Buch lesen: "Chocolat / Шоколад", Seite 8

11
Thursday, February 20

I was waiting for her. Tartan coat, hair scraped back in an unflattering style, hands deft and nervous as a gunslinger’s. Josephine Muscat, the lady from the carnival. She waited until my regulars – Guillaume, Georges and Narcisse – had left before she came in, hands thrust deeply into her pockets.

Эта ведьма Вуазен насмехается надо мной, шагая мимо с корзиной продуктов. Она единственная в семье благочестивых прихожан презирает церковь, ухмыляется мне, ковыляя мимо в соломенной шляпке с красным шарфом, идет, стучит палкой по плитам и склабится… Я терплю ее только из уважения к ее возрасту, mon pе´re, и из жалости к ее родным. Упрямо отказывается от лечения, от утешения и поддержки, думает, что будет жить вечно. Но в один прекрасный день она сломается. Когда-нибудь они все ломаются. И я безропотно отпущу ей грехи. Буду скорбеть о ней, несмотря на все ее заблуждения, гордыню, заносчивость. В итоге она падет к моим ногам, mon pе´re. В итоге все они падут, правда же?

11
20 февраля, четверг

Я ждала ее. Клетчатый плащ, волосы зализаны назад, руки проворные и нервные, как у опытного стрелка. Жозефина Мускат, женщина с карнавала. Она дождалась, когда мои завсегдатаи – Гийом, Жорж и Нарсисс – покинули шоколадную, и вошла, держа руки глубоко в карманах.

“Hot chocolate, please.” She sat down uncomfortably at the counter, speaking down into the empty glasses I had not yet had time to clear.

“Of course.”

I did not ask her how she liked her drink but brought it to her with chocolate curls and Chantilly, decorated with two coffee creams at the side. For a moment she looked at the glass with narrowed eyes, then touched it tentatively.

“The other day,” she said, with forced casualness. “I forgot to pay for something.” She has long fingers, oddly delicate in spite of the calluses on the fingertips. In repose her face seems to lose some of its dismayed expression, becoming almost attractive. Her hair is a soft brown, her eyes golden. “I’m sorry.”

She threw the ten-franc piece onto the counter with a kind of defiance.

“That’s OK.” I made my voice casual, disinterested. “It happens all the time.”

Josephine looked at me for a second, suspiciously, then sensing no malice, relaxed a little.

“This is good.” Sipping the chocolate. “Really good.”

“I make it myself,” I explained. “From the chocolate liquor before the fat is added to make it solidify. This is exactly how the Aztecs drank chocolate, centuries ago.”

– Горячий шоколад, пожалуйста, – заказала она, уставившись на пустые бокалы, которые я не успела убрать, и неловко села на табурет за прилавком.

– Сию минуту.

Я не стала уточнять, как приготовить, – подала с шоколадной стружкой и взбитыми сливками, положив на край блюдца две кофейные помадки. С минуту она, прищурившись, смотрела на бокал, потом робко прикоснулась к нему.

– Я тут на днях, – заговорила она неестественно беспечным тоном, – была у вас и забыла заплатить. – Пальцы у нее длинные и, как ни странно, изящные, несмотря на мозолистые подушечки. Лицо слегка расслабилось, затравленная тревога отпустила его, и теперь оно почти красиво. Волосы мягкого каштанового оттенка, золотистые глаза. – Прошу прощения.

Она почти с вызовом бросила на прилавок монету в десять франков.

– Ничего страшного. – Голос у меня беззаботный, безразличный. – С кем не бывает.

Жозефина подозрительно взглянула на меня и, убедившись, что я не рассержена, чуть успокоилась.

– Вкусно, – похвалила она, глотнув из бокала. – Очень вкусно.

– Я сама готовлю, – объяснила я. – Из тертого какао, еще без какао-масла – его добавляют, чтобы масса затвердела. Ацтеки столетия назад именно так шоколад и пили.

She shot me another quick, suspicious glance.

“Thank you for the present,” she said at last. “Chocolate almonds. My favourite.” Then, quickly, the words rushing out of her in desperate, ungainly haste, “I never took it on purpose. They’ll have spoken about me, I know. But I don’t steal. It’s them”– contemptuous now, her mouth turned down in rage and self-hatred – “the Clairmont bitch and her cronies. Liars.” She looked at me again, almost defiantly. “I heard you don’t go to church.”

Her voice was brittle, too loud for the small room and the two of us.

I smiled.

“That’s right. I don’t.”

“You won’t last long here if you don’t,” said Josephine in the same high, glassy voice. “They’ll have you out of here the way they do everyone they don’t approve of. You’ll see. All this”– a vague, jerking gesture at the shelves, the boxes, the display window with its pieces montees – “none of this will help you. I’ve heard them talking. I’ve heard the things they say.”

“So have I.” I poured myself a cup of chocolate from the silver pot. Small and black, like espresso, with a chocolate spoon to stir it. My voice was gentle. “But I don’t have to listen.” A pause while I sipped. “And neither do you.”

Josephine laughed.

The silence revolved between us. Five seconds. Ten.

“They say you’re a witch.” That word again. She lifted her head defiantly. “Are you?”

Жозефина вновь глянула подозрительно.

– Спасибо за подарок, – наконец произнесла она. – Миндаль в шоколаде. Мои любимые конфеты. – И вдруг заговорила быстро, отчаянно, захлебываясь словами: – Я не нарочно. Просто они обсуждали меня, я знаю. Но я не воровка. Это все из-за них… – теперь тон презрительный, уголки губ опущены в гневе и самобичевании, – из-за стервы Клермон и ее подружек. Лгуньи. – Она опять посмотрела на меня, дерзко, почти вызывающе. – Говорят, ты не ходишь в церковь.

Голос звенящий, слишком громкий для крошечной шоколадной, оглушает нас обеих.

Я улыбнулась.

– Совершенно верно. Не хожу.

– Значит, долго здесь не протянешь. – Голос сорвался, по-прежнему ломкий. – Они выживут тебя отсюда, прогонят, как прогоняют всех, кто им не нравится. Вот увидишь. Все это… – Она нервно обвела рукой полки, коробочки, витрину. – Ничто тебя не спасет. Я слышала их болтовню. Слышала, что они говорили.

– Я тоже. – Из серебряного чайника я налила себе маленькую чашку шоколада – черного, как эспрессо, – и помешала ложечкой. – Но я не обязана слушать, – спокойно сказала я и, отпив из чашки, добавила: – И ты тоже.

Жозефина рассмеялась.

Мы обе замолчали. Пять секунд. Десять.

– Говорят, ты ведьма. – Опять это слово. Она с вызовом посмотрела мне в лицо. – Это так?

I shrugged, drank.

“Who says?”

“Joline Drou. Caroline Clairmont. Cure Reynaud’s bible groupies. I heard them talking outside St Jerome ‘s. Your daughter was telling the other children. Something about spirits.” There was curiosity in her voice and an underlying, reluctant hostility I did not understand. “Spirits!” she hooted.

I traced the dim outline of a spiral against the yellow mouth of my cup.

“I thought you didn’t care what those people had to say.”

“I’m curious:” That defiance again, like a fear of being liked. “And you were talking to Armande the other day. No-one talks to Armande. Except me.”

Armande Voizin. The old lady from Les Marauds.

“I like her,” I said simply. “Why shouldn’t I talk to her?”

Josephine clenched her fists against the counter. She seemed agitated, her voice cracking like frostbitten glass.

“Because she’s mad, that’s why!” She waved her fingers at her temple in a vague indicative gesture. “Mad, mad, mad.” She lowered her voice for a moment. “I’ll tell you something,” she said. “There’s a line across Lansquenet”– demonstrating on the counter with a callused finger – “and if you cross it, if you don’t go to confession, if you don’t respect your husband, if you don’t cook three meals a day and sit by the fire thinking decent thoughts and waiting for him to come home, if you don’t have children – and you don’t bring flowers to your friends’ funerals or vacuum the parlour or – dig -the – flowerbeds!” She was red-faced with the effort of speaking. Her rage was intense, enormous. “Then you’re crazy!” she spat. “You’re crazy, you’re abnormal and people – talk– about – you behind your back and – and – and—”

Я пожала плечами, глотнула шоколада.

– Кто говорит-то?

– Жолин Дру. Каролина Клермон. Приспешницы кюре Рейно. Я слышала, как они болтали у церкви. И дочь твоя что-то рассказывала детям. Про духов. – В голосе любопытство и скрытая, невольная враждебность – ее природы я не понимала. – Надо же, духи! – хохотнула Жозефина.

Я провела пальцем по золотому ободку чашки.

– Я думала, тебе плевать на то, что болтают все эти люди.

– Мне просто любопытно. – Опять с вызовом, словно боится пробудить к себе симпатию. – И ты на днях говорила с Армандой. А с Армандой никто не разговаривает. Кроме меня.

Арманда Вуазен. Старушка из Марода.

– Она мне нравится, – просто сказала я. – Почему бы мне с ней не поговорить?

Жозефина стиснула кулаки на прилавке. Волнуется, голос трещит, как стекло на морозе.

– Потому что она сумасшедшая, вот почему! – Она неопределенно покрутила пальцем у виска. – Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая. – Она понизила голос. – Я вот что тебе скажу. В Ланскне существует граница, – мозолистым пальцем она провела на прилавке черту, – и если ты ее переступаешь, если не исповедуешься, не уважаешь мужа, не готовишь три раза в день, не ждешь возвращения мужа, сидя у камина с пристойными мыслями в голове, если у тебя нет… детей… и ты не ходишь с цветами на похороны друзей, и не пылесосишь свою гостиную, и… не… вскапываешь… цветочные грядки! – Жозефина раскраснелась от напряжения, от клокотавшего внутри безудержного гнева. – Значит, ты – чокнутая! – выпалила она. – Чокнутая, ненормальная. И люди… шепчутся… за… твоей спиной и… и… и…

She broke off, the agonized expression slipping from her face. I could see her looking beyond me through i1e window, but the reflection against the glass was enough to obscure what she might be seeing. It was as if a shutter had descended over her features; blank and sly and hopeless.

“Sorry. I got a bit carried away for a moment.” She swallowed a last mouthful of chocolate. “I shouldn’t talk to you. You shouldn’t talk to me. It’s going to be bad enough already.”

“Is that what Armande says?” I asked gently.

“I have to go.” Her clenched fists dug into her breastbone again in the recriminatory gesture which seemed so characteristic of her. “I have to go.”

The look of dismay was back on her face, her mouth turning downwards in a panicked rictus so that she looked almost dull witted. And yet the angry, tormented woman who had spoken to me a moment ago was far from that. What whom – had she seen to make her react in that way? As she left La Praline, head pushed down into an imaginary blizzard, I moved to the window to watch her. No-one approached her. No-one seemed to be looking, in her direction. It was then that I noticed Reynaud standing by the arch of the church door. Reynaud and a balding man I did not recognize. Both were staring fixedly at the window of La Praline.

Она умолкла, и боль уже не искажала ее черты. Я заметила, что взгляд ее устремлен мимо меня за окно, но отражение в стекле заслонило то, на что она смотрела. Будто занавес опустился на ее лицо – плотный, непроницаемый, безнадежный.

– Извини. Меня чуть-чуть занесло. – Она допила шоколад. – Мне нельзя с тобой общаться. Да и тебе со мной. И так уже не жди ничего хорошего.

– Это Арманда так думает? – мягко полюбопытствовала я.

– Мне пора. – Словно казня себя, она опять вдавила в грудь стиснутые кулаки. – Мне пора.

Вновь смятение в глазах, губы искривились панически, и от этого лицо – почти отупевшее… Однако разгневанная, возмущенная женщина, что говорила со мной минуту назад, была далеко не глупа. Что – или кого – она увидела, отчего так резко изменилась в лице? Едва она ступила за порог и, горбясь под порывами воображаемого ураганного ветра, зашагала прочь, я приблизилась к окну, глядя ей вслед. К ней никто не подошел. Вроде бы никто на нее не смотрел. И тут я заметила Рейно. Он стоял у входа в церковь, в арочном проеме. Рядом с ним – незнакомый лысеющий мужчина. Взгляды обоих прикованы к витрине «Небесного миндаля».

Reynaud? Could he be the source of her fear? I felt a prick of annoyance at the thought that he might be the one who had warned Josephine against me. And yet she had seemed scornful, not afraid, when she mentioned him earlier. The second man was short but powerful; checked shirt rolled up over shiny red forearms, small intellectual’s glasses oddly at variance with the thick, fleshy features. A look of unfocused hostility hung about him, and at last I realized I had seen him before. In a white beard and red robe, flinging sweets into the crowd. At the carnival. Santa Claus, throwing bonbons to the crowd as if he hoped he might take out someone’s eye. At that moment a group of children came up to the window and I was unable to see more, but I thought I knew now why Josephine had fled in such haste.

“Lucie, do you see that man in the square? The one in the red shirt? Who is he?”

The child pulls a face. White chocolate mice are her special weakness; five for ten francs. I slip a couple of extra ones into the paper cornet.

“You know him, don’t you?”

She nods.

“Monsieur Muscat. From the cafe.”

I know it; a drab little place down at the end of the Avenue des Francs Bourgeois. Half-a-dozen metal tables on the pavement, a faded Orangina parasol. An ancient sign identifies it; Cafe de la Republique. Clutching her cornet of sweets the small girl turns to go, reconsiders, turns again.

Рейно? Может, он – источник ее страха? Меня кольнуло раздражение при мысли, что, возможно, священник настраивает Жозефину против меня. Помнится, она говорила о нем скорее с пренебрежением, чем со страхом. Собеседник Рейно – коренастый мужчина. Завернутые рукава клетчатой рубашки обнажают лоснящиеся красные руки, интеллигентские очочки несуразны на крупном мясистом лице. Во всем облике невнятная враждебность, и я наконец узнаю# его. Я уже встречала его прежде – с белой бородой, в красном халате. Он бросал сладости в толпу. На карнавале. Санта-Клаус. Швырял конфеты с такой злостью, будто надеялся выбить кому-нибудь глаз. В этот момент у витрины остановились дети. Мужчин у церкви я теперь не видела, но, думаю, разгадала причину поспешного бегства Жозефины.

– Люси, видишь того человека на площади? В красной рубашке? Кто это?

Девочка скорчила рожицу. Ее любимое лакомство – белые шоколадные мышки, пять штук за десять франков. Я добавила ей в бумажный кулек еще две.

– Ты ведь его знаешь, верно?

Люси кивнула:

– Мсье Мускат. Хозяин кафе.

Я знаю – невзрачная забегаловка в конце улицы Вольных Граждан. С полдесятка металлических столиков на тротуаре, выцветший навес с эмблемой «Оранжины». Старая вывеска – «Кафе «Республика». Сжимая кулек со сладостями, девочка отходит от прилавка, собираясь выскочить на улицу, но потом, передумав, вновь поворачивается.

“You won’t ever guess his favourite,” she says. “He hasn’t got one.”

“I find that difficult to believe,” I smile. “Everyone has a favourite. Even Monsieur Muscat.”

Lucie considers this for a moment.

“Maybe his favourite is the one he takes from someone else,” she tells me limpidly. Then she is gone, with a little wave through the display window. “Tell Anouk we’re off to Les Marauds after school!”

“I will.”

Les Marauds. I wonder what they find there to amuse them. The river with its brown, stinking banks. The narrow streets drifted with litter. An oasis for children. Dens, flat stones flick-flacking across the stagnant water. Secrets whispered, stick swords and shields made of rhubarb leaves. Warfare amongst the blackberry tangle, tunnels, explorers, stray dogs, rumours, purloined treasures… Anouk came from school yesterday with a new jauntiness in her step and a picture she had drawn to show me.

“That’s me.” A figure in red overalls topped with a scribble of black hair. “Pantoufle.” The rabbit is sitting on her shoulder like a parrot, ears cocked. “And Jeannot.”

A boy figure in green, one hand outstretched. Both children are smiling. It seems mothers – even schoolteacher mothers – are not allowed in Les Marauds. The Plasticine figure still sits beside Anouk’s bed, and she has stuck the picture to the wall above it.

– А вот какие его любимые лакомства, вы никогда не догадаетесь, – сказала она. – Потому что он ничего не любит.

– В это трудно поверить, – улыбнулась я. – Каждый человек что-нибудь да любит.

Люси поразмыслила с минуту.

– Ну, может, только то, что забирает у других, – звонко объявила она и ушла, махнув мне на прощание через витрину. – Передайте Анук, что после школы мы идем в Марод!

– Обязательно.

Марод. Интересно, чем он их прельщает. Речка с вонючими коричневыми берегами. Узкие улочки, по которым гуляет мусор. Оазис для детей. Укрытия, плоские камешки, которые хорошо скачут по стоячей воде. Секреты шепотом, мечи из палок, щиты из листьев ревеня. Военные действия в зарослях ежевики, тоннели, первопроходцы, бродячие собаки, слухи, похищенные сокровища… Вчера Анук вернулась из школы, вышагивая упруго, и показала мне свой новый рисунок.

– Это я. – Фигурка в красном комбинезоне с взъерошенными черными волосами. – Пантуфль. – На ее плече сидит, как попугай, кролик с навостренными ушами. – И Жанно.

Мальчик в зеленом вытянул руку. Оба ребенка улыбаются. Судя по всему, матерям – даже матерям-учительницам – вход в Марод заказан. Анук повесила рисунок на стену над пластилиновой фигуркой, которая до сих пор сидит у кровати.

“Pantoufle told me what to do.”

She scoops him up in a casual embrace. In this light I can see him quite clearly, like a whiskered child. I sometimes tell myself I should discourage this pretence of hers, but cannot bear to inflict such loneliness upon her. Maybe, if we can stay here, Pantoufle can give way to more substantial playmates.

“I’m glad you managed to stay friends,” I told her, kissing the top of her curly head. “Ask Jeannot if he wants to come here some day soon, to help takedown the display. You can bring your other friends too.”

“The gingerbread house?” Her eyes were sunlight-on-water. “Oh yes!” Skipping across the room with sudden exuberance, almost knocking over a stool, skirting an imaginary obstacle with a giant leap, then up the stairs three at a time – “Race you, Pantoufle!”

A thump as she slammed, the door against the wall – bam-bam! A sudden stabbing sweetness of love for her, taking me off guard as it always does. My little stranger. Never still, never silent.

I poured myself another cup of chocolate, turning as I heard the door-chimes jangle. For a second I saw his face unguarded, the appraising look, chin thrust out, shoulders squared, the veins popping out on the bare shiny forearms. Then he smiled, a thin smile without warmth.

– Пантуфль сказал мне, что делать.

Она мимоходом сгребла его в объятия. В этом свете я вижу его довольно отчетливо – он похож на усатого ребенка. Порой я спрашиваю себя: может, надо как-то запретить ей этот самообман; но знаю, что у меня не хватит мужества обречь свое дитя на одиночество. Может, если мы останемся здесь, Пантуфль со временем уступит место более реальным друзьям.

– Я рада, что вам удалось остаться друзьями, – говорю я, целуя ее в кудрявую макушку. – Передай Жанно, если хочет, пусть приходит сюда на днях. Поможете мне разобрать витрину. И остальных друзей тоже зови.

– Пряничный домик? – Ее глаза засияли, как вода на солнце. – Ура! – В приливе радости она заплясала по комнате, едва не опрокинула табурет, огромным прыжком обогнула воображаемое препятствие и кинулась на лестницу, перескакивая через три ступеньки. – Пантуфль, догоняй!

Бам-бам! – Анук грохнула дверью о стену. Меня внезапно, как всегда, захлестнула волна любви к дочери. Моя маленькая странница. Вечно в движении, ни минуты не молчит.

Я налила себе еще шоколада и обернулась на трезвон колокольчиков. На секунду я застала его врасплох: он не контролировал своего лица – взгляд оценивающий, подбородок выпячен. Плечи расправлены, на лоснящихся оголенных руках вздулись вены. Потом он улыбнулся – скупо, без тепла.

“Monsieur Muscat, isn’t it?”

I wondered what he wanted. He looked out of place, glancing, head lowered, at the displays… His gaze fell short of my face, flicking casually to my breasts; once, twice.

“What did she want?” His voice was soft but heavily accented. He shook his head once, as if in disbelief. “What the hell did she want in a place like this?” He indicated a tray of sugared almonds at fifty francs a packet. “This sort of thing, he?” He appealed to me, hands spread. “Weddings and christenings. What’s she want with wedding and christening stuff?” He smiled again. Wheedling now, trying for charm and failing. “What did she buy?”

“I take it you mean Josephine.”

“My wife.” He gave the words an odd intonation, a kind of flat finality. “That’s women for you. Work yourself senseless to earn money to live on and what do they do, hi? Waste it all on—” Another gesture at the ranks of chocolate gems, marzipan fruit garlands, silver paper, silk flowers. “What was it, a present?” There was suspicion in his voice. “Who’s she buying presents for? Herself?”

He gave a short laugh, as if the thought was ludicrous.

– Мсье Мускат, если не ошибаюсь?

Интересно, что ему нужно? Здесь он совсем не к месту. Набычившись, он рассматривал товар, его взгляд подкрался к моему лицу, опустился к моей груди – один раз, второй.

– Что ей здесь понадобилось? – отчеканил он, не повышая голоса, и мотнул головой, словно в недоумении. – Что, черт побери, ей может быть нужно в этой лавке? – Он показал на поднос с засахаренным миндалем – пятьдесят франков за пакетик. – Это, что ли, э? – обращается он ко мне, разводя руками. – Кому чего подарить на свадьбу или на крестины. На что ей подарки? – Он опять улыбнулся: старается подольститься – не выходит. – Что она купила?

– Насколько я понимаю, речь идет о Жозефине?

– Да, это моя жена. – Странно он это сказал – будто отрубил. – Вот они, женщины. Пашешь как проклятый, чтоб заработать на прожитье, а они что делают, э? Тратят все на… – Он вновь обвел рукой шоколадные жемчужины, марципановые гирлянды, серебряную фольгу, шелковые цветы. – Так она что, подарок купила? – В голосе подозрительность. – Кому это она подарки покупает? Себе, что ль?

Он хохотнул, словно эта мысль нелепа.

I didn’t see what business it was of his. But there was a kind of aggression in his manner, a nervousness around the eyes and the gesticulating hands, that made me careful. Not for myself – I learned enough ways to take care of myself in the long years with Mother – but for her. Before I could prevent it an image leaped out from him towards me; a bloodied knuckle etched in smoke. I closed my fists under the counter. There was nothing in this man I wanted to see.

“I think you may have misunderstood,” I told him. “I asked Josephine in for a cup of chocolate. As a friend.”

“Oh.” He seemed taken aback for a moment. Then he gave that barking laugh again. It was almost genuine now, real amusement touched with contempt. “You want to be friends with Josephine?”

Again the look of appraisal. I felt him comparing us, his hot eyes flicking to my breasts over the counter. When he spoke again it was with a caress in the voice, a crooning note of what he imagined to be seduction.

“You’re new here, aren’t you?”

I nodded.

“Perhaps we could get together some time. You know. Get to know each other.”

“Perhaps.” I was at my most casual. “Maybe you could ask your wife to come too,” I added smoothly.

A beat of time. He looked at me again, this time a measuring glance of sly suspicion.

Непонятно, какое ему дело. Но меня настораживали его агрессивный тон, нездоровый блеск в глазах, нервная жестикуляция. Я боялась не за себя – за годы, проведенные с матерью, я научилась себя защищать, – я боялась за Жозефину. Не успела я отгородиться, от него передался образ: окровавленный палец в дыму. Я сжала под прилавком кулаки, ибо изнанку души этого человека видеть вовсе не хотела.

– Думаю, вы что-то не так поняли, – сказала я. – Я сама пригласила Жозефину на чашку шоколада. По дружбе.

– О! – Он на мгновение оторопел. Потом вновь усмехнулся – будто гавкнул. На сей раз почти искренне; его презрение отдает неподдельным удивлением. – Вы хотите подружиться с Жозефиной?

Вновь глядит оценивающе. Я видела, что он сравнивает нас, то и дело похотливо стреляя глазками на мою грудь. Вновь открыв рот, он вкрадчиво замурлыкал – очевидно, в его представлении таков тон обольстителя:

– Ты ведь здесь новенькая, верно?

Я кивнула.

– Пожалуй, мы могли бы как-нибудь встретиться. Познакомились бы, получше узнали друг друга.

– Пожалуй, – беспечно ответила я и добавила невозмутимо: – Может, вы заодно и жену пригласите?

Пауза. Он вновь смерил меня взглядом, сощурился подозрительно.

“She’s not been saying anything, has she?”

Blankly: “What kind of thing?”

A quick shake of the head.

“Nothing. Nothing. She talks, that’s all. She’s all talk. Doesn’t do anything but, he? Day in, day out.” Again, the short, mirthless laugh. “You’ll find that out soon enough,” he added with sour satisfaction.

I murmured something non-committal. Then, on impulse, I brought out a small packet of chocolate almonds from beneath the counter and handed them to him.

“Perhaps you could give these to Josephine for me,” I said lightly. “I was going to give them to her, but I forgot.”

He looked at me, but did not move.

“Give them to her?” he repeated.

“Free. On the house.” I gave my most winning smile. “A present.”

His smile broadened. He took the chocolates in their pretty silver sachet.

“I’ll see she gets them,” he said, cramming the packet into his jeans’ pocket.

“They’re her favourites,” I told him.

“You won’t go far in this job if you keep giving out freebies,” he said, indulgently. “You’ll be out of business in a month.”

Again the hard, greedy look, as if I too were a chocolate he couldn’t wait to unwrap.

– Она ж ничего такого не сболтнула, э?

– Чего, например? – уточнила я.

Он мотнул головой.

– Ничего. Ничего. Просто у нее язык как помело, вот и все. Рот не закрывается. Ничего не делает, э! Болтает и болтает сутки напролет. – Опять короткий безжалостный смешок. – Сама скоро увидишь, – добавил он с мрачным удовлетворением.

Я пробормотала что-то уклончивое. Затем, поддавшись порыву, достала из-под прилавка пакетик миндаля в шоколаде и протянула ему. Сказала непринужденно:

– Будьте добры, передайте это от меня Жозефине. Я для нее приготовила, а отдать забыла.

Он в оцепенении уставился на меня. Повторил тупо:

– Передать?

– Бесплатно. За счет магазина. – Я одарила его обворожительной улыбкой. – Это подарок.

Он широко улыбнулся, взял симпатичный серебряный мешочек и, смяв, сунул в карман джинсов.

– Конечно, передам. Не сомневайся.

– Это ее любимые конфеты, – объяснила я.

– Много не наработаешь, если будешь угощать всех подряд, – снисходительно заявляет он. – Месяца не пройдет, как разоришься.

И снова пристальный голодный взгляд, будто я – шоколадная конфета, которую ему не терпится развернуть.

“We’ll see,” I said blandly, and watched him leave the shop and begin the road home, shoulders slouched in a thickset James Dean swagger. He didn’t even wait to be out of sight before I saw him take out Josephine’s chocolates and open the packet. Perhaps he guessed I might be watching. One, two, three, his hand went to his mouth with lazy regularity, and before he had crossed the square the silver wrapping was already balled in a square fist, the chocolates gone. I imagined him cramming them in like a greedy dog who wants to finish his own food before robbing another’s plate. Passing the baker’s he popped the silver ball at the bin outside but missed, bouncing it off the rim and onto the stones. Then he continued on his way past the church and down the Avenue des francs Bourgeois without looking back, his engineer boots kicking sparks from the smooth cobbles underfoot.