Buch lesen: «Тела. Сказ 1», Seite 4

Schriftart:

Мужчина

– Жизнь состоит из возможностей. И не только реализованных, Мамочка. Упущенные равно считаются, – говорю я.

– Что ты чувствуешь в компании этой девочки? – наперерез спрашивает Ману.

– Словно последних двух десятков лет не было.

– Она заглушает твой опыт или оттеняет его?

– Она встаёт рядом. Она является его продолжением, эти мысли не дают покоя. А знаешь, – и я покидаю кресло, – забудь. Мне показалось. Просто хорошенькое личико немного свело с ума, с кем не бывает. Чем старше, тем слаще оседаемый на устах мёд. Не беспокойся.

Склоняюсь к женщине и накручиваю одну из её прядей.

– Мы давно не уделяли время друг другу.

– Обойдёшься, Отец, – улыбается Ману. – Не забывай: на мне заботы послушниц, а чем ближе Шоу, тем больше волнений в их головах. Девочки переживают, переживаю и я.

Соглашаюсь и припаиваюсь губами к виску.

– Я конкуренции не потерплю, малыш, – бросает женщина и уворачивается от поцелуя.

– О чём ты, Ману? Моя Мамочка вне конкуренции. Ни одна послушница, ни одна богиня – никто из них никогда не встанет ровней тебе, не будет так желаем и прекрасен.

Холодный взгляд не тает под жаром речей.

– Сейчас ты думаешь о птичке, я вижу.

– Хватит тебе… – прошу я и касаюсь нарумяненных щёк.

Ману отстраняется и говорит:

– Ластишься, папочка, чтобы справить нужду, а сам в своих мыслях держишь талию фарфоровой куклы с белой кожей. Лучше скажи, кто её купит?

– Нам прекрасно известно! – восклицаю я и резво отхожу, тянусь к портсигару и высвобождаю табачного пленного.

– Скажи это себе, папочка. Напомни. Подумай.

Девочка

Вечером Хозяин Монастыря приносит мою одежду для наступающего торжества: встряхивает платье – алая ткань разрезает воздух и подол ударяется о щиколотки. То удивляет, ведь послушницы ходят в более откровенных нарядах.

– Примерь, – велит мужчина и, вложив одежды в мои руки, отступает.

Я раздеваюсь – нехотя.

– Поторопись, у меня мало времени, – зудит властный голос.

Медленно распахиваю пуговицы на груди и глаза на мужчину, что не желает отворачиваться.

– Луна, я перевидал сотни женщин, и меня ты удивишь, если только покажешь третью грудь. И то не факт, – причитает Хозяин Монастыря, на голое тело никоим образом не реагируя. Глупо было даже допускать эту мысль…

– А если ты захочешь меня? – с вызовом бросаю я и ступаю в новое платье.

– Захотеть тебя я могу и в мешке из-под картофеля. Не думай, что закрывающая половину тела тряпка способна удержать. В этом природа мужчин: нам нравится раздевать, нам нравится представлять, что сокрыто Под.

Шутка оборачивается против.

Поправляю рукава и юбку в пол; остаётся застёжка – на спине. Прошу помочь, и мужчина, прежде чем подойти, сдергивает белое полотно с огромного зеркала перед нами. Взглядом упираюсь в саму себя. До монастырских девочек далеко. Они аппетитные, с изгибами и формами – я же беспредельно тощая (Ману, недовольно посмотрев на меня, сказала кухарке: «Откормить»). Они обращаются с уважением и смотрят тепло – я же с холодом и исподлобья. Они хвастаются аккуратной, напитанной маслами, кожей – я же отталкиваю бледностью.

– Выглядишь…превосходно, – пришёптывает Хозяин Монастыря.

И прячется за моей спиной, а пальцы его стягивают ткань, после чего ловко сцепляют пару пуговиц и петель. Алая ткань взбирается от пят и до пояса на талии, проползает до закрытого – плотно-плотно – горла и уходит в узкие рукава, которые к запястьям принимают форму пышных воланов.

Я удивлена выбором Ману (а, кажется, она подбирает одежду для девочек).

Хозяин Монастыря смотрит на мою спину – вижу то в отражении; гладит кожу – через ткань – и – опосля – подбирает волосы и перекидывает их на одно плечо. Голая шея выступает полотном, его губы – мазками кисти. Он прижимается ко мне и тяжело вздыхает. Я всё ещё смотрю на красивое отражение некрасивых людей. А его поцелуй – мягок и приятен. И так долог. Собирает кожу, влагу на ней, соль. Целует и говорит:

– Убирайся.

Голос мужчины скользит вместе с руками.

– Убирайся, Луна.

Толкает меня в спину. Шаг-второй; пьяные, не пившие глаза гонят прочь. Злое лицо велит впредь не появляться. Я растерянно выбегаю из комнаты и, едва сдерживая слёзы, врезаюсь в Ману.

– Птичка! – восклицает женщина. – Как хороша! Тебя что-то расстроило? Кто-то? Бо, я ведь думала об этом…Другие девочки подобных платьев не встречали. Их удел – короче и меньше, твоя же красота требует тайны и фантазии. Кто обидчик?

И следом выходит Хозяин Монастыря. Он впаивается недовольным взглядом в Мамочку, скрипит на старом наречии и рассекает коридор дальше. Ману не без акцента швыряет в ответ ему грязь (слышно по интонации) и обнимает меня за плечи.

– Луночка, не обращай на него внимания. Ты всё должна понимать сама.

– Понимаю, – соглашаюсь со всхлипом и жмусь к стянутой в корсете материнской груди.

– Самой нравится? – на пущенный взгляд и согласный кивок Ману продолжает: – Красный цвет – цвет богов, Луна, издревле. И сегодня они благоволят тебе. Отныне, птичка, благоволят.

Мужчина

– Вот он… – указываю на коренастого мужчину с узким разрезом глаз и широким разрезом меж пуговиц на животе. – Бог Воздуха.

Луна бросает ненавистный взгляд и не без ехидства:

– Может наколдовать сильный ветер?

– Он Бог, а не волшебник, птичка, – смеюсь я. – Что, не нравится имя? А Ману ты этого не говоришь.

– Когда говорит Ману – никто не в состоянии перебить.

И я, опуская речи о Мамочке, добавляю, что указанный господин – владелец фирмы по очистительным фильтрам для воздуха. Без его чуткого наставничества и постоянного внимания Полис бы перестал существовать. Под именем Бога Воздуха на очистительных заводах выпускали переносные фильтры, карманные, стационарные, мобильные – везде, где смог и грязь поедали части города, торжественно восседала продукция названного.

– Понимаешь, радость? – уточняю я.

И что-то в её лице меняется. Недоверие переходит в удивление, а затем и в разочарование. Кажется, малышка вовсе перестаёт верить в богов и подкрепляет собственный атеизм.

– А вот этот господин, – я взглядом указываю на важного и ворчливого карлика за соседним столом, – Бог Воды. Ему принадлежат дамбы, водохранилища и искусственные водоёмы. Вот это масштабы, да? вот это влияние? Не просто так нас зовут богами, птичка.

И следом повествую о близнецах Страсти и Ненависти – кичливых, сутулых, устраивающих оргии.

– Больше взаимных унижений, – говорю я, – они любят примирительно сплетаться друг с другом, но это фикция, обман. Конфликт никогда не покидает их нутро и дом….

Луна сдерживается от замечаний.

– А вот она, – я бегло здороваюсь с женщиной в конце зала, – Богиня Плодородия. Когда-то была женой Бога Воды. Они развелись, когда он узнал, что сама она бесплодна.

– Богиня Плодородия и бесплодна? – прыскает в кулачок дева подле меня и спешит принять холодный вид. – Я поражена.

– Чувствуешь? Всё это нещадное противоречие и то, как оно отражается на наших с тобой реалиях.

– Теперь понимаю, – заключает Луна. – Теперь я понимаю Богов и слагаемые о них мифы.

Бог Войны – малец с наглым прикусом и пылающими глазами, а Бог Мира – изрешечённый шрамами старец. Богиня Целомудрия – продажная нимфетка. Богиня Семейного очага – побитая тётка рядом с мужем-изменщиком. Бог Веры – скептик в плаще. Бог Солнца – мрачный и тучный, среднего возраста, однако не среднего дохода. Бог Здоровья – один из девяти, разбросанных по Полису, врач и фармацевт – подтирает нос и соскабливает язву на шее. Я делаю Ману замечание, ибо приглашать его никто не должен был, а за навязчивое прошение следовало пригрозить. Женщина пожимает плечами и закуривает. Сегодня на Мамочке платье – она пестрит как рыбья шкура; обнажённой спиной и изрисованным лицом приковывает взгляд-другой.

На вечере присутствуют основные десятки богов из небесного пантеона. Земных же представителей так много: в основном, Шоу наблюдают их приближённые лица. Губернаторы, мэры, директора фирм и прочего и прочее.

– А вот она, – я указываю на девушку с гордым взглядом и соответствующей выправкой, в чёрных одеждах и с белой кожей, – Богиня Правосудия.

– Красивая… – говорит Луна.

– Вот только немая. И слепая.

– Зачем же она пришла?

– Она посещает все мероприятия без исключения и оценивает их по мнениям окружающих.

– А кто ты? Если перечислять, как ты перечислил других.

– Земной Бог. Бог Удовольствий и Отец Порядка. Монастырь – пристанище верующих: но не для тех, кто в них верит, а для тех, в кого верят.

– Тогда кто Ману?

– Подруга. – Я сбавляю азарт и лицом предпочитаю подцепить проходящую мимо послушницу. – Просто подруга.

– У неё нет роли?

Монастырь построен моими силами и моей кровью – не желаю делиться и толикой значимости с прибившейся к ногам старой кошкой.

– Её роль, – говорю я, – заботиться о таких как ты.

Швыряю резко и быстро. А Луна улавливает злую шутку.

– Она подруга, – повторяю я более расслабленно. – И собственность, доставшаяся мне вместе с Монастырём. Она – единственная женщина, которой разрешено выходить за пределы Монастыря и которая благоразумно этого не делает. Она – единственная женщина, знающая меня от и до и до сих пор не сбежавшая. Она моё сокровище, дева в алом платье. И она твоя Мамочка: заботливая и ласковая.

Луна интересуется проходящим мимо нас существом неясного пола. Не мужчина и не женщина, не старец и не ребенок, не богач и не бедняк. Он – каждый раз загадка. И он главный, он ответственный за всех. Голова покрыта черной мантией, на плече лежит белоснежная коса.

– Бог Смерти, – представляю я.

– А вот он… – рука девочки упирается в спину мальчишки через несколько столов, ближе к сцене, – …не мал для всего здесь показываемого?

– Это Бог Старости. Он самый младой по летам и самый зрелый из нас по уму.

– А вот этого не понимаю… – признаётся Луна.

И я спешу нашептать на ухо птички истину, что мальчишка есть один из отпрысков, один из многочисленных, многотысячных детей восседающего на троне пластической хирургии и иных медицинских вмешательств для сохранения прекрасного лица и тела старика, который вместе с визитками своих клиник метает гаметы, а подрастающих мальчишек и девчонок рассылает по делам, куда не может притащить вялый обвисший зад самостоятельно.

– Разве же это всё Боги? – спрашивает Луна.

– Разве же нет? У каждого века они свои.

И мы замолкаем, дабы вкусить начинающееся Шоу.

Девочка

Ману не прогадала: платье произвело фурор. Так она называет зрительское состояние исступления позже. Мамочка сказала: «необходимый эффект достигнут: боги не ощутили доступности, но ощутили неподатливый мрамор, тогда как в руках привыкли видеть плавящийся воск».

– Разве же это хорошо? – спросил Отец.

– Хорошо, ибо нам всё равно известно, кто её купит.

После танцев, питья и курева, после криков, песен и речей, после гогота и хохота со своим выступает Хозяин Монастыря. Он обращается к Богам и выставляет долгожданный и достойный величайшей платы лот. Он взваливает меня на сцену и называет первоначальную сумму. Руки нехотя поднимаются, и первые минуты тянутся подобно часам. Тогда Ману кричит, что я её любимица. Всплеск этот служит пробуждением и побуждением. С каждым женским возгласом находящиеся в зале находят во мне предаваемые огласке качества: реальные и воображаемые, действительные и желаемые. Половину из слов я не знаю, а другая половина звучит на старом наречии. С умным лицом – а следовало быть глупее – внимаю публике и наблюдаю жадные пары глаз. Хозяин Монастыря говорит, что на жертвенник небесному пантеону возложена чистая кровь. Ощущаю себя выставленным куском мяса, в качестве которого пытается убедиться недостаточно голодная толпа. Отец добавляет, что верен дружбе со всеми присутствующими здесь, а потому желает объявить о младой (однако не юной!) деве всему миру. Вечер был запланирован как для увеселения, так и для представления меня. Мёд и ликёр без конца затекают в смеющиеся, обсуждающие, довольные рты.

Тогда Хозяин Монастыря повышает сумму. Наибольшую, с отрывом от предыдущих, называет Богиня Плодородия. Вскоре узнаю – она любит пробовать выращенные на её землях ягоды, а самые сладкие оставлять себе: радовать и радоваться, баловать и баловаться. По лицу Хозяина Монастыря понимаю: он этим союзом будет недоволен; по моему лицу Хозяин Монастыря понимает: я этого союза боюсь.

И – вдруг – выступает молчаливый (вообще) и молчащий (до сего момента) Бог Солнца. На нём торги оканчиваются. Спокойным жестом он добавляет нули названным суммам, и я не успеваю поймать мужской взгляд, лишь наблюдаю порхающие длинные пальцы. В этих разрезающих воздух спицах заключены ощутимые холод и отстранённость. Усталость в отвернувшемся профиле. Плата, предложенная Богом Солнца, давит иных гостей. Он выкупает заключительный лот и с нетронутым эмоциями лицом покидает зал – его дело сделано и торжество теряет актуальность.

Мужчина

– Откуда взялись Боги? – спрашивает девочка.

– Ты всерьёз? – Я не в настроении и потому желаю прижечь её любопытство. – Твоё будущее будет состоять из повторяемого ублажения этих самых Богов и их помощников, а ты выведываешь, отчего Богов называют Богами? Луна, твоя работа в другом: открывать рот по сути, а не от интереса.

Она обижается и замолкает. Улавливаю тоску и швыряю добивающее:

– Что тебя огорчило? Правда?

Не отвечает. Подпрыгивает с дивана и теряется за кабинетной дверью, показательно ударив ею, а это выводит меня ещё больше. Следом за непослушной и невоспитанной девицей гонятся проклятия. Потом гонюсь я. Не могу оставить это самодурство без слов. Что она позволяет? Хватаю глупую у спален: взглядом, рукой, замечанием. И Луна, как ни в чём ни бывало, обращается:

– Что-то случилось, Отец?

Смотрю в её глаза – непослушные, своенравные, непобедимые. Остаётся только сломать, перевоспитать не удастся. Смотрю, а слов найти больше не могу.

– Моя воля – ваша воля, говорите, – дерзит девчонка и складывает ладони в начало молитвы, на что я шиплю очередную порцию ругательств и сцепляю её запястья.

Вот таким послушанием, думает Луна, грежу я. И это ошибка. А подоспевшая к нам (нет, ко мне) мышка лепечет о насущном; ноты сладкого голоса в состоянии приручить самого дикого зверя – девы научены. Отправляю послушницу в покои Ману.

– Мамочка поможет, – говорю я. – Посоветуйся с ней.

– Благодарю вас за внимание, Хозяин.

Девочка уходит, а Луна разжимает секундой назад сжатые губы:

– Почему все девочки говорят тебе «вы»?

– А почему ты говоришь «ты»?

– Ты не запрещал.

– Но и разрешения ты не спрашивала.

Луна опускает взгляд – растерянно и даже смущённо (попалась на такой мелочи), но я, подступив и коснувшись пальцами лица, велю посмотреть вновь. Исполняет.

– Первое, что ты сказала: «Как твоё имя?», – напоминаю я. – Ты, радость, сама обозначила и себя, и меня. И я не воспрепятствовал тому. Девочки обыкновенно щебечут «а вы?», «а можно к вам?» и подобное. Девочки – не ты.

Руки мои отпускают её; руки – да, да глаза – нет. Прихватывают, закидывают острые крючья – я ощущаю. Ощущаю, что бороться сил не нахожу; желаю быть пленённым и спасённым ею. Луна, ты стоила проклятых игр и бесконечных нравоучений. Моих тебе, твоих мне, Ману мне и от меня Ману. Ты стоила того, чтобы я год за годом сталкивался с пустыми и чужими, с телами-монетами и телами-валютами, с говорящей – мёртвой – плотью и душами не имеющих души.

– Расскажи о твоих отношениях с Ману, – просит девочка, время спустя вновь оказавшись в кабинете: она сидит меж подушек и курит протянутый свёрток расслабляющих трав.

– Ревность…? – уточняю я.

– Интерес.

Вываливаю правду на стол:

– Мы спим друг с другом.

– О…

А затем добавляю (чтобы Луна не успела вывалить какую-нибудь глупость в ответ):

– Не с послушницами же это делать, верно? Мои послушницы под моей опекой. Я отвечаю за них и касаться не касаюсь – принцип.

– Твой принцип недавно дрогнул, – напоминает Луна.

Делаю вид, что не понимаю. Насмешливое:

– Разве?

– Когда поцеловал. Вот сюда.

И она, перекинув волосы через плечо, ногтем оставляет отметину на шее.

– Прямо сюда.

А глаза так и сверлят. Сверлят уверенно, сверлят назидательно. Я сдаюсь и, встрепенувшись, отворачиваюсь. Твоя первая победа, птичка.

– Не припоминаю.

Луна затягивается и пододвигает к себе пепельницу. Взгляд неопытной прожигает ворот рубахи; расстегиваю верхние пуговицы и протяжно вздыхаю.

– Что касается Ману – мы ведём с ней дела.

И Луна сводит тему на иную беспокоящую: она расспрашивает о Боге Солнца, внося несколько предположений, кто же кроется за именем божества. Я открываю правду: электрические сети, соответствующие заводы и солнечные батареи на юге Полиса – всё под его пытливыми и всеобъемлющими лучами-руками.

– Расскажи ещё.

– Познакомитесь в конце недели, – говорю я.

– Хочу узнать, кто он и чем дышит.

– А зачем?

Подтруниваю: кроме нескольких часов вместе ожидать нечего.

– Я боюсь, – признаётся девочка. – Постыдился бы обдавать огнём и без того пламенное сердце.

Смиловавшись, уверяю: то нормально. Но слова юной девы никоим образом не повлияют на принятое мной решение.

– Я продам тебя, Луна.

– Продал, Хозяин Монастыря. Уже.

– Я настаиваю! Ничего из сказанного тобой: ни единый вопрос, ни единая просьба – ничего не изменит моего решения.

– Не сомневаюсь. Ты вроде кое-что обещал, – перебивает девочка. – Рассказать.

И, закинув ноги на диван, прижимает подбородок к коленям. Красное ситцевое платье сменилось серо-зелёной бязью. Она смотрит на меня – равнодушно и тоскливо – и с равнодушной и тоскливой интонацией велит продолжать.

Я рассказываю, что небесных идолов создавали люди, а земными становились сами. Я рассказываю, что Монастырь стоит давно и крепко, что стены его хранят лучшее из сохранившегося в оставшихся гроздьях городов, что Боги тем и Боги – они признают свои грехи и виртуозно в них погружаются. Я рассказываю, что всё в Мире сошло с ума: я помнил – в силу лет – былые государства.

– А сколько тебе? – спрашивает Луна.

– Несколько сотен, может, тысячи, – отвечаю я и улыбаюсь.

– Так не бывает, – перечит девочка. – Люди живут не больше четырех-пяти десятков.

– Люди. Правильно, – утверждаю я. – Боги живут вечно.

– Знаю я твоих Богов…Теперь-то.

И она отворачивается.

– Боги могут жить вечно лишь в памяти людей, лишь в молитвах и обращениях, – говорит Луна. – А зримые Боги – истинные лжецы. Они хуже всех этих тронутых умом фанатиков. Фанатики хотя бы имеют веру и боятся быть наказанными, Боги же не имеют за своими спинами ничего. Они неподвластны законам, потому придумывают собственные, они тешат личные грехи и, впитывая их, велят не грешить остальным. Так сколько тебе лет?

За такую речь стоит признаться.

– Тридцать шесть.

– Откуда взялись сотни?

Кажется, названное число её нисколько не удивляет.

– Столько лет стенам Монастыря. Я есть Монастырь. На этом месте, ещё до войны, – объясняю, – взаправду находилась богомольня. Но…другая. Совсем другая. Мой близкий приятель рассказывал мне о том, а ему рассказывал его отец, тому отцу ещё отец и так до бесконечности. Об истинной вере, о религии довоенных лет, о людях довоенных лет…

– И так ты решил посмеяться над безграмотным людом? – подводит Луна. – Совершенно омерзительно!

– А что не омерзительно?

Она молчит. Ловит строгий взгляд и парирует строгим взглядом. Абсолютное несогласие и титаническая воля. И слабость. Я склоняюсь к ней и, ударив подлокотники, удерживаю дыхание свободолюбивой птахи. На вдохе – на вздымающейся груди – она замирает. Выжидает. Ждёт. Я же выпытываю из пульсирующего тела характеры. Пытаюсь понять её. Но, ударяясь о стену безразличия, отступаю.

– Что это было? – спрашивает девочка.

– Лимон хочешь увидеть? – спрашиваю я.

– …кого?

– Не кого, а чего. Лимон, Луна. Это не имя. – Упомянутая с недоверием морщится. – Ты рассказывала, дома у тебя был лимон. Дохлый. Живой-то увидеть хочешь?

– Хочу, конечно.

– За мной.

Не выхожу из кабинета, а шагаю вдоль стены, декорированной плотным театральным занавесом. Откидываю его и представляю сокрытую дверь.

– Тайная комната? – вопрошает Луна. – Очаровательно.

И вот она сидит на краю кровати и разглядывает цветочный горшок на подоконнике подле: нежно-зелёные листья обнимают пестрящий золотом лимон в количестве трёх штук. У окна – а свет приятно разливается по обработанному дереву – стоят и другие растения. Колючие розы оставляют пару отметин на любопытных руках, крохотные перцы задумчивыми парами восседают на тонких дугообразных ветках, в углу комнаты меж каменными плитами дремлет любимец.

– Что это? – Луна кивает на него.

– Инжир, – отвечаю я и припадаю на кровать близ девочки. – Пробовать будем?

– Чего пробовать? – пугается она.

– Не чего, а что, – поправляю я – в который раз. Не без лукавого смешка.

И срываю самый тёмный из плодов, а, выудив из кармана крохотный нож, разрезаю мякоть и протягиваю угощение Луне. От сладости сводит зубы. Она кривляется и причитает, что тоже бы обманом взяла тысячу иных богов, дабы богом назваться самой и вкушать это каждодневно. Я смеюсь и срываю второй инжир. Как удачно она приехала: плоды только поспели.

Луна признаётся, что ей нравится моя комната. Спальня небольшая, но уютная. Кровать стоит почти у окна, напротив неё – комод и две картины. Много растений (это в её понимании много?), есть кресло. Одежда хранится в чулане за соседней дверью, ванная располагается там же.

– Только девочкам не говори, – прошу я, а на проницательно-непонимающий взгляд привношу следующее: – О существовании этих комнат никто не знает. Лишь Ману, разумеется. А девочки…да что у них на уме? наверняка считают, что всевидящий отец никогда не смыкает глаз.

– Я никому не скажу, – обещает Луна. И вдруг: – Но я хочу знать, как тебя зовут.

Теряюсь. Однако терпеливо:

– Зачем?

– Чтобы обращаться по имени.

– Обращаться ко мне ты должна с уважением и по должности. Выбор огромен.

– Ты мне не Отец, – противится девочка. – Потому что не взрастил ни одно из качеств. Не Хозяин, ибо я, несмотря на заключение, вольна. Не Господин, ведь я никому не служу. Я не верующая, ты сам отметил.

Ловлю колючий взгляд – удивительно полюбившийся мне – и дрогнувшую от недовольства бровь.

– Боги наказывают неверующих, – посмеиваюсь я.

– На неверующих Богам плевать. Боги наказывают недостаточно верующих, чрезмерно или, по их мнению, неправильно это делающих. То есть всех верующих, – заключает Луна.

Я восхищаюсь её словами и, склонившись, прижимаюсь губами к лицу. Девочка багровеет: румянец пощипывает щёки, а глаза растерянно стекленеют. Я, прогуливаясь по очерченной скуле губами, нашёптываю:

– Моё. Имя. Ян.

И немедленно отстраняюсь. Луна вздыхает и смущённо утаивает взгляд в скрещённых руках.

– Что такое, радость?

– Издеваешься, – догадывается она.

– Разве?

Девочка признаётся:

– Я решила, ты хочешь поцеловать меня.

– Хочу, отчего же нет.

Очередная растерянность пляшет в её глазах.

– Тебя что-то смутило? – улыбаюсь я.

– Всё, например, – бормочет сладкий голосок и добавляет в разы громче: – Рада знакомству, Ян.

– Взаимно, Луна. Так о чём ты подумала?

И она быстро встает, после чего падает обратно на край кровати и спрашивает разрешения уйти. Удивительно.

– Иди, радость моя, иди, – забавляюсь я и провожаю девочку взглядом.

Поистине прекрасны ничего не знающие цветы. Волнующие и волнующиеся. От них особый аромат скромного, но жаждущего бутона. Они чаруют сокрытой страстью и боязливыми откровениями, помыслами о возможном отторжении и – всё же – верой в романтику.

Я предупредил, чтобы при других девочках она не называла меня по имени. То было не трудно. Время один на один мы проводили много больше, чем она утруждала себя женской компанией.

Позже Ману в моём кабинете: пьёт и рассуждает.

– Бо! что за табакерка! – принюхавшись, выдает она. – Зачем ты так? Собирался бросать, а на деле дымишь каждую секунду.

Заходит Луна – в очередной раз. Однако в этот не очередной раз – с разрешения.

– Можно? – щебечет её довольный голос.

– Конечно, радость моя, – киваю я. – Слушаю.

– Я беспокоюсь о Мириам.

– Твоё дело беспокоиться?

Последующая, свинцом отлитая фраза, обескураживает. Не меня. Ману. Гневный взгляд режет тончайший силуэт.

– Ян, я серьезно. Она просила не говорить никому, но это неправильно. Она пришла из этих чёртовых красных занавесок с разбитым лицом, а так быть не должно. Она плачет.

– Иду. Спасибо, Луна.

Бледное лицо скрывается за дверью.

– И что это ты так на меня посмотрела, а? – подначиваю я, обращаясь к Ману. – Что означает этот взгляд…?

– Она знает твоё имя.

– Она спросила его.

– И ты так просто ответил?

– Она спросила, Ману.

Женщина смеётся.

– Не поверю, что ни одна девочка до неё этого не делала.

– Представь. Да даже если бы спросила, я не ответил. А Луна…Не знаю, как это объяснить. Сама всё понимаешь.

– Понимаю. В отличие от тебя.

– Объясняй, – велю наперерез, однако никакие объяснения не требуются.