Buch lesen: «Жизнь солдата», Seite 15

Глава пятая
Школа

И эту главу, как и все предыдущие, я начинаю издалека, но обещаю вам, что повторяться почти не буду. Говорю «почти» потому, что в некоторых местах это будет все-таки неизбежно, так как я пишу уже пятую главу об одних и тех же годах моей жизни.

Итак, когда мне было годика четыре, в хлебопекарне, где работала моя мама, выделили одно место для ребенка в детском саду. Дети были у всех рабочих хлебопекарни, но сироты были только у моей мамы. Вполне естественно, что это место в детском саду отдали ей. Так я попал в детский сад. Он находился довольно далеко от дома. Первые дни, пока я привыкал к этой дороге, меня водили в детский садик то старший брат, то старшая сестра, а затем я стал ходить самостоятельно. Дорога была простая: сначала я шел по нашей улице, затем поворачивал налево по Бобруйской улице и около кузнечной артели делал поворот направо на Песчаную улицу, проходил мимо Банного переулка, и первый большой дом был наш детский сад. Это был длинный одноэтажный деревянный дом, покрытый красной железной крышей, расположенный на Песчаной улице около старой бани.

В садике было интересно и хорошо. Там было много игрушек и вкусно кормили. День начинался с физзарядки в большом зале под аккомпанемент рояля, который стоял в темном углу зала. Мне нравилось бегать по кругу под музыку и делать разные движения руками. После зарядки был завтрак, а затем мы занимались рисованием или лепкой. Я всегда рисовал только зеленые деревья. Один раз я нарисовал великолепный дуб, который я видел с нашей горы каждый день на краю далекого леса. Воспитательница меня похвалила и тут же повесила мой рисунок на стенку. Я был очень доволен.

Утром, прибегая в детский садик, я сразу же шел смотреть, висит ли мой дуб на стене, а потом уже снимал кепку и вешал ее на вешалку. Часто мы ходили на экскурсии на пойменный луг, благо он находился совсем рядом. Там росли красивые мелкие цветочки и паслись коровы. Больше всего мне нравилось в садике что-нибудь строить, используя как строительный материал игрушки. И почему-то меня привлекали стройки больших размеров. Если дом, то обязательно многоэтажный, если корабль, то на половину зала.

Один раз я составил из игрушечных машин, колясок-вагончиков длинный-предлинный поезд через весь зал и даже с поворотом. У меня даже дух перехватило от переполнявшей меня гордости. Таких длинных поездов никто никогда не делал. На маленьких платформах и на машинах ехали десятки разных кукол и зверей, а я изображал машиниста и, дуя изо всех сил в перепонку между большим и указательным пальцами, издавал настоящие паровозные гудки, которые разносились по всему садику. Все дети сбежались в зал и с интересом смотрели на мой длинный поезд.

Вдруг какая-то красивая девочка с двумя красными бантами в толстых косичках подошла к моему поезду и ударила ножкой по вагончику, где сидел зайчик. Вагон с зайчиком отлетели в сторону.

– Не ломай мой поезд! – закричал я ей.

Но она презрительно посмотрела на меня своими большими красивыми глазами и стукнула ножкой по другому вагончику, где сидела маленькая кукла. Оскорбленный до глубины души ее хулиганскими действиями и желая защитить свое сооружение, я подскочил к ней и изо всех сил оттолкнул ее от моего поезда. Она упала на спину, а из носа почему-то потекла кровь. Девочка даже не пыталась встать. Она забарабанила ногами по полу и запищала так сильно, что сбежались все воспитательницы. Они бросились ее поднимать, но она им не давалась и завизжала еще сильней. Тогда воспитательница позвала заведующую. Та прибежала и, увидев лежащую в крови девочку, испуганно закричала:

– Ирочка, что с тобой? – она быстро подняла ее и унесла в свой кабинет. Я был настолько ошеломлен этой сценой, что стоял ни жив ни мертв. Моя воспитательница, которая повесила мой рисунок с зеленым дубом на стену, спросила меня:

– Почему ты разбил ей нос?

– Я не трогал ее нос, – ответил я дрожащим и перепуганным голосом, – я только оттолкнул ее, чтобы она не разбивала мой поезд.

В это время быстро зашла заведующая и, схватив меня за ворот рубашки, с силой потащила меня к выходу.

– Больше в детский садик не приходи, – злобно прошипела она мне прямо в ухо, а на крыльце так турнула меня в шею, что я полетел кубарем по ступенькам вниз. Я разбил в кровь колено и ушиб голову, но от испуга не чувствовал боли. Меня в тот момент беспокоил совсем другой вопрос: что я скажу маме? Мне почему-то казалось, что я не имею права раньше, чем садик кончает работу, приходить домой. Удрученный случившимся, я вышел на улицу и увидел девочку, которая сидела посередине улицы и играла в песке.

– Тебя выгнали из садика? – спросила она таким тоном, как будто это самое обыкновенное дело. Ее вопрос меня озадачил. Откуда она знает, что меня выгнали из садика? Ведь кроме меня и заведующей никто об этом еще не знает. Ведь заведующая прошипела мне об этом прямо в ухо перед дверью на улицу. А девочка, не дождавшись ответа, сказала:

– Садись, поиграем вместе. Я сел на теплый песок, но играться мне совсем не хотелось. Я вспомнил, что в садике осталась моя кепка, а идти за ней опасался.

– Ты не думай, – сказала девочка, перебирая желто-серый песок. И я понял, что она советует мне не переживать. Удивительно спокойная девочка, такая же маленькая, как и я, а рассуждает, как взрослая. Мне стало стыдно перед этой необыкновенно рассудительной девочкой и, чтобы как-то оправдать свои переживания, я сказал:

– Тебе хорошо, у тебя ничего не осталось в садике, а у меня там кепка осталась. Получалось, как будто я переживаю не столько из-за того, что меня выгнали, сколько за оставленную кепку.

– А ты иди и забери ее, – сказала она обыденно, будто речь идет о пустяковом деле.

– Да, попробуй! – сказал я. – А она мне и второе колено разобьет, – и я показал ей разбитое колено.

– Не бойся, – сказала она, – она уже, наверно не сердится. Моя мама тоже такая: когда злится, бьет меня, а как злость у нее проходит, так обнимает и целует меня.

Я на минутку представил себе, как заведующая детским садом обнимает и целует меня, и мне вдруг стало смешно. Я рассмеялся, и все мои страхи улетучились.

Дело в том, что у нас дома как-то не принято было обниматься и целоваться. У нас и так были хорошие взаимоотношения с мамой. Она никогда меня не била и никогда не обижала. Ведь я был сирота.

– Ну, я пошел за кепкой, – сказал я девочке.

– Иди, иди, не бойся, – сказала она, – она уже не сердится.

Вошел я во двор садика, завернул за угол дома, а на крыльце стоит во всей своей красе заведующая. Она была действительно красивая женщина. Высокая, стройная, с приятными чертами лица. И не верилось, что внутри у нее все кипит и негодует на всех и на все. Увидев меня, она вознегодовала и покраснела от ярости.

– Ты зачем вернулся? – проговорила она злобно. – Я же тебе ясно сказала, чтобы ты больше в садик не приходил!

Но я, стоя в отдалении, уже не боялся ее, как бы она не сердилась. В случае чего я мог убежать на улицу. Не станет же такая красивая и гордая дама гоняться за мной на улице.

– У меня там кепка осталась, – сказал я, глядя прямо в ее сердитые глаза. Она вошла в дом, вынесла мне кепку и бросила ее мне в ноги.

– Больше не приходи! – крикнула она мне в спину.

Когда я дома сказал маме, что меня выгнали из детского садика, она от неожиданности присела на стул, глядя на меня тревожными глазами.

– Что там стряслось? – спросила мама.

– Я толкнул девочку за то, что она нарочно разбила мой поезд, а она упала, и при этом у нее пошла кровь из носа, – рассказал я виноватым голосом.

Из своей половины дома вышла к нам соседка тетя Сарра.

– Вы слышали? – говорит мама ей. – Его выгнали из садика.

– Наверно, у них очень строгая заведующая, – говорит тетя Сарра.

– Какая там строгая, – говорит мама, – она просто злая фурия. Это же Капустинская. Если ей дать власть, она разгонит весь мир. Она считает, что все виноваты в том, что у нее не получилось нормальной жизни. Подумаешь, осталась с одним ребенком. Я осталась с четырьмя и то ни на кого не имею зла!

Мама посидела несколько минут, подумала и говорит:

– Наверно, детские садики не про нас придуманы, раз с самого начала не получилось. Я предчувствовала такой исход, поэтому не хотела отдавать тебя туда, но председатель профкома уговорил. Ну что ж, может это и к лучшему. Играй дома.

Так по-доброму был решен этот вопрос. Мама только на словах полагалась на судьбу, а на самом деле держала свою и нашу жизнь в своих крепких рабочих руках. Так закончилось мое кратковременное пребывание в детском садике. И трех недель не прошло.

Через несколько дней мама принесла домой ошеломляющую для меня весть. Оказывается, что девочка, которую я толкнул, была дочерью заведующей. Если бы я знал об этом раньше, я не посмел бы, конечно, ее толкнуть. Но стало также яснее ясного и нахальное поведение Ирочки и злое поведение ее мамаши. Понял я это позже и не хранил зла на заведующую. Встретился я с ней ровно через двадцать лет, но об этом я напишу в моей третьей книге…

Когда мне исполнилось шесть лет, наша соседка тетя Сарра сказала маме:

– Пора мальчика отвезти к ребе в хейдер, его там научат писать, читать и считать.

Но мама к тому времени уже была членом ВКП(б) и ко всем нашим старым традициям относилась скептически: если они подходили к новому советскому образу жизни, она их принимала, если же нет – отвергала. Так было и на этот раз. Мама ответила тете Сарре:

– Нет, теперь мне отдавать его в хейдер нельзя. Зачем ему там зубрить молитвы? Жизнь теперь совсем другая пошла. Теперь ему дорога в советскую школу.

– Как знаешь, – сказала спокойно тетя Сарра, – мое дело предупредить тебя, а там поступай, как хочешь.

Тетя Сарра никогда не обижалась. Она была мудрая женщина. Так, благодаря маме, я был спасен от плетки и линейки ребе – так звали еврейского учителя, который давал мальчикам у себя на дому первые навыки чтения, письма и арифметики, девочки вообще не учились.

В хейдер ходил два года мой старший брат Лазарь. Он-то мне и рассказал, как ребе бил его плеткой за каждую провинность, за каждый невыученный урок. Они там не только учились, но и помогали по указанию ребе его жене по хозяйству: таскали дрова, воду, мыли полы, нянчили их детей. Правда, после хейдера брата сразу приняли во второй класс.

Когда мне исполнилось семь лет, мама записала меня в еврейскую школу №6. Она находилась в двух шагах от нашего дома по улице Циммермановской, дом 28. Это был длинный деревянный дом с частыми высокими окнами, обитый поверх бревен дощечками, как и наш дом. Вот в этом доме и находилась начальная четырехклассная школа. После окончания этой школы всех учеников переводили в пятый класс еврейской школы №3. Она находилась довольно далеко от нас, на углу улиц Ленина (ныне Циммермановская) и Садовой. Рядом со школой №6 на углу Циммермановской и Бобруйской улиц находилась белорусская школа №2. Это было двухэтажное кирпичное здание, отштукатуренное известкой, с решетчатыми окнами. Говорили, что до революции в этом здании было главное казначейство Рогачева.

Двор у обеих школ был общий, и в обеих школах вход был со двора. В белорусской школе был парадный вход со стороны Бобруйской улицы, но он был наглухо забит, и им не пользовались. В нашей шестой школе классы были большие и просторные. В нашем классе стояли три ряда парт по восемь-девять парт в ряду. А на каждой парте сидели по два и даже по три ученика. Представляете, какие были классы? Они вмещали до шестидесяти учеников и более.

Об учебе я мечтал задолго до школы. И я, и мама просили старшего брата, чтобы он научил меня хотя бы читать. Но он ссылался на свою занятость и говорил:

– Пойдет в школу, там всему научат.

И вот я шел в первый класс в радужном настроении, но сразу же после первого урока был страшно огорчен. А произошло вот что. После школьного звонка вошла в наш класс учительница, поздоровалась и спросила:

– Дети, кто из вас знает все буквы и умеет читать, поднимите руки.

В эту минуту я пожалел, что брат не захотел научить меня читать. Руки подняли больше половины класса. Я остался с меньшинством, хоть и знал буквы.

– Дети, – продолжила учительница, – кто не умеет читать, тот садится за парты, стоящие у окон, а умеющие читать занимают два других ряда.

Я сел на первую парту у окна. Отсюда был виден весь двор. Ох, как он будет меня постоянно отвлекать!

– Теперь запомните, дети, – сказала учительница, – первые два ряда будут учиться в первом классе, а третий ряд у окон – в нулевом.

Таким образом я попал в «нулевку» – подготовительную группу. Только после этого распределения учительница представилась нам.

– Запомните, дети, меня зовут Эсфирь Абрамовна, а фамилия моя – Гинзбург.

Это была моя первая учительница. Она помогла нам сделать первый шаг к грамоте, первый шаг к своим будущим профессиям. В течение двух десятков лет она была для всех первоклашек первой учительницей. И у всех у них осталась добрая память о ней, потому что у нее была добрая душа, приветливая улыбка и горячее сердце. Эсфирь Абрамовна учила нас довольно своеобразно. Класс был большой, да еще две группы. Чтобы все успевали, она постоянно прикрепляла лучших учеников к неуспевающим. В классе стоял легкий шум, но шум этот был деловым. Тем не менее, я весь год смотрел на ряды первоклассников и завидовал им. «Нулевка» как-то оскорбляла мои человеческие достоинства. Не хотелось быть нулем без палочки, ничего не значащей величиной. И только на следующий год, когда я стал первоклассником, я почувствовал себя настоящим учеником.

В школу я приходил всегда очень рано, самым первым. Дело в том, что дома я выполнял много обязанностей по хозяйству. Приходилось кормить и доить корову, приносить воду, подметать пол, варить картошку или супы, а зимой топить голландку – комнатную печь. Кроме того, к нам постоянно кто-нибудь заходил: то мои друзья, то соседи. И надо было уделять им много внимания, иногда несколько часов. Не спрячешься же от них в другой комнате. Не всегда удавалось приготовить вовремя домашние уроки. Поэтому я приходил в школу задолго до занятий и в абсолютной тишине успевал сделать все.

Весной уборщица тетя Маня всегда недовольно ворчала на мои ранние приходы, зато зимой она была рада им, так как могла свободно оставить на мое попечение горящую печь и в это время убирать другой класс и топить там другую печь. Эти утренние часы выручали меня на протяжении всей учебы в школе. Потом эта привычка учить по утрам останется у меня на всю жизнь.

В нашем классе оказались ученики разных возрастов: от восьми лет до четырнадцати. Интересно было то, что самые маленькие учились гораздо лучше больших. Зато на переменах тон задавали большие. Тут уж нам нечего было равняться с ними. Чтобы они нам особенно не досаждали, мы уговаривали их бороться между собой. Надо же было выяснить, кто из них сильней. Они выжимали вверх венский стул, схватив его у пола за переднюю ножку. Нам это было не под силу. Усевшись по обе стороны учительского стола, они ставили локоть к локтю, потом схватывали друг друга ладонями и давили со всей силой. Кому удастся придавить кисть к столу, у того рука сильнее. На больших переменах мы сдвигали парты, образовав свободный круг, и начиналась борьба, кто кого прижмет лопатками к полу.

Это были захватывающие поединки. Иногда и перемены не хватало, чтобы выявить победителя. Тогда схватка продолжалась на следующий день. И вот в результате этих соревнований мы выяснили, что физически самый сильный в нашем классе – Миша Нафтолин.

Это был рослый, красивый паренек, наделенный от природы необыкновенной силой. Мышцы на его руках были почти такие же крупные, как у взрослых мужчин. Иногда мы уговаривали Мишу на очень интересное для нас испытание. Миша ложился животом на пол, а мы чуть ли не всей мужской половиной класса наваливались на него по принципу "куча мала", обхватывали его за руки, за ноги, за голову, за шею и за тело. Наша задача была: прижать его к полу так, чтобы он не мог подняться. Сколько тут было шума, веселья и энтузиазма, и передать трудно. Миша спокойно лежал на полу и ждал, пока все хорошо схватятся за него. Потом он спрашивал: "Все держитесь?" Мы хором отвечали: "Все!" И тут он подтягивал свои ноги и руки вместе со всеми уцепившимися за них и, выжимаясь, поднимал нас всех, а это человек пятнадцать. Встанет на ноги и как крутанет нас всех, так мы и летим в разные стороны. Ну как тут было не удивляться и не восторгаться такой силе? А ведь он был всего на год старше меня.

Другой силач в нашем классе был Моисей Фельдман. Он был выше и крупнее Миши Нафтолина, лет на шесть старше его, выглядел настоящим мужчиной, но сладить с Мишей Нафтолиным никогда не мог, потому что был просто большим увальнем, неловким, добродушным и абсолютно мирным человеком. С большим трудом мы уговаривали Моисея побороться с Мишей. Иногда Моисей, чувствуя силу и ловкость Миши и не желая продолжать борьбу, сдавался со смехом еще на середине перемены к большому неудовольствию всех мальчишек нашего класса. Но чаще всего он боролся до конца перемены. Мише тоже трудно было с ним сладить, не всегда удавалось положить его на пол, но факт остается фактом – Моисей всегда только защищался.

Мы смотрели на Мишу Нафтолина как на героя. Я ему страшно завидовал. Еще бы, быть сильным и ловким – это мечта каждого слабенького паренька. Я очень хотел быть рядом с Мишей, и он, чувствуя мое желание, однажды после уроков пригласил меня к себе домой. Я сразу же согласился.

Жили они на улице Урицкой в доме №38, недалеко от школы. Попав в их дом, я сразу понял, почему Миша такой сильный. Его отец, дядя Эля, работал кузнецом. Отец был невысокий, но широкие плечи и грудь говорили о недюжинной силе человека. Мать Миши, тетя Фрада, была высокой, крупной женщиной с большим добрым лицом. Миша был похож на мать, а его старший брат Иосиф – на отца.

Иосиф тоже, как и отец, был низкорослым, но ловким и крепким парнем. Он учился в нашей же школе, но на два или три класса впереди нас. За темную кожу лица, за черный кудрявый чуб и, особенно, за буйный характер, друзья наградили Иосифа кличкой «Цыган», и она подошла к нему как нельзя лучше. Его проделки в школе и на улице часто граничили с хулиганством, и бывало, что дело доходило до вмешательства милиции. Иосиф был смелый и отчаянный драчун и не каждый смел с ним препираться. Он был всегда весел и активен, и никакая милиция не могла изменить его агрессивный характер.

Миша же был полной противоположностью Иосифу. Он был не по годам серьезен, добр и никогда не встревал в драки. Побороться – пожалуйста, а драться – никогда. Правда, зная его брата, парни не лезли к нему, но я всегда был уверен, что при случае Миша дал бы им отпор не хуже брата. Однако, с нервами у Миши было не все в порядке. Обычно сильные люди снисходительны и добродушны к слабым товарищам и многое им прощают, как это делал в нашем классе Моисей Фельдман. Миша же этим свойством не обладал. Он мог обидеться и вспылить от малейшего пустяка. Все знали про эту черту у Миши и обычно не решались с ним шутить.

Но мальчишки – это всегда мальчишки. Иногда им очень хочется испытать острые ощущения, и тогда, забывая об опасности, они лезут на рожон. Стоило кому-то разозлить Мишу, как ему тут же приходилось спасаться бегством. Доброе лицо Миши сразу преображалось. Оно моментально краснело и становилось жестоким и злым. Он немедленно пускался в погоню за обидчиком. Никакие преграды его не останавливали. Стул на пути – стул летит в сторону, стол – и он тоже падает набок, парта на пути – и парта грохочет в сторону. Эта погоня была страшна и одновременно интересна. Конечно, убегавший делал все, чтобы увернуться от его рук, но в конце концов, все равно попадался. Настигнув обидчика, Миша, похоже, полностью этим удовлетворялся. Злость его так же быстро уходила, как и приходила. Обидчика он не бил, но пригибал его шею к полу, заставляя просить прощение. За злые вспышки Мише дали кличку «злюка», а за летящую мебель – «баррикада». Так его за глаза и называли: "Мишка-злюка-баррикада". Старший брат Иосиф тоже знал о больном месте младшего брата и иногда нарочно дразнил Мишу, вызывая его на борьбу.

Однажды я оказался свидетелем такой потасовки между братьями, когда был у них в гостях. Мы с Мишей сидели на кухне за столом и решали задачи по математике, когда брат вышел из зала, и, желая размять свои мускулы, стал дразнить Мишу какой-то Маней, в которую Миша вроде бы влюбился. Некоторое время Миша не обращал внимания на насмешки брата, но потом все-таки не вытерпел, вскочил со стула и бросился на брата, обхватив его своими сильными руками. И пошла у них отчаянная борьба. Дом у них небольшой, комнаты миниатюрные, а они крутятся по полу из одной комнаты в другую и обратно. Стулья полетели, стол отодвинулся в угол, цветок полетел на пол и разбился, а они и внимания не обращают. То Иосиф жмет на Мишу сверху, то Миша прижимает к полу Иосифа. Причем Иосиф нет-нет, да и бросает с насмешкой обидные слова, чтоб Мишу еще больше подзадорить. Борясь, они оказались в спальне родителей и начисто перемяли там постели. Оба уже с трудом дышат, но борьбу не прекращают. Ни один не хочет поддаваться. Смотрю, Иосифу уже не до шуток. Зажал его Миша кроватью и повернуться не дает. И вдруг слышу: "Сдаюсь!" Это Иосиф сдался. Вылезли они из-под кровати потные, тяжело дышащие, но довольные. Они быстро восстановили порядок в комнатах, а Иосиф говорит, обращаясь ко мне:

– Хорош у меня брат, никто из моих друзей не может меня побороть, а он гнет меня по всем статьям. Вот это брат! Всем братьям брат! Молодец! – говорит он Мише и хлопает его по спине. – Знай наших!

Мише не нравятся такие дифирамбы. Он зовет меня на улицу, и мы выбегаем к ним во двор. Во дворе у них хозяйство, как у рачительного крестьянина. Вдоль забора валяются дышла, перевернутые сани, колеса, деревянные обода, спицы. По двору снуют куры, утки, в сарае хрюкает свинья и мекает коза. Конечно, мать у Миши домохозяйка. Она успевает всем заниматься. Моя мама только мечтает о таком хозяйстве, но у нее нет времени на это. Поэтому у нас двор совершенно чистый, одна только зеленая травка: ложись и отдыхай, где хочешь. У Миши во дворе нигде не приляжешь и зеленой травки нет. Утки и гуси всю выщипали. А коза у Миши – сущий дьявол. Одну только тетю Фраду признает, а на остальных бросается, хуже собаки. Голову наклонит, выставит свои острые рога и летит, как шальная, на всех, кто во двор заходит. Они привязывают ее к забору, а она веревку всегда обрывает, и поэтому приходится ее держать в сарае. Когда я прихожу к Мише, то сначала смотрю в щелку забора, нет ли во дворе козы. Если она там, то стучу в окно, чтоб кто-нибудь вышел и подержал ее, пока я войду в дом.

Однажды коза сорвалась с веревки и забежала прямо на кухню. Тетя Фрада заправляла кровать в спальне. Коза из кухни шмыгнула в зал. А в зале у них между окнами стояло зеркало до потолка. Коза увидела в зеркале еще одну козу, наставила рога и бросилась на нее в безумном прыжке. Зеркало разлетелось на мелкие кусочки. Как раз в это время и я прибежал к Мише. Козу заперли в сарае, а тетя Фрада стояла над осколками и тяжело вздыхала: "Разбитое зеркало – это не к добру!" В конце концов им пришлось расстаться с козой, и я мог без опасения уже с ходу влетать к ним во двор.

Во дворе у входа в дом у них постоянно лежала двухпудовая гиря. Сколько бы раз Миша не проходил мимо, он ни разу не пропустил случая, чтобы побаловаться с этой гирей. Вот и сейчас Миша поднимает гирю и несколько раз выжимает ее над головой, а затем ставит на место.

– Попробуй, – говорит он мне. Я подхожу к гире и хочу ее слегка приподнять, как ведро с водой, а она ни с места. Вот так штука! Даже стыдно стало. Я упираюсь с обеих сторон гири ногами в землю и, напрягая все силы, с трудом отрываю ее от земли и тут же опускаю, не в силах удержать ее на весу. А Миша легко ее поднимает, делает между ног разгон и подбрасывает гирю вверх, ловит ее на лету и с разгона опять бросает вверх. Меня осеняет блестящая мысль. "Вот что мне надо, – думаю я, – чтобы стать таким же сильным, как Миша". Конечно, до двухпудовки я еще не дорос, но с пудовкой вполне смогу тренироваться.

– А пудовка у вас есть? – спрашиваю я у Миши.

– Дома нет, – отвечает Миша, – но можно поискать у отца в кузнице.

Когда я чем-нибудь загораюсь, то остановиться уже не могу.

– Пойдем поищем? – предлагаю я Мише.

– Пошли, – отвечает он с готовностью.

Миша вообще из тех людей, которые никогда не отказывают в помощи. Я каждый раз радуюсь, что подружился с ним. Лучшего друга, чем он, мне бы на всем белом свете не найти. Мы идем вверх по улице Урицкой и Бобруйскому шоссе. Почему-то на этой улице ни у одного дома нет крыльца. У всех домов вход через калитку во двор. На нашей улице тоже есть калитки во дворы, но у большинства домов есть и парадные входы в дом с улицы по ступенькам крыльца. Чем это объяснить? Да и дома на этих улицах расположены далеко друг от друга.

Мама мне рассказывала, что когда она была еще молодая, на этих улицах случился страшный пожар. Это был, наверно, самый большой пожар за всю многовековую историю Рогачева. Дома на этих улицах были построены, как говорится, один на один, без каких-либо промежутков. В тот год было жаркое лето, и дули сухие горячие ветры. От искр из нечищеной трубы загорелась крыша. Через несколько минут горели уже десятки домов. К приезду пожарной команды дома горели уже на трех улицах: от Нижегородской до Северо-Донецкой. Люди метались вокруг своих горящих домов, как очумелые, взывая о помощи, и уповали на бога, не предпринимая никаких оградительных мер против распространения огня. А он втягивал в свою сферу все новые и новые дома. Никакая пожарная команда не смогла бы с ним справиться. Срочно были вызваны пожарные команды из крупных сел и местечек Рогачевского уезда: Довска, Тихиничей, Журавичей, Дворца. А огонь с каждым новым днем продолжал расширять свои границы. Приехали пожарные команды из Быхова, Жлобина и даже из Бобруйска. Но и они с трудом удерживали дальнейшее распространение пожара. На шестой день спас положение неожиданно крупный ливень. Почти треть города превратилась в обугленные руины. Тысячи людей остались без крова…

Вот после этой трагедии и становится понятным, почему дома по этим улицам расположены так далеко друг от друга.

Мы с Мишей спускаемся по Бобруйской улице в направлении к кузнечной артели. За углом большого дома по левой стороне как раз того дома, где в каменном полуподвале когда-то жила наша семья, и где, между прочим, я и родился, открывается вид на несколько кузниц. Сейчас в этом доме живет некий Левин, однофамилец нашего знаменитого бессменного директора детдома. Четыре кузницы объединились в одну артель «Молот». Здесь я увидел наших соседей: Якова Рубинчика, отца Левы Рубинчика, и Леву Гольдберга, одного из старших братьев Исаака Гольдберга. В самой крайней кузнице работал отец Миши дядя Эля. С ним на пару работал брат дяди Эли Григорий.

Пудовой гири в кузнице не оказалось. Дядя Эля сказал, что все гири они отдали на склад. Мы вышли из кузницы и постояли у пруда, где женщины полоскали белье. Этот пруд был знаменит в нашем городе своей печальной историей. В этом пруду утонуло больше мальчишек, чем в Днепре. Пруд небольшой, но очень глубокий. Вода в нем темная и холодная, как лед. Очевидно, бьют ключи. Стоя на его берегу и охватывая все его берега одним взглядом, чувствуешь, что он уютный и приятный, особенно в жаркие дни. Работающие рядом кузнецы придают смелость мальчишкам, только-только научившимся плавать. Они бросаются в этот маленький пруд и, показывая товарищам свое умение плавать, заплывают на середину пруда. И там с перепуганными криками неожиданно тонут. А у кузнецов вечный грохот, и они не слышат, что творится на улице, а когда их позовут на помощь, мальчика на воде уже не видно. И начинаются поиски, но уже длинными баграми, чтобы хоть похоронить утонувшего. Говорили, что холодная вода сводит страшной судорогой и ноги, и руки, и последующий за этим испуг отнимает у ребенка силу и волю к сопротивлению. Много детей угробил этот приятный на вид маленький пруд…

Отсутствие гири в кузнице не остановило мое желание укрепить свои мускулы путем поднятия тяжестей. Дома я связал вместе несколько камней и стал их выжимать над головой. Получалось неплохо, но веса этих камней я не знал, и это снижало мой энтузиазм. Прошло несколько дней, и я почувствовал, что одному этим заниматься довольно скучно. Я позвал соседа Бориса Драпкина. Он попробовал поднять эти камни и сразу же бросил их, сказав, что не собирается надрываться. Из-за него и у меня пропало желание поднимать тяжести, и вскоре я забросил это дело. В любой игре нужен хотя бы один напарник, а иначе пропадает интерес. Мише Нафтолину показывать свое приспособление я постеснялся.

С Мишей я дружил крепко. Бывало целыми днями не расходились. Мне это очень нравилось. Во-первых, он очень много знал и каждый раз рассказывал мне что-нибудь интересное, во-вторых, и это очень важный момент, все теперь знали о нашей дружбе, и любители подраться перестали ко мне приставать. Иметь дело с Мишей Нафтолиным никому не хотелось. Теперь я без всякой опаски ходил по всем улицам. Даже там, где жили драчуны, никто мне больше не перегораживал дорогу, угрожая кулаками.

О том, что я встаю очень рано и дою корову, я никогда никому не говорил. Боялся, что засмеют. Но женщинам рот не завяжешь. Наверно, мама или тетя Сарра не смогли удержаться, чтобы не похвастаться мной перед другими женщинами. И вполне естественно, что это известие дошло до мамы Миши Нафтолина.

И вот к моему величайшему удивлению, Миша пришел ко мне в половине шестого утра, когда я только что выпустил корову в стадо. Оказывается, он – страстный любитель кино, чего я никак не мог предположить. Мама на кино денег не давала, и думать о нем было ни к чему. А Миша прибежал ко мне с утра пораньше, горя желанием рассказать увиденный фильм «Нибелунги» в двух сериях. Этот фильм был создан по сюжету немецкого средневекового героического эпоса. И по мере того, как Миша рассказывал об испытаниях героев, я удивлялся коварному и лживому образу жизни немецких рыцарей. До чего же люди усложняли себе и другим жизнь из-за злой зависти и ложной обиды. И конечно же, исход у всех был один и тот же – преждевременная смерть.

Прибегая по утрам, Миша рассказывал мне все кинокартины, которые он накануне смотрел. От него я узнал о фильмах «Зелимхан», "Абрек Заур", "Джек Сидней в дебрях Африки" в четырех сериях, "Остров тайн" в трех сериях и много других. Я восторгался главными героями: Филем Грантом, Гарри Пилем, Мерри Пикфордом. Я страшно завидовал Мише за эту возможность смотреть приключенческие фильмы. Ему было хорошо. Его даже на вечерние сеансы пропускали. Миша был рослый, и из-за своего серьезного лица казался взрослым парнем. Билетерши ни разу его не остановили. У меня же не было ни денег, ни нужного роста, ни серьезного лица.