крикнул он мне. – Садиться будешь, а то сейчас перрон кончится! – и протянул руку.

Я ухватился за неё, и мы ввалились в тамбур вагона.

– На Реутов? – спросил я у оказавшегося подо мной лейтенанта.

– На него. А тебе, наверно, удобно на мне лежать?

– А то! – ответил я, поднимаясь и помогая подняться ему.

– Лейтенант Виктор Сазонов, – лихо представился он. – Командир взвода 309-го стрелкового полка. Но это – большая военная тайна, – понизив голос добавил он и рассмеялся.

– Лейтенант Дмитрий Сверлов, комсорг батальона 309-го стрелкового полка, – не менее лихо ответил я и подмигнул Виктору. – Но это – по секрету.

Мы оба засмеялись. Потом Виктор плотно закрыл дверь, и мы прошли в вагон. За разговорами время пролетело быстро. Виктор был из Новороссийска. Жена приезжала к нему на Север, когда узнала, что он в военном училище, куда его откомандировали с фронта после ранения. Он в Москве посадил её, беременную, в поезд до Новороссийска, а сам отправился искать свою часть. О нашем прибытии в Реутов узнал в штабе округа.

Мы добрались до своего эшелона уже поздно вечером. Виктор пошёл искать свой батальон, а я нашёл замполита и доложил о прибытии.

– Как съездил, сынок?

– Отлично, товарищ майор. Всё передал, Москву посмотрел, Красную площадь.

– Ну ты пострел – везде поспел! – он улыбнулся. – Иди, отдыхай. А то, наверно, набегался там.

– Есть идти отдыхать!

Но сразу отдохнуть не удалось. Ребята расспрашивали про Москву и про то, как меня встретили. К часу ночи только и разошлись. Спал как убитый.

На следующий день, ближе к вечеру, эшелон тронулся. Утром – Курск… Дыхание горевшей стали, разрушенных зданий, недавних боёв… Города: Сумы, Тернополь… Польша: город Жешев, станция Снивишов – конечный пункт. Степь, по которой ехали, поразила своим простором. В дороге одолевала скука. Играли в дурака, пели песни около маленькой, чадящей печки. Ближе познакомился и сдружился с Виктором Сазоновым. Он оказался отличным парнем. Много рассказывал о боях, в которых побывал. Надо же, всего на год старше меня, а уже такое видел!

Первого января 1945 года вылезли из теплушек и разместились близ Синдижува в землянках, в сосновом бору какого-то польского пана.

Поляки – народ гостеприимный, но бедно живущий в большей своей массе. Глиняные дома с остроконечными соломенными крышами, земляными полами и ацетиленовым освещением. Большая религиозность. Здесь впервые увидел я, как семья поляков падала на колени в придорожную канаву, сдёргивала шапки с голов и низко кланялась проезжавшим по дороге панам.

Двенадцатого января Первый Украинский фронт, куда входила и наша 21-я армия, прорвал оборону немцев и двинулся вперёд. В ночь на тринадцатое января поднялись маршем и мы, оставив уже обжитые землянки, спеша занять своё место во втором эшелоне».

Фронтовые будни

Дмитрий Михайлович проснулся от громкого разговора. Он сразу и не понял, что лежит в больничной палате. Но, открыв глаза, вспомнил своё ночное заселение.

К нему подошла лечащий врач.

– Ну что, Дмитрий Михайлович, решили поболеть? Или передышку от работы себе даёте? – присев на край кровати, улыбнулась, глядя на него.

– Это не я решил, – ответил он, – это мои болячки так решили. Что-то в последнее время они со мной не очень-то и советуются. А где это я Вас, доктор, видел? – спросил он с любопытством.

– А я во ВТЭКе заседаю. Мы вас оформляли в санаторий и не раз. Неужели не помните?

– Так не помнил, не спросил бы, – и они оба засмеялись.

– Как Ваша раненая нога, не тревожит?

– Нога терпимо. А вот лёгкие совсем стали плохие.

– Ничего, не волнуйтесь – подлечим. Вы, фронтовики, народ крепкий. И не то переносили. Она что-то сказала сопровождавшей её медсестре. Та записала всё в журнал.

– Ну вот, Сонечка вам лекарства принесёт, проводит в рентген кабинет. Посмотрим снимки, а там решим, как вас лечить будем. Не унывайте! – Она похлопала его по ноге, поднялась и вышла из палаты.

– Фронтовик? – донеслось из угла палаты, где лежал ещё один больной.

– Фронтовик, – ответил Дмитрий Михайлович. – Первый Украинский.

– Во! А я на первом Белорусском воевал. Да без ноги там и остался. – Он высунул из-под одеяла свою культю и помахал ею в воздухе. – С тех пор постоянно ложусь в больницу на профилактику. Ты отдыхать будешь или поговорим? – спросил он.

– Я, наверно, отдохну немного, а то полночи заселялся, не выспался.

– А я дрых и ничего не слышал. Ну, давай, отдыхай!

Дмитрий Михайлович закрыл глаза. В памяти всплыли события января сорок пятого года.

Длинных одиннадцать дней и ночей шёл наш 309-й стрелковый полк, взбудораживая и перемешивая с пылью белый январский снег, покрывавший польскую землю пуховым платком.

Асфальтовые дороги сменялись просёлочными, равнины – холмами. Открытые места, по которым в большом количестве шныряли не успевшие побелеть зайцы, чередовались с лесными массивами. Шли, отдыхая в сутки по четыре часа прямо на снегу, на который бросали сосновые лапы; прожигали шинели у костров в страстном желании согреть утомлённое тело. Шли, теряя людей. Шли вперёд – в неизвестность. И я предполагаю, что редко кто в тот момент задавался вопросом личной судьбы. Меня неизвестность не страшила, а притягивала, возбуждая любопытство и стремление заглянуть под её тёмное покрывало.

За время марша пересекли в десять дней всю Польшу с Востока на Запад, и только две ночи из них, вернее конца их, провели под крышей, на глиняном полу польской хаты, щедро усыпанной добрым хозяином свежей соломой.

Везде следы недавних боёв. Немецкие «победители» в мундирах лягушачьего цвета, закоченевшие, выделялись пятнами на белой пелене снега, взрытой разрывами. С многих уже успели снять сапоги и одежду, вплоть до белья.

Границу с Германией пересекли ночью и разместились на днёвку в небольшом пограничном городишке. Заняли оборону, а солдаты начали барахолить. Сбоку нависал Домбровский угольный бассейн, и наша 21-я армия с Берлинского направления свернула на юг. Всё время впереди слышна канонада. Там бои.

В бой вступили в полдень двадцать третьего января, с марша попав под артогонь в каком-то городке, врубившись в участок соседней дивизии. Развернулись в цепь. Минут пятнадцать полежали в кювете наблюдателями схватки и потеряли 45-миллиметровую пушку с расчётом и лошадьми, которая ещё не успела развернуться. По цепи приказ: «Свернись!» А немец кидает в город методическим огоньком.

– Ты куда… – слышен мат майора-артиллериста, подбегающего к командиру пятой роты лейтенанту Веретенникову, – сворачиваешь роту? Ты что, слепой! Не видишь, что пушки остаются без прикрытия пехоты? Что я буду делать, если немец контратакует?

– У меня приказ, – говорит Веретенников.

– А башка у тебя есть? – и снова мат. – Башка, говорю, есть? Ты же тоже командир, а не прохожий тут. Меня сомнут – весь участок побежит назад!

– Значит, побежит, – Веретенников непреклонен.

Майор плюнул и побежал назад к своим пушкарям.

Свернулись, сосредоточились в лесу и тронулись дальше. Идёт слух: здесь заканчивают «котёл»¹.

Ночью – на исходном рубеже. Утром пошли, рассыпав впереди первый штурмовой батальон автоматчиков Витьки Сазонова, выбивающих из автоматов непрекращающуюся беспорядочную дробь. Впереди нас – только немец. За день заняли две деревни и вышли на окраину посёлка городского типа.

– Димка! Смотри, пленных ведут! – заорал неизвестно как появившийся рядом Витька.

– Где?

– Да вон их девушка-санинструктор ведёт.

Не успели мы рассмотреть пленных, как на них навалились солдаты, избили, а потом и застрелили. Пока занимались этой, скребущей моё сердце процедурой уничтожения немцев, проглядели легковую машину, прятавшуюся за домом. Спохватились, когда она на полном газу полетела к лесу. Дал из ручного пулемёта очередь – ушла…

Задержавшись в этом посёлке и дав немцам возможность перегруппироваться, ночью побежали в панике обратно, потеряв батальон солдат от проутюживших его двух танков. Все наши старания сдержать солдат на опушке леса не увенчались успехом. Двинулись дальше, вглубь нашей обороны, пытаясь отыскать место исходного положения. Просека. Слева по дороге две лошади катят пушку, за которой идёт группа людей. «Кто???»

Взяв ручной пулемёт, лёг в кювет, положив рядом два снаряжённых диска. Наши! Витька Сазонов выводит «сорокопятку» с раненым командиром роты.

Неожиданно из леса стадом побежали наши. Раздалась беспорядочная стрельба. Следом за ними развёрнутой цепью вышли немцы, расстреливая в панике бегущих солдат. Страх впервые охватил меня. Страх окружения. Рядом упал Витька с двумя автоматами.

– Ты давай по левому флангу лупи, – срывающимся голосом прокричал он, – а я – по правому!

Я стрелял не очень-то и целясь, так как немцы подошли уже вплотную. Но наш огонь заставил их сначала залечь, а потом отползти опять в лес. За это время все наши бойцы скрылись в лесу.

– Вот это мы их умыли, – нервно сказал я.

– А ты ничего! – Витька весело смотрел на меня. – Не бздун. Бой-то первый?

– Ага, – почему-то так же весело ответил я.

– Ну, тогда с крещением, братишка! – он обнял меня.

Забежали в лес, нашли обалдевших от боя и беготни солдат. Кое-как организовали их и пошли по лесу, растянувшись в одну линию и соблюдая тишину, стараясь не потерять ориентацию. Впереди поляна. Предательская луна льёт на неё свой неживой свет, серебря снег, заставляя его искриться голубизной.

Пошли вперёд. Окрик в полголоса: «Кто?» Свои!!!

Вышли четвёртой ротой с двумя взводами второй роты. Окопались. Чего-то ждём.

Нагрянуло начальство. Выяснили, кто, куда и откуда бежал. Всё записали. Удивлённо пожали нам с Витькой руки, пообещав представить к наградам.

Перегруппировка трёх батальонов в два. Я остался вне штата. Прикомандировали к штабу полка.

Получив шесть самоходных установок и подтянув поддерживающий нас артдивизион, утром пошли вперёд. Мало патронов.

Снова та деревня, из которой бежали, оставив там пять человек тяжелораненых. Зашёл в дом – все изуродованы.

Город Мехталь. Меня командировали в цепь. Пошёл в атаку. Плохо помню, что ощущал… Мехталь взяли. Вечером немец нас выбил. Остановил расчёт пушки «сорокопятки» и, приняв командование на себя, прикрывал отход наших солдат. Ранило в ногу. Перевязал и остался. В лесу нас нашёл командир батальона. Объявил благодарность за храбрость, с которой мы прикрывали отход частей. Предложил уйти в медсанбат. Отказался.

Тактика немцев этого периода – ночные бои за каждую деревню, а в населённых пунктах – за каждый дом. Днём отходят, оставляя в тылу ракетчиков и отдельные группы автоматчиков, сеющих ночью панику у нас и корректирующих артминогонь.

Силой остановили на опушке леса наше подразделение, удиравшее от немцев, расстреляв несколько паникёров на месте. Утром подошла пара «Катюш», дали залп, и мы пошли вновь вперёд. Стремясь накрыть группки спрятавшихся в лесу немцев, дали артналёт по опушке.

Не дойдя двухсот метров до окраины города, угодил под две мины, лопнувших по бокам. Одна немного сзади. Подбросило, ударив о землю и придавив телами двух убитых солдат. Опомнившись, встал обливаясь кровью, сгоряча бросился вперёд и… сел, почувствовав, как отнялся весь зад и заметив кровь, бьющую фонтаном из ноги. Шесть дыр сразу! Это случилось 26-го января 1945 года.

– Дмитрий Михайлович, просыпайтесь! Нам надо идти в рентген-кабинет.

Он открыл глаза и увидел склонившуюся над собой медсестру Соню.

– Да-да! Я сейчас оденусь, – спросонок пробормотал он.

– Не надо никуда одеваться. Вы и так в пижаме заснули. Просто идите за мной.

Она помогла ему подняться, и они вышли из палаты.

Процедура «фотографирования» лёгких затянулась до обеда. Он принял лекарства, пообедал и опять лёг отдыхать. Его всё время душил надсадный кашель с выделением окровавленной мокроты. «Что-то ты совсем развалился, Дмитрий Михайлович», – сказал он сам себе.

– Что, фронтовые ранения дают о себе знать? – послышалось с соседней койки. – Тебе лет-то сколько?

– Семьдесят пять, а что?

– Да ничего! Молодой ты ещё умирать-то. Живи, душа-человек! Мне вон девятый десяток пошёл, а жить хочется, хоть и без ноги. Я вообще-то привык без неё. А они привязались: «Давай протез сделаем! Сейчас хорошие делают!» А зачем он мне нужен? Я и на культе нормально хожу. Вон она под кроватью лежит родимая, – и он, наклонившись до пола, достал из-под кровати деревянную культю.

– Культя – это анахронизм, – сказал Дмитрий Михайлович. – Правильно твои говорят, что протез нужен. Ты фронтовик? Фронтовик! Ветеран войны? Ветеран! Так и выглядеть должен соответственно. Сейчас – не послевоенные годы.

– Это-то да! Только когда же я к нему привыкать буду? Я и так уже засиделся на этом свете.

Дмитрий Михайлович приподнялся на локте и повернулся в сторону соседа.

– У меня на фронте был товарищ, грузин. Так он в таких случаях всегда говорил: «Живи, кому мешаешь?!»

– Это-то правильно, только не хочется всё же быть обузой никому.

– Так ты и не будь ею! Всё от нас зависит, если здоровье позволяет. А его вон в каких шикарных условиях нам подправляют!

Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Вспомнился медсанбат.

Медсанбат. Сквозные операции потоком. Двухдневное лежание на полу какого-то особняка без стёкол, обогреваемого маленькой печкой, какую обычно устанавливают в теплушках.

Эвакуация в госпиталь №5473 в город Заверцы. Вечер спустился над землёй, когда два грузовика «Шевроле», гружёные ранеными, подошли к сортировке госпиталя. Голые ноги, отсутствие брюк – итог раздевания в медсанбате… Холодно.

Лежим три человека на дне открытого кузова, а выше нас на носилках, установленных на поперечные палки, – ещё шестеро: по три в два ряда. Лежим, громко ругая администрацию, поочерёдно посасывая трубочку, бесперебойно набиваемую отвратительным эрзац-табаком.

Лежим минут двадцать. Холод, донимающий наполовину раздетое и обескровленное тело, заставляет развернуться, несмотря на боль в ногах.

Окликнув проходящего мимо солдата, попросил его занести меня в палатку, из которой доносился говор, а из трубы, выходящей наружу, шёл дым. Там – печь, там тепло…

Въехал в палатку сидя верхом на рослом санитаре.

– Тю, Димка! Ты где такого «скакуна» отхватил? – на меня, широко улыбаясь, смотрел сидящий у буржуйки Витька.