Buch lesen: "Chocolat / Шоколад", Seite 3
4
Friday, February 14, St Valentine
The dog-man’s name is guillaume. He helped me with the delivery yesterday and he was my first customer this morning. He had his dog, Charly, with him, and he greeted me with a shy politeness which was almost courtly.
“It looks wonderful,” he said, looking around. “You must have been up all night doing this.”
I laughed.
“It’s quite a transformation,” said Guillaume. “You know, I’m not sure why, but I’d just assumed it was going to be another bakery.”
“What, and ruin poor Monsieur Poitou’s trade? I’m sure he’d thank me for that, with his lumbago playing up the way it is, and his poor wife an invalid and sleeping so badly.”
Guillaume bent to straighten Charly’s collar, but I saw his eyes twinkle.
“I see you’ve met,” he said.
“Yes. I gave him my recipe for bedtime tisane.”
“If it works, he’ll be a friend for life.”
“It works,” I assured him. Then, reaching under the counter I pulled out a small pink box with a silver valentine bow on it. “Here. For you. My first customer.”
4
14 февраля, пятница, День святого Валентина
Мужчину с собакой зовут Гийом. Вчера он помог мне занести в дом багаж, а сегодня утром стал моим первым посетителем. Пришел вместе со своим псом Чарли. Поприветствовал с застенчивой учтивостью, почти по-рыцарски.
– Мило у вас здесь, – сказал он, оглядевшись. – Наверное, всю ночь трудились.
Я рассмеялась.
– Просто чудесное превращение, – добавил Гийом. – Не знаю почему, но я думал, вы собираетесь открыть у нас еще одну пекарню.
– Чтобы пустить по миру беднягу мсье Пуату? С его-то больной поясницей и несчастной женой-инвалидом, которая и по ночам не спит? Уж он был бы мне благодарен по гроб жизни.
Гийом нагнулся, поправляя на Чарли ошейник, но я заметила веселый блеск в его глазах.
– Значит, вы уже познакомились?
– Да. Я дала ему рецепт ячменного отвара от бессонницы.
– Если поможет, он на всю жизнь станет вам добрым другом.
– Поможет, – заверила я. Потом сунула руку под прилавок и вытащила розовую коробочку с серебряным бантиком. – Держите. Это вам. Моему первому посетителю.
Guillaume looked little startled.
“Really, Madame, I—”
“Call me Vianne. And I insist.” I pushed the box into his hands. “You’ll like them. They’re your favourite kind.”
He smiled at that. “How do you know?” he enquired, tucking the box carefully into his coat pocket.
“Oh, I can just tell,” I told him mischievously. “I know everyone’s favourite. Trust me, this is yours.”
The sign wasn’t finished until about noon. Georges Clairmont came to hang it himself then, profusely apologetic at his lateness. The scarlet shutters look beautiful against the new whitewash and Narcisse, grumbling halfheartedly about the late frosts, brought some new geraniums from his nursery to put in my planters. I sent them both away with valentine boxes and similar expressions of bemused pleasure. After that, barring a few schoolchildren, I had few visitors. It is always the case when a new shop opens in such a small village; there is a strict code of behaviour governing such situations and people are reserved, pretending indifference though inwardly they burn with curiosity. An old lady ventured in, wearing the traditional black dress of the country widow. A man with dark, florid features bought three identical boxes without asking what was inside. Then for hours, no-one came. It was what I expected; people need time to adapt to change, and though I caught several sharp glances at my display window, no-one seemed inclined to go in. Behind the studied unconcern however, I sensed a kind of seething, a whispering of speculation, a twitching of curtains, gathering of resolve. When at last they came, it was together; seven or eight women, Caroline Clairmont, wife of the signmaker, amongst them. A ninth, arriving somewhat behind the group, remained outside, her face almost touching the window, and I recognized the woman in the tartan coat.
Гийом, кажется, чуточку перепугался.
– Ну что вы, мадам, я…
– Зовите меня Вианн. И я не приму отказа. – Я сунула коробочку ему в руки. – Вам понравится. Это ваши любимые.
– Откуда вы знаете? – спросил он с улыбкой, осторожно убирая подарок в карман плаща.
– Да вижу, – лукаво сказала я. – Я про всех знаю, кто что любит. Это вам и нужно, поверьте мне.
Вывеска была готова только к полудню. Жорж Клермон, без конца извиняясь за опоздание, собственноручно ее прибивал. Красные ставни изумительно смотрелись на фоне свежей побелки, и Нарсисс, беззлобно сетуя на поздние заморозки, рассадил в моих горшках герань из своей теплицы. Я вручила обоим по нарядной коробочке к Дню святого Валентина и отослала – озадаченных, но счастливых. После толком никто не заходил, не считая нескольких ребятишек. Так оно обычно и бывает с новыми лавками в маленьких городках: действует строгий этикет, и местные сдержанны, якобы равнодушны, хотя в душе сгорают от любопытства. Заглянула пожилая женщина в черном платье – традиционном одеянии местных вдов. Мужчина с красно-коричневым лицом купил три одинаковые коробочки, даже не поинтересовавшись, что в них лежит. Потом несколько часов никого. Как я и ожидала. Нужно время, чтобы привыкнуть к новому. Кое-кто бросал пристальные взгляды на витрину, однако переступить порог не осмелился никто. За напускным равнодушием я улавливала смятение, шепотки, колыхание штор, подготовку к решительному шагу. Наконец они пришли. Сразу целой компанией. Семь-восемь женщин, среди них Каролина Клермон – жена Жоржа Клермона, смастерившего мне вывеску. Девятая, шедшая в хвосте группы, осталась на улице. Я узнала в ней женщину в клетчатом плаще. Она стояла у витрины, почти касаясь лицом стекла.
The ladies eyed everything, giggling like schoolgirls, hesitant, delighting in their collective naughtiness.
“And do you make them all yourself?” asked Cecile, who owns the pharmacy on the main street.
“I should be giving it up for Lent,” commented Caroline, a plump blonde with a fur collar.
“I won’t tell a soul,” I promised. Then, observing the woman in the tartan coat still gazing into the window, “Won’t your friend join us?”
“Oh, she isn’t with us,” replied Joline Drou, a sharp featured woman who works at the local school. She glanced briefly at the square-faced woman at the window. “That’s Josephine Muscat.” There was a kind of pitying contempt in her voice as she pronounced the name. “I doubt she’ll come in.”
As if she had heard, I saw Josephine redden slightly, lowering her head against the breast of her coat. One hand was drawn up against her stomach in an odd, protective gesture. I could see her mouth, perpetually downturned, moving slightly, in the rhythms of prayer or cursing.
Посетительницы жадно рассматривают все, хихикают, мнутся, восторгаются своей проделкой, будто шкодливые школьницы.
– И вы все это сама делаете? – спрашивает Сесиль, хозяйка аптеки на главной улице.
– Надо бы воздержаться, – говорит Каролина, пухлая блондинка в пальто с меховым воротником. – Как-никак Великий пост.
– Я никому не скажу, – обещаю я. Потом, глянув на женщину в клетчатом плаще, которая так и стоит у витрины: – А ваша приятельница почему не заходит?
– Она вовсе не с нами, – отвечает Жолин Дру, женщина с заостренными чертами лица; она преподает в местной школе. – Это Жозефина Мускат, – добавляет она, мельком глянув на квадратное лицо за стеклом. В голосе сквозит презрительная жалость. – Вряд ли она войдет.
Жозефина, будто услышав, чуть покраснела и нагнула голову, зарывшись подбородком в воротник. Она как-то странно прижимала руку к животу, будто оборонялась. Уголки рта навечно опущены; губы шевелились, нашептывая то ли молитву, то ли проклятия.
I served the ladies – a white box, gold ribbon, two paper cornets, a rose, a pink valentine bow – amidst exclamations and laughter. Outside Josephine Muscat muttered and rocked and dug her large ungainly fists into her stomach. Then, just as I was serving the last customer she raised her head in a kind of defiance and walked in. This last order was a large and rather complicated one. Madame wanted just such a selection, in a round box, with ribbons and flowers and golden hearts and a calling card left blank – at this the ladies turned up their eyes in roguish ecstasy, hihihihil – so that I almost missed the moment. The large hands are surprisingly nimble, rough quick hands reddened with housework. One stays lodged in the pit of the stomach, the other flutters briefly at her side like a gunslinger’s swift draw, and the little silver packet with the rose – marked ten francs – has gone from the shelf and into the pocket of her coat.
Nice work. I pretended not to notice until the ladies had left the shop with their parcels. Josephine, left alone in front of the counter, pretended to examine the display, turned over a couple of boxes with nervous, careful fingers. I closed my eyes. The thoughts she sent me were complex, troubling. A rapid series of images flickered through my mind: smoke, a handful of gleaming trinkets, a bloodied knuckle. Behind it all a jittering undercurrent of worry.
Я стала обслуживать женщин – белая коробочка, золотая ленточка, два бумажных рожка, розочка, розовый бантик с сердечком, – а они ахали и смеялись. Жозефина Мускат у витрины что-то бормотала, раскачиваясь и прижимая к животу неуклюжие кулаки. Когда я занялась последней покупательницей, Жозефина вызывающе вскинула голову и вошла. Последний заказ оказался большим и сложным. Мадам желала вот только это, да еще то, то, то и то, да в круглой коробочке, да с ленточками и цветочками, и с золотыми сердечками, и с визитной карточкой, только без надписи – тут остальные дамы в восторге шаловливо закатили глазки – хи-хи-хи-хи! – так что я едва не проглядела самое занимательное. Крупные руки Жозефины удивительно проворны – огрубелые, красные руки, закаленные работой по дому. Одна прижата к животу, вторая молниеносно взлетает, словно оружие в руке опытного стрелка, и серебряный пакетик с розочкой – стоимостью в 10 франков – перемещается с полки в карман ее плаща.
Отличная работа. Я не подаю виду, что заметила кражу, пока дамы со свертками не покинули магазин. Жозефина, теперь одна перед прилавком, с притворным интересом рассматривает товар. Осторожно крутит в нервных пальцах одну коробочку, вторую. Я закрываю глаза. Мысли ее путаные, тревожные. В моем воображении мелькает стремительная череда образов: дым, горсть блестящих безделушек, окровавленный палец. За всем этим кроется трепетный страх.
“Madame Muscat, may I help you?” My voice was soft and pleasant. “Or would you just like to look around?”
She muttered something inaudible, turned as if to leave.
“I think I may have something you’ll like.”
I reached under the counter and brought out a silver packet similar to the one I had seen her take, though this one was larger. A white ribbon secured the package, sewn with tiny yellow flowers. She looked at me, her wide unhappy mouth drooping with a kind of panic. I pushed the packet across the counter towards her.
“On the house, Josephine,” I told her gently. “It’s all right. They’re your favourites.”
Josephine Muscat turned and fled.
5
Saturday, February 15
I know this isn’t my usual day, mon pere but I needed to talk. The bakery opened yesterday. But it isn’t a bakery. When I awoke yesterday morning at six the wrapping was off, the awning and the shutters were in place and the blind was raised in the display window. What was an ordinary, rather drab old house like all the others around it has become a red-and-gold confection on a dazzling white ground. Red geraniums in the window boxes. Crepe-paper garlands twisted around the railings. And above the door a hand-lettered sign in black on oak:
– Мадам Мускат, помочь вам что-нибудь выбрать? – Голос у меня спокойный, любезный. – Или просто посмотреть зашли?
Она бормочет что-то нечленораздельное, поворачивается к дверям.
– По-моему, у меня есть то, что вам понравится.
Я достаю из-под прилавка серебряный пакетик – такой же, какой она украла, только больше, – перетянутый белой лентой с желтыми цветочками. Она глядит испуганно, уголки большого неулыбчивого рта опускаются еще ниже. Я придвигаю к ней пакетик.
– За счет магазина, Жозефина, – ласково говорю я. – Берите, не бойтесь. Это ваши любимые.
Жозефина Мускат поворачивается и выбегает из магазина.
5
15 февраля, суббота
Я знаю, mon pе´re, что пришел не в свой обычный день. Но мне нужно высказаться. Вчера открылась пекарня. Только это не пекарня. Когда я проснулся вчера в шесть, обертку с фасада уже сняли, навес и ставни на месте, над витриной поднят козырек. Некогда обычный невзрачный старый дом, как все дома вокруг, теперь сиял, словно конфетка в красно-золотистом фантике на ослепительно-белом столе. На окнах горшки с красной геранью. Поручни оплетены гирляндами из гофрированной бумаги. А над входом дубовая вывеска с черной надписью:
LA CELESTE PRALINE CHOCOLATERIE ARTISANALE.
Of course it’s ridiculous. Such a shop might well be popular in Marseille or Bordeaux – even in Agen where the tourist trade grows every year. But in Lansquenet-sous-Tannes? And at the beginning of Lent, the traditional season of self-denial? It seems perverse, perhaps deliberately so.
I looked into the display window this morning. On a white marble shelf are aligned innumerable boxes, packages, cornets of silver and gold paper, rosettes, bells, flowers, hearts and long curls of multicoloured ribbon. In glass bells and dishes lie the chocolates, the pralines, Venus’s nipples, truffles, mendiants, candied fruits, hazelnut clusters, chocolate seashells, candied rose-petals, sugared violets.. Protected from the sun by the half-blind which shields them, they gleam darkly, like sunken treasure, Aladdin’s cave of sweet cliches. And in the middle she has built a magnificent centrepiece. A gingerbread house, walls of chocolate-coated pain d’epices with the detail piped on in silver and gold icing, roof tiles of florentines studded with crystallized fruits, strange vines of icing and chocolate growing up the walls, marzipan birds singing in chocolate trees… And the witch herself, dark chocolate from the top of her pointed hat to the hem of her long cloak, half astride a broomstick which is in reality a giant guimauve, the long twisted marshmallows that dangle from the stalls of sweet-vendors on carnival days.
ШОКОЛАДНАЯ «НЕБЕСНЫЙ МИНДАЛЬ»
Бред, да и только. У подобного заведения, наверное, отбоя бы не было от покупателей в Марселе, в Бордо или даже в Ажене, где с каждым годом все больше туристов. Но в Ланскне-су-Танн? Да еще в первые дни Великого поста, традиционной поры воздержания? Святотатство, быть может преднамеренное.
Утром я рассмотрел витрину. На белой мраморной полке ряды бесчисленных коробочек, пакетиков, серебряных и золотых бумажных рожков, розеток, бубенчиков, цветочков, сердечек, длинных завитков разноцветных лент. В стеклянных колокольчиках и на блюдах – шоколад, жареный миндаль в сахаре, «соски Венеры», трюфели, mendiants, засахаренные фрукты, гроздья лесного ореха, шоколадные ракушки, засахаренные лепестки роз и фиалки… Прячась от солнца за половинчатые жалюзи, они мерцают всеми оттенками темного, будто сокровища в морской пучине, драгоценности в пещере Аладдина. А в самом центре она возвела пышное сооружение – пряничный домик. Сдобные стены облицованы шоколадом, увиты необычными глазированными и шоколадными лозами, лепнина из серебряной и золотой глазури, крыша из вафельной черепицы усеяна засахаренными плодами, в шоколадных деревьях поют марципановые птицы… Там же ведьма собственной персоной – вся из черного шоколада от верхушки колпака до подола длинной накидки – верхом на помеле, которым служит ей гигантский guimauve, длинный корявый стебель алтея, наподобие тех, что свисают с уличных лотков на карнавале…
From my own window I can see hers, like an eye closing in a sly, conspiratorial wink. Caroline Clairmont broke her Lenten vow because of that shop and what it sells. She told me in the confessional yesterday, in that breathless girlish tone which goes so ill with her promises of repentance.
“Oh, mon pere, I feel so dreadful about it! But what could I do when that charming woman was so sweet? I mean, I never even thought about it until it was too late, though if there’s anyone who should give up chocolates… I mean, the way my hips have absolutely ballooned in the last year or two, it makes me want to die—”
“Two Aves.”
God, that woman. Through the grille I can feel her hungry, adoring eyes.
She feigns chagrin at my abruptness. “Of course, mon pere.”
“And remember why we fast for Lent. Not for vanity. Not to impress our friends. Not so that we can fit into next summer’s expensive fashions.”
Из окна я вижу ее витрину – глаз, полуприкрытый в лукавом заговорщицком прищуре. Из-за этого магазина, торгующего соблазнами, Каролина Клермон нарушила Великий пост. Сама призналась мне вчера на исповеди. Слушая ее захлебывающийся писклявый голосок, я не верил, что она готова искренне раскаяться.
– О, mon pе´re, мне так стыдно! Но что я могла поделать? Эта очаровательная женщина так любезна. Я хочу сказать, я даже не понимала, что творю, спохватилась, когда уже было поздно. А ведь если кто и должен отказаться от шоколада… Мои бедра за последние два года растолстели до безобразия, хоть ложись и помирай…
– Две молитвы Деве.
Господи, что за женщина! Ее глаза полнятся обожанием и буквально пожирают меня через решетку.
– Конечно, mon pе´re, – разочарованно тянет она, якобы опечаленная моим резким тоном.
– И помните, почему мы соблюдаем Великий пост. Не для того, чтобы потешить собственное тщеславие или произвести впечатление на друзей. И не ради того, чтобы летом влезть в дорогие модные одежды.
I am deliberately brutal. It is what she wants.
“Yes, I am vain, aren’t I?” A tiny sob, a tear, blotted delicately with the corner of a lawn handkerchief. “Just a vain, foolish woman.”
“Remember Our Lord. His sacrifice. His humility.”
I can smell her perfume, something flowery, too strong in this enclosed darkness. I wonder whether this is temptation. If so, I am stone.
“Four Aves.”
It is a kind of despair. It frets at the soul, reduces it piece by piece, as a cathedral may be levelled over the years by the erosion of flying dust and fragments of sand. I can feel it chipping away at my resolve, my joy, my faith. I should like to lead them through tribulation, through wilderness. Instead, this. This languid procession of liars, cheats, gluttons and pathetic self-deceivers. The battle of good and evil reduced to a fat woman standing in front of a chocolate shop, saying, “Will I? Won’t I?” in pitiful indecision. The devil is a coward; he will not show his face. He is without substance, breaking into a million pieces which worm their evil ways into the blood, into the soul. You and I were born too late, mon pere. The harsh, clean world of the Old Testament calls to me. We knew then where we stood. Satan walked amongst us in flesh. We made difficult decisions; we sacrificed our children in the Lord’s name. We loved God, but we feared Him more.
Я намеренно жесток. Она этого хочет.
– Да, вы правы, я тщеславна. – Она всхлипывает, уголком батистового платка промокает слезинку. – Тщеславная, глупая женщина.
– Помните Господа нашего. Его жертву. Его смирение.
В нос бьет запах ее духов, какой-то цветочный аромат, в темном закутке тесно, запах слишком насыщенный. Может, она пытается ввести меня в искушение? Если так, зря старается: меня не проймешь.
– Четыре молитвы Деве.
Во мне говорит отчаяние. Оно подтачивает душу, разъедает клеточка за клеточкой, как летучая пыль и песок разрушают храм, годами оседая на его камнях. Оно подрывает во мне решимость, отравляет радость, убивает веру. Я хотел бы вести их через испытания, через тернии земного пути. Но с кем я имею дело? День за днем передо мной проходит вялая процессия лжецов, мошенников, чревоугодников, презренных людишек, погрязших в самообмане. Вся борьба добра со злом сведена к толстухе, изводящей себя жалкими сомнениями перед шоколадной лавкой: «Можно? Или нельзя?» Дьявол труслив; он не открывает лица. Не имеет сущности, распылен на миллионы частичек, что коварными червоточинами проникают в кровь и душу. Мы с тобой, mon pе´re, родились слишком поздно. Меня тянет к суровой добродетельной поре Ветхого Завета. Тогда все было просто и ясно. Сатана во плоти ходил среди нас. Мы принимали трудные решения, жертвовали детьми нашими во имя Господа. Мы любили Бога, но еще больше боялись Его.
Don’t think I blame Vianne Rocher. Indeed I hardly think of her at all. She is only one of the influences against which I must fight every day. But the thought of that shop with its carnival awning, a wink against denial, against faith.. Turning from the doorway to receive the congregation I catch a movement from within. Try me. Test me. Taste me. In a lull between the verses of a hymn I hear the delivery-van’s horn as it pulls up in front. During the sermon – the very sermon, mon pere! – I stop mid phrase, certain I hear the rustle of sweet-papers.
I preached with greater severity than usual this morning, though the congregation was small. Tomorrow I’ll make them pay. Tomorrow, Sunday, when the shops are closed.
