Buch lesen: «Сердца. Сказ 3», Seite 7

Женщина

– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.

Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:

– Где ты была?

Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.

– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.

– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.

– Я думаю, нам пора расширяться.

– А я так не думаю… – перечит недовольный голос.

Не слушаю и продолжаю:

– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе – единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).

– Ближе к делу, радость.

– Свежие идеи – всегда шаг вперед.

– Не всегда.

– Обновления подначивают публику.

– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.

– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить…послушниками, ведь боги любят не только женщин.

– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.

– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.

– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.

– И причина тому?

В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:

– Причина? – повторяю я.

Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:

– Ты знаешь атеистов, юная богиня?

Отхожу и смиренно бросаю:

– Только то, что их нет.

Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.

– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.

И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.

– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?

Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.

– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.

– Что тогда важно?

Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?

– Её единственный ребёнок оказался в приюте.

Верно.

Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.

Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.

– В чём же его отличие? – спрашиваю я.

– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.

И я прошу рассказа.

И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.

И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.

– Поэтому ты против послушников? – отторгаю я; сам он сил не найдёт: – Хочешь сказать, тебя насиловали?

– Не хочу, но скажу.

Больше остальных меня треплет это признание, ибо оно объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к сёстрам братьев. К тому же оно объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.

– Меня судьба, Луна, не наградила схожими с твоими дарами.

И Ян спокойно пожимает плечами, словно былое не трогает вовсе, а единственно волнуемое – моё везение с Гелиосом.

– Поверь, – говорит мужчина, – если бы сам Бог Солнца, или любой другой, силой раздвинул тебе ноги, ты бы не очень огорчилась, ибо со временем вкусила иных уродств.

– Вы с ним так непохожи, – отстранённо говорю я и разочарованно качаю головой. – Как я могла выбирать, Ян, если выбор очевиден в своём отсутствии? Гелиос бы не позволил таких слов. И даже мыслей.

– Я помню Гелиоса моложе на два десятка лет, поверь: два десятка назад он бы так с тобой и поступил.

От досады смахиваю со стола пепельницу. При этом лицом не грущу и даже вида внутреннего расстройства не подаю. Ласковым словом старого наречия мужчина сопровождает звон разбившегося хрусталя.

– Что это значит? – злобно улыбаюсь я.

– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – ревёт Хозяин Монастыря и поднимается за улетевшим прочь свёртком дурмана. – Разве твоя подруга Сибирия, когда сплетничала обо мне, не упомянула, что я сам подкинул её ему в кабинете поместья Солнца? Не удивлюсь, если на том же столе сидела ты.

Чёртов…

– В кабинете, говоришь? – расслабленно уточняю я. – Нет, предпочитаю кухонный стол.

– Предпочитала.

– Твоей волей.

Мужчина затихает и смотрит на меня.

– Мы закончили обмениваться покрытыми холодностью унижениями?

Киваю и губами прилипаю к подставленной папиросе.

– Что за дрянь ты куришь?

Хозяин Монастыря закатывает глаза и выдаёт:

– Единственная дрянь, на которой я сижу, носит твоё имя, а это – подарок Богини Плодородия. Угощение из её сада – редкого, но сознательного, достойного.

– Ещё не решил попытать счастья и продать меня ей?

– Такую гиену пожелал исключительно Бог Войны и предложение в силе. Остальные боятся даже говорить с юной, но уже беспринципно дерзкой богиней, кусающейся по причине и без, режущей взглядом и словом, сводящей с ума и выводящей из него.

– Выходит, из всех богинь только я заслуживаю этого статуса?

Ян улыбается. Подвожу прерванную беседу:

– А открытие Монастыря есть твоя месть пантеону? Ты попытался унизить богов, в действительности приравняв их к обыкновенным смертным?

– Понимай так.

– Вот только сделал то единожды; более они не ощущают себя уязвлёнными. Танцуют в грехах и грехами осыпаются. Ты прикормил черта…

– Но боги стали уязвлены, зависимы, – утверждает Ян. – Теперь я владею ими и их делами. И в особенности – деньгами, ибо одно слово способно вывалить их кошельки на этот стол.

Хозяин Монастыря кулаком ударяет по упомянутому. Я восклицаю:

– Они погубили твою семью и твоё детство, а ты теперь с ними дружбу водишь?!

И Хозяин Монастыря настаивает на идее, что выжимает из названного пантеона соки – медленно, но достаточно; что иногда следует отступить от главной цели или несколько видоизменить её, дабы добраться до финишной черты; что подстраиваться под обстоятельства и места – важное условие пребывания в новом мире.

– Это заставило тебя смолчать однажды и не сообщить другу о грядущей беде, верно? – укалываю я. – Твоё вынужденное подчинение Миру? О, Ян, иногда следует бросить этому поганому миру вызов.

– Моя мать бросила, и далеко с тем не ушла. Не дальше плахи так точно. Громкие заявления во времена навязанного молчания крайне опасны.

Я нависаю над Хозяином Монастыря и, прихватив его за пылающее лицо, уверяю:

– Не отомстишь пантеону сам – то сделаю я.

– Начала ты не с правильного бога, – ругается мужчина.

Тогда я настаиваю на идее, что иногда следует отдаться в руки высшей цели.

– Не понимаю тебя, Луна.

– Взаимно.

И следом прошу прощения. Так просто.

Прошу прощения, ибо зло уже сотворила. Я нашептала птичкам, дабы они нашептали миру: ныне здесь требуются юноши. Ожидание поспешного согласия Яна не совпало с реальностью – новое дело будет неприятно подстёгивать его прошлым. Хозяин Монастыря вспыхивает и проклятиями осаждает меня. Он причитает, что предательство следует за предательством.

И тут, совершив первую (и единственную, право) ошибку за всё время пребывания в Монастыре, кабинетную дверь распахивает приближённая к хозяевам послушница: такие обыкновенно заходят с новостями и рассказывают о климате в спальнях. Ян голосит в сторону послушницы с вопросом, кто эту дрянь воспитывал и почему она за столько лет не выучилась стучаться. Девочка шарахается в сторону и растерянно прячет глаза.

– Она стучала, – утверждаю я и перекрываю виноватую.

Ян огибает меня и велит не выгораживать невоспитанную девку.

– Тихо, но стучала, – продолжаю врать. – Взорвись под дверью бомба – ты бы не услышал её из-за нашей ругани!

– Не выгораживай эту сучку! – кипит Хозяин Монастыря и проталкивается.

Послушница нашёптывает нечто среднее между извинениями и новостями, с которыми пожаловала, а Ян, растеряв ошмётки терпения, рвётся к молодой.

– Я покажу тебе, как должно слушаться Отца! – ругается он и попутно вырывает ремень из брюк.

Хватаю мужчину под руку, взвывая к его рассудку и здравому уму, но рассудок и здравый ум оказываются глухи к женским мольбам. Ремень стегает стену и спину послушницы; девочка убегает и тем самым разжигает ещё большее пламя: Хозяин Монастыря – едва ковыляя – гонится за ней с криками и ударами. Я хватаюсь за голову и валюсь в кресло, мысли мои очерчивают ситуацию безумием; мы пропитались им и ныне гуляли по острому лезвию.

То было неправильно.

Всё было неправильно.

Спустя мгновение Хозяин Монастыря возвращается: роняет тело на диван, ремень – на пол, тяжёлый вздох – в воздух, а едкий взгляд – на меня.

– Успокоился? – спрашиваю я.

– Прошу, сходи до этих идиоток, – просит мужчина и, откинув голову на подушку, закрывает глаза. – Сами они вряд ли догадаются отвести эту дурочку к лекарю.

– Надеюсь, тебе полегчало.

– Вот только ты не заводи.

Исполняю просьбу.

Несчастная лежит меж комнат и собирает испуганные взгляды. Тело её – руки, ноги и спина – исполосованы, покрыты отметинами, должные скоро стать гематомами. Досталось ей нещадно, слёзы застряли вместе со словами в горле. Следовало ли мне бояться Хозяина Монастыря?

– Какого чёрта, – обращаюсь к подглядывающим послушницам, – вы наблюдаете, а не помогаете сестре? Трусливые кошки, не ждите милости богов за своё равнодушие.

Поднимаю девочку и, приговаривая утешающие слова, веду к лекарю. Ударяю губами взлохмаченную макушку: горчичные волосы разят потом и парфюмом. Утверждаю:

– Ты знаешь Хозяина, знаешь его нрав, – приглаживаю саднящие запястья и замираю у дверей в госпиталь. – И знаешь, как он нетерпелив к вашему неуважению. Ты повела себя невоспитанно, не по статусу близкой к хозяевам послушницы.

– Я боялась, – растерянно и расстроено признаётся девочка.

– Чего ты боялась? – спрашиваю я.

– Вы кричали, и я не хотела вмешиваться, а потому решила подсмотреть.

Назидательно вздыхаю:

– Это против правил Монастыря.

– Истина, госпожа. Но я готова нарушить любое правило – только бы убедиться: там безопасно.

Слова её настораживают. Я уточняю:

– Ты не ощущаешь себя защищённой?

– Больше нет.

Прошу поделиться со мной чувствами и беспокойствами, обещаю направить Отца на исправление возможных несовершенств. В этот миг распахиваю дверь в палату и помогаю несчастной взобраться на кушетку. Лекарь ещё не поспел.

– Это началось в тот день, когда вы посягнули на бессмертие Отца, – признаётся девочка, а на мой удивлённый взгляд (я, право, думала тот выстрел – тайна; никем не замеченное – или хотя бы оставленное без внимания – безрассудство) выдаёт: – Все знают, богиня. Все заметили, что Хозяин стал хромать после вашей ссоры.

– И чего же ты боишься? Хозяйского гнева? Думаешь, он ополчится на вас, смертных?

– Вашей холодности.

И девочка повествует, что после разгулявшегося меж стен Монастыря выстрела я покинула кабинет с безразличным, нетронутым волнением и эмоциями лицом и с ним же вызвала лекаря.

– Что об этом думают другие?

Кладу руку поверх отекающего бедра. Лицо наказанной выворачивается в ещё что-то более прискорбное и жалостливое, и я, окропляя дальнейшими страданиями, ласкаю ушибы. С рассказами дева не торопится, а потому добрыми речами подвожу её к ним. Повторно выведываю домыслы всех спален в совокупности:

– Что думают другие? – молчание скоблит моё лицо. – Радость, – и тут я подступаю аккуратно, с шёпотом. – Кому как не тебе я могу довериться? Кому как не тебе я могу доверять? Не будь ты моей любимицей – я бы так рьяно не защищала тебя от хозяйского гнева. И вот твоя благодарность за мой риск?

Девочка кивает, вкушая сводящую зубы от собственной сладости ложь.

– Они думают, – признаётся не имеющая в моей памяти имя, – что вы способны убить. Любую из нас и Хозяина в том числе.

Тогда я даю первое своё обещание неспокойным душам, заключённым в телах послушниц:

– Я убью, радость, кого угодно Ради вас и Хозяина в том числе. Вы – истинная причина моего пребывания здесь. Я постараюсь уберечь каждую и каждую наградить лучшим. Довольна ли ты доступными тебе благами?

– Я бесконечно рада своей жизни в Монастыре.

И девочка наскоро перечисляет богатства, о коих раньше не смела даже мыслить: тёплая постель, добрые подруги, сытные обеды и богатые мужи. Возвращаюсь к Яну и пересказываю беседу с послушницей, утаивая только данное последним обещание.

– То есть причина разрухи – ты, – подводит мужчина.

– Причина разрухи у тебя в голове, – парирую я и ступаю к брошенному на диван платью. – А это причина моего отсутствия в Монастыре сутками ранее. Вот, держи, кажется, с этого мы начали. Хоть что-то тебя обрадует в этот дешёвый на празднества день.

Я швыряю золотой браслет, некогда снятый с руки Бога Мира. Тот валится на стол перед носом Хозяина Монастыря. Бывший владелец узнаётся сразу.

– Ты могла украсть его, Луна. Очевидно.

– Бог Смерти не даст соврать: неугодный тебе оставил пантеон.

– Теперь вы работаете сообща? Или ты не смогла обойтись без свидетелей?

– Ваше поручение исполнено, Отец.

– Ты истребила мир, – донимает он же.

– Я дарую новый мир этому Миру! – объявляю я и, как покажут годы, неспроста.

– Хотелось бы увидеть.

– Вряд ли застанешь.

Мужчина прихватывает трость и, опираясь на неё, приближается. Рукой приглаживает щёку с едва зримым – и уже должным сходить – покраснением.

– Я заметил сразу. Это сделал он, верно? – спрашивает мужчина.

– Всё что успел.

– Где это произошло?

Не удерживаюсь от язвы:

– Разве же «где?», «как?» и иные вопросы должны тебя волновать? Разве в этих делах результат – не главное?

Суровый вид велит молчать.

– Не рычи, Луна.

– В его доме. Расстелила его на его же ковре.

Хозяин Монастыря заглядывает в верхний ящик стола: проверяет наличие пистолета и, убедившись в неприкосновенности того, спрашивает следующее:

– Как это произошло?

– Старик пытался впечатлить длиной холодного оружия, а не горячей плоти, а потому сам позволил вмешаться в нашу беседу этому…

Выкладываю на стол унесённый мной нож. Ян обзывает его стилетом и хвалит за выбор, предлагает оставить на память и сделать гравировку. Соглашаюсь и прячу клинок в карман платья.

– Бог Мира ничего не заподозрил?

– А это имеет значение?

– Интересно, как ты действовала, – наспех признаётся Хозяин Монастыря. – Вдруг однажды явишься за мной…

Склоняюсь к мужскому лицу и губам выдыхаю:

– Тебя убить я способна одним только поцелуем. Или его отсутствием.

– И спорить-то не хочется, – довольно улыбается собеседник.

Тогда мы возвращаемся к покинувшему пантеон Богу Мира. Я признаюсь, что несчастный ничего не заподозрил, так как в письме от меня прочёл о желании свидания и покровительства, а при встрече я заверила: имеется любопытная информация о Боге Удовольствий, которая подлежит обмену на иные сведения вдобавок к хорошему вину и хорошему времяпровождению.

– Врёшь как дышишь, – шутливо и опасливо комментирует Ян. – Дело сделано. Я благодарен тебе за выполнение – и качественное! – не самой чистой работы, а потому без награды не оставлю. По старой дружбе.

Пропитанный ядом взгляд очерчивает моё безразличное лицо.

– Это воспоминания. Тебе не нужны деньги, не нужны вещи и люди, а, значит, от воспоминаний ты не откажешься.

И тогда Бог Удовольствий повествует мне о некоторых его беседах с Гелиосом, о спорах и столкновениях: не без участия – косвенного – Луны.

– Помнится, я спрашивал самого себя, зачем же он просил с тобой встречи после знакомства. Гелиос рассказывал, нет? В любом случае на него это было непохоже. Я выступил против и даже на вторые торги не пригласил (это не помешало ему прибыть и совершить всё то, что было свершено). Сотни вопросов роились у меня в голове и перед лицом старика, но ни единый мы не могли озвучить. Причина не находилась…Никогда прежде Гелиос не одарял ни единую из послушниц таковым вниманием. Неужели Луна и для него стала особенна? О, вряд ли! Должно быть, подумалось мне, друг уловил мою же симпатию к ней и решил сыграть на чувствах. Может, думалось следом, сама девочка оговорилась о наших неясных отношениях (отличительных от тандема Отец-Послушница), и потому Гелиос посчитал, что может наказать за нанесённый однажды семейству вред? В любом случае я отказал в будущей встрече и сослался на твоё, Луна, нежелание кого-либо видеть. Гелиос спросил, с каких пор меня беспокоят желания монастырских дев. Тогда я оговорился, что ты не просто монастырская дева; нет, не она и никогда ею не была. И Гелиос спросил, отчего же я поступил с тобой как с сотней и тысячью до этого. Я сознался, что паразитами послужили мысли и принципы. Какие принципы? Возведённого нами места, людские и мира, в котором мы заключены. Он сказал, что к концу недели приедет. Приедет за тобой. И я – будь неладно, зачем же?! – попросил сохранить…

Окно ударяет по раме и отвлекает от монолога. Такой редкий ветер жалует вниманием и очень не вовремя. Ян поднимается и распахивает окно, ловит спёртый воздух и вновь обращается ко мне:

– Забудь.

Что-то не сходится, потому что в Монастырь за мной прибыла служанка из резиденции Солнца; сам Гелиос ожидал в поместье. Я понимаю, в чём заключалась договорённость мужчин. Держать меня в напряжении и неведении до последней из возможных секунд. Опосля они оборвали связь и прекратили общение.

– О, ещё, – припоминает Хозяин Монастыря. – Однажды Гелиос спросил меня: «Что тебя беспокоит больше? Что она была со мной или что она не была с тобой?»

Неловко улыбаюсь. Так похоже на Бога Солнца…и так непохоже, что в беседы они впадали намного чаще, нежели мне то представлялось.

– И что же ты ответил? – спрашиваю я. – Что сделал? – смеюсь. – Завопил?

– Очень смешно, но нет. Просто хлопнул себя по щекам, дабы привести в порядок, и наотмашь сказал, что мне всё равно: с кем, когда, в который раз и уж тем более кто был до меня. То правда. Но я случайно оговорился – без злости, без злого умысла: «одной неопытной мне хватило». Тогда интонацией недовольства разразился Гелиос: «Ты станешь попрекать Стеллу? Назовёшь виноватой…?». Я начал оправдываться и утверждать, что никакие дурные мысли не преследовал, но, будь сестра его в некоторых делах более осведомлённой и опытной, безусловно не случилось бы то, что случилось. Любой другой, – сказал он, – был бы рад вкусить никем не пробованное вино и спрятать его, дабы ничьи больше губы не отпили из горла». Я оценил слова, однако пустился в спор: ответил, что готов вытерпеть череду губ, лишь бы увидеть рядом с собой зрелую и телом, и мыслями. Тогда Гелиос припомнил Ману: зрелая – и телом, и мыслями – вдруг осведомила Монастырь о прибавлении. Я спросил у неё, чем она руководствовалась и не посчитала ли, будто ребёнку будет дозволено остаться. Мамочка взмолилась, что желает стать матерью, и я позволил ей стать таковой: однако следом отнял и передал плод нашей дружбы (который не должен был касаться стен Монастыря, не то, что пребывать в нём) в знакомые руки, а Мамочку-матерь отправил на скорую операцию. Так зародилось правило стерилизации монастырских кошек. Очень удобно. Но Гелиос в тот момент говорил об ином: как женщина, зная и меня, и мой характер, и мои принципы, позволила тому случиться? «Она знала, что делала», – ответил я. Всего-то. – «Знала и хотела; и уповала на Богов, дабы выкрасть ребёнка в молитвах им, вот только не учла, что сама принадлежала к чете божеств, а потому лишь оскорбила их и опозорила себя». Гелиос сказал, что я поступил жестоко. Я сказал, что жестоко поступила женщина, тайно нося в себе ребёнка, о котором я не знал и которого не желал. Так уже было. Мне не хотелось повторения истории.

– Что ещё ты можешь рассказать?

Сквозняк вновь выбивает окно.

– Да что ж такое…

Мужчина со вздохом закрывает его и вспоминает:

– Когда вы уже были вместе, а я всё так же бесился в Монастыре («бесился» – хорошее слово), Гелиос приезжал в гости: повидаться, поговорить. Я ожидал новостей о тебе, потому что водитель-рассказчик смолк; оказалось, ждал милости богов и дарений, дабы вспомнить, как в руках держится перо. Не суть, не об этом. У самого Гелиоса я спросил, не хочет ли он детей и не собирается ли одарить тебя потомством. Он уточнил, вновь ли я беспокоюсь о тебе или же это обыкновенное любопытство по отношению не доставшейся. Обидно. «Тогда всё, что будет происходить в доме Солнца, я предпочту оставить в доме Солнца», – многозначно – равно взгляду – протянул Гелиос и угостился выпивкой.

– Вы часто разговаривали обо мне, – то ли вопросом, то ли обыкновенным восклицанием роняю я.

– Мужчины – куда большие сплетники, нежели женщины, Луна, поверь.