Buch lesen: «Змеиный Зуб», Seite 22

– Что с тобой теперь будет? – шептала она дрожащим голосом. – Они убьют тебя? Убьют? Может?..

– Нет, нет, не надо ничего замышлять, дорогая племянница, – утешал её Беласк. – Убьют меня в любом случае, но тебя это не коснётся.

Она подняла на него глаза. Увидела в его лице спокойствие и смирение с судьбой. И зарыдала в голос, вновь припав к его плечу.

– Я не смогу жить дальше! – задыхаясь, пищала она. – Я…

– Сможешь, – отрезал герцог. Он гладил её по спине, по плечам. Он был такой тёплый, такой родной, каким никогда не был. Почему она так мало интересовалась его жизнью, почему не уделяла ему внимание? Он всегда просто был, где-то там, на своём Змеином Зубе, пока всё веселье происходило меж оливковых деревьев Ририи или белокаменных улиц Харцига. А теперь – вот он, перед нею, дни его сочтены, а она даже не может назвать его «папа»!

– Я уговорю их не делать этого! – простонала она.

– Не получится, – покачал он головой и ободряюще улыбнулся своими абрикосовыми глазами, обрамлёнными сеточкой морщин. – Поверь мне, для меня это будет лучший выход. Я хотел бы тебе рассказать, почему, но… разрушать твою веру в семью для меня последнее дело. Просто живи, моя хорошая, просто будь и никогда не сдавайся.

– Но как? Я останусь совсем, совсем одна, – она достала чёрный носовой платок и принялась утирать пылающий нос.

– У тебя есть мама, – напомнил Беласк. Сперва Эпонея взволновалась за их легенду, но вспомнила, что Валь действительно не круглая сирота. – Она далеко, но она переживает за тебя. И будет счастлива увидеть тебя после войны. Ты же не расстроишь маму?

Эпонея спрятала лицо в свой платок. Она не знала, что сказать. Мама иногда отзывалась о папе слишком грубо. Так, будто давно разлюбила его. Но как можно было не любить его теперь, такого благородного и бесстрашного?

– Но ты мне тоже нужен, – она едва справлялась с новым приступом слёз.

– Да, но смотри вперёд, милая, – и Беласк, держа её рядом с собой на канапе, коснулся рукой её живота. – Я уже всё повидал, чего хотел. А у тебя всё впереди.

«Где же Адальг?» – беззвучно кричали её глаза. – «Где его непобедимая армия? Почему он допускает такое?!»

– Этот остров слишком любит смерть, – задумчиво продолжал Беласк, гладя её по голове. Его взор был устремлён в портрет Вальтера, безвременно почившего главы семьи Видира, уступившего ему Чешуйчатый трон. – Слишком много значения придаёт покойникам. Так яростно мстит за них, так много думает о них, что, как ни парадоксально, забывает жить. Хотя я со стороны этих самых покойников сказал бы примерно следующее: мы не за то умерли, чтобы смотреть, как вы не находите себе покоя из-за нас. Мы умерли за вашу свободу и ваше счастье, так живите… иначе зачем это всё? Допускаю, конечно, что, поскольку мы все люди, и среди умерших полно эгоистов, которые не уймутся, пока не будут отмщены. Но, говорят, смерть даёт людям несколько больше мудрости, чем они имели при жизни. И, вероятно, большая часть всё же будет солидарна со мной. Живи, милая Вальпурга. И не печалься обо мне. Все мы там будем, но зачем хотеть этого раньше времени?

Голос его был умиротворяющим, ласковым, пускай и доносил страшные вещи. Эпонея притихла, зарылась носом в складки его потёртого сюртука. Ей хотелось сидеть с ним так вечно, говорить обо всём, пытаться узнать его перед тем, как навсегда потерять. А ему, напротив, долгое прощание стало в тягость. Беласк желал встретить свою судьбу. И знал, что захватчики будут до последнего истязать его ожиданием, чтобы ему не пришлось уйти слишком легко. Теперь он не смог бы уберечь возлюбленную дочь от правды, но и окунать её с головой в ужасы реальности в её нежные шестнадцать лет не хотел. Поэтому постарался быть таким деликатным, каким только мог. И переключил её внимание, попросив:

– Не забывай нашу придворную чародейку. Она тот человек, на которого ты всегда сможешь положиться. И пускай мы никогда не были с ней в ладах, я хочу, чтобы ты не повторяла моих ошибок.

«Он просит меня позаботиться о ней», – решительно подумала Эпонея. – «Так, как просил её позаботиться обо мне. Он прав; из-за этой войны она потеряла и мужа, и репутацию, и человека, которого, кажется, любила. Несправедливо будет упиваться собственным горем, отвернувшись от неё».

Это помогло. Беласк увидел в нежном лице Эпонеи готовность на подвиги. Вот только не знал, что она замыслила эти подвиги и для него в том числе.

– Тебе пора, – улыбнулся он и погладил её влажную щёку.

Она оторвалась от него, и горло её вновь сдавил плач.

– Я буду скучать, – прошептала она.

– Я тоже, – негромко ответил он. – Но я очень обижусь, если вдруг на моих поминках все будут в чёрном заливаться слезами и слушать скрипочки. Поняла?

– Поняла, – попыталась усмехнуться она и поднялась на ноги. Утомлённый их нежностями солдат уже сам прошёл к двери и открыл её, ожидая, пока дама уйдёт. Эпонея обернулась к отцу и подумала: «Я не буду пытаться запечатлеть в памяти его сальные волосы, его истрёпанный сюртук и тёмные круги под глазами. Я не буду запоминать его теперь. Я за него ещё повоюю». Он кивнул ей на прощание и она, ответив ему тем же, без колебаний покинула его темницу.

После этого она отправилась прямиком к жилищу мистера Кристора Эрмигуна, главного алхимика и по совместительству врачевателя графа. Это было в новой части донжона, которую отстраивали при Беласке; купол серпентария был сделан из стекла, а покои змееведа отличались простором и обилием знакомой южной флоры в керамических горшках. Уже с порога слышался отдалённый треск сверчков, который сводил королеву с ума на кухне Девичьей башни. Но здесь чувствовалась свежесть современности, выраженная цветочной лепниной, изящными арками и колоннами в украшении комнат.

– Мистер Эрмигун не на месте, я за него, – сообщил ей приветливый рыжий подмастерье. Он был растрёпан настолько, насколько это вообще было возможно при длине волос не более ладони. Его зелёные глаза выражали готовность помочь Эпонее; как и глаза практически любого мужчины на её пути.

– Мне нужна Эйра, чародейка, – учтиво попросила «баронесса» и обезоруживающе улыбнулась ему. – Я леди Моррва.

– А-а, конечно-конечно! – встрепенулся парень и поманил её за собой. Они прошли в рабочее помещение, где на столе располагались любопытные агрегаты вроде алхимической печи и перегонного куба. На паркетном полу лежала оленья шкура, на которой примятые волоски мешались с засохшей кровью. Но сама Валь оказалась, вроде бы, цела. Она лежала на кушетке, прикрыв глаза и натянув на себя шерстяное покрывало. Её мерное дыхание поднимало лежащую на груди руку.

– Вы можете следить за нами не так близко? – аккуратно попросила Эпонея ученика. – Хотя бы от окна. Я вижу, она не одета.

Тот не преминул бы съязвить: «Чего я там не видел?», но нашёл в просьбе милой леди ничего противоречащего его нынешнему настроению. Поэтому он кивнул и отошёл, усевшись на широкий подоконник рядом с сиреневым пучком цветущего гелиотропа. А Эпонея прокралась к Вальпурге и сочувственно посмотрела на её измождённое, болезненное лицо. Даже без грима ей было бы не дать двадцать лет.

– Мисс Эйра, – шепнула она и провела рукой по её запястью. Та тут же открыла глаза. Она всегда просыпалась так, будто бы от горна гарнизонной тревоги, и лихорадочный испуг был первой эмоцией, что отражалась на её лице. Только мгновение спустя узнавание приходило к ней, и она начинала глядеть спокойно, даже как-то обречённо.

– Вальпурга, – едва заметно улыбнулась она в ответ.

– Как ты себя чувствуешь?

– Так, словно у меня пчелиный улей надет на ногу и на голову тоже. А ты?

Эпонея хмыкнула. Чем-то Валь и папа были похожи – наверное, своей любовью превращать любое бедствие в мрачную шутку.

– У меня всё отлично, я пришла проведать тебя и дядю.

– И как дядя?

– Ожидает своего смертного часа. Впрочем, наверное, его казнью будут шантажировать короля или там королеву, кто знает, – пожала плечами Эпонея так, будто её это не касалось. – Поэтому он может прожить ещё не одну неделю. Но он просил за себя не волноваться.

– И правильно. Тебе будет неуместно ещё и за него переживать, – согласилась Валь. Она почесала заспанные глаза и покосилась туда, где лежала та самая оленья шкура. Ничего там не увидев, она спросила тихонько:

– Вы продолжаете работать на кладбище?

– Конечно.

– Похороните Рудольфа. Пожалуйста. Не дай Герману плюнуть ему на могилу. Хоть я и не верю, что Герман настолько козёл, насколько бодается.

«Это человек, которого она любила», – печально подумала Эпонея. – «Кажется, теперь ей совсем одиноко».

– Я позабочусь обо всём, – пообещала она. – Когда тебе можно будет вставать?

– Мне и не запрещают, но, если я хочу пережить этот укус, мне предстоит ещё несколько дней постельного режима. Мистер Эрмигун оказался очень заботливым доктором. А граф не стал изгонять меня за мои шалости с цветной пудрой. Мне только понадобится запас тканей, что лежит в башне – хоть займу руки, пока лежу, сошью себе что-нибудь. И шляпа с вуалью мне теперь нужна, – добавила она, имея в виду, что из предателей в морской страже кто-то сможет обратить внимание на знакомое лицо. Хорошо, что это решалось. – Словом, всё бы хорошо, но меня кое-что беспокоит.

Эпонея склонилась к ней ближе и увидела, что рыжий подмастерье тоже навострил уши. Однако Валь не обращала на него внимания.

– Башня сможет быть нашей только пока мы за неё платим, – прошептала она. – Они будут пытаться выживать нас оттуда. И четыре тысячи они должны получить. Я договорилась с леди Финой Луаз, что она заплатит их за нас. Но взамен она хочет попасть на Вечер Ехидны, он будет двадцатого числа. Ты сможешь провести её туда, её надо будет под кого-то загримировать, поскольку дворяне её у себя боле не жалуют. Однако она восхотела танцевать там с одним из… эльсов. Я понятия не имею, кого можно пригласить так, чтобы его и пустили, и одновременно не сочли врагом и тебя после этого.

– Ты говоришь, что понятия не имеешь, но на деле – прозрачно намекаешь, – улыбнулась Эпонея. У неё отлегло от сердца; ей-то казалось, что Валь никогда ей ничего не доверит. – Я сделаю всё в лучшем виде.

Естественно, они обе говорили про сэра Лукаса Эленгейра, самого благородного рыцаря во всех королевствах от Астегара до Цсолтиги.

На похороны Рудольфа пришло больше людей, чем можно было ожидать. Бледный, будто иссушённый, он стал выглядеть ещё более строго, чем при жизни. Правая его рука была положена на сердце, левая лежала вдоль тела. Одетый в простенький чёрный сюртук, глава следственной службы будто бы прилёг отдохнуть. Таким его знали сэр Фиор Малини, сэр Джоск Ти-Малини и другие работники следственной службы, леди Кея Окромор, лорд Барнабас Хернсьюг и старшая чета Одо. Многочисленные слуги провожающих разделяли их печаль. Даже Герман казался не слишком-то радостным. Эпонея видела, что старый виконт чахнет день ото дня. Он стал всё меньше ходить, и его ноги отказывали ему. Поэтому даже теперь он сидел, тогда как все остальные стояли вокруг открытого гроба.

Пришедший из города жрец Схолия, Освальд, старательно читал над ним заупокойные молитвы. А потом, когда крышку закрыли и перенесли гроб на кладбище, Рудольф обрёл вечный покой рядом с поросшими сорняками могилами своих дедов. Так уж вышло, что его семья – сестра и мать – после начала войны оказались в Эдорте. И ни одного прямого родича не было рядом, чтобы проводить его. Только леди Кея, что принадлежала к Окроморам, младшей ветке Кроморов, имела право первой кинуть горсть земли ему вслед. Она сделала это, обессилевшая от слёз, истомлённая болью жизни.

Лорд Барнабас Хернсьюг взялся закапывать могилу снегом и мёрзлой землёй. И в повисшей тишине леди Нур Одо пробормотала:

– Не будет бедному грешнику покоя. Рядом с ним нет отца.

Никто не отозвался ей, потому что тайна пропажи тела лорда Роберта Кромора оставалась неразгаданной. И только схолит, худосочный старик с громадным носом-клювом, вступил в беседу:

– Почему же вы так считаете, милая леди? – мягко спросил он.

– Он не позаботился о последнем пристанище своего отца, – угрюмо ответила ему леди Одо. – Уйти в посмертие с таким грехом – незавидная судьба.

– Хм, – задумчиво протянул жрец Освальд. – Выходит, лорд Кромор не любил своего отца?

– Отнюдь.

– Отец велел ему похоронить себя с почестями?

– Кто знает. Лорд Роберт Кромор отличался весьма скверным нравом и много чего мог наговорить. Но есть же традиции.

– То есть, мы имеем, что лорд Кромор всё же любил своего отца, но позаботился о нём так, как посчитал более уместным. Мы не можем знать достоверно, сделал ли он это, или же нарушил погребальный ритуал. Однако, будучи знакомым с ним долгое время, вы утверждаете, что он был благородным человеком.

– Но разве не вам, как жрецу Схолия, знать, как важен ритуал проводов в последний путь? – резонно спросила леди Нур. И глаза Освальда удовлетворённо заблестели:

– Именно об этом я хотел напомнить вам, милая леди. Скажите, если бы покойный лорд Кромор имел выбор: чтобы его в лесу лично закопал собственный сын или же его хоронили бы почтенные дворяне с трауром и музыкой, что бы он выбрал?

Леди Одо поджала губы и отвела взгляд в вересковую поросль. Но все остальные присутствующие с любопытством и приязнью уставились на такого необычного жреца.

– Но не ему же быть хозяином загробной жизни, ради которого и устраивается церемония? – резонно возразила леди Нур.

– Тут-то вы, конечно, правы, – закивал Освальд. – Но вы забываете о главном. Схолий принимает нас любыми. Такими, какие мы есть. Похоронили ли нас по всем канонам, записанным в уставе жрецов, или же бросили на корм волкам глухой чаще, – мы все одинаково приняты им. Смерть – что упасть спиной на мягкую перину. Может быть страшно, но в конце мы всегда попадём в его тёплые объятия. Богатый, бедный, здоровый, больной, честный, подлый, – все одинаково мы окажемся пред ним, пусть даже сгорел наш дом и мы в нём, и прах наш разлетелся по ветру; из крошечной крупинки пепла возьмёт он нас, и будем мы в его краю равны с целыми, обмытыми, закопанными по правилам. Ритуалами мы лишь благодарим его за человеколюбие, чтим его за милость. Он Бог, а не диавол, чтобы искать, как наказать нас за неверно положенные мертвецу руки. Он понимает всё, он снисходительнее, чем ваша любимая бабушка, и мудрее, чем самый почтенный дедушка.

Успокоенные его речами, дворяне слушали его. А он пошёл дальше:

– Важно другое. Важно, чтобы смерть стала продолжением нас. Ценнее всего, если вы умираете так, как должны умереть, чтобы не жалеть о прожитых летах. Будто последняя песня погибающей птицы, смерть ваша должна быть вашим итогом, вашим венцом, с которым вы явитесь к Схолию. Лорд Кромор умер, не сдавшись своим врагам. Умер, показав им силу духа змеиных людей. Умер, исполняя то, что считал правильным. И оттого он вошёл в загробный мир целостным, искренним, самим собою. Но как можем мы, люди мирные, люди простые, надеяться на благую, прекрасную смерть? Как нам увенчать себя собственным венком из цветов надежд ли, или драгоценных каменьев заслуг?

Завороженная его отеческим, проникновенным тоном, паства смотрела на него, ловя каждое слово. А его тонкие губы изогнулись в лёгкой улыбке:

– Дети Ночи, порождённые Схолием ещё задолго до явления Иана, призваны в мир именно для того, чтобы проводить нас лучше, чем мы могли бы пожелать.

13. Предсказание о нежданных подарках

Очередной военный совет на верхнем этаже бергфрида проходил, как полагалось, ближе к полуночи. Вновь робкий свет свечи заливал фигуры на карте, и вновь присутствующие по очереди зевали.

– Есть у того, чтобы работать на вампира, некоторые недостатки, – пошутил утомлённый генерал-фельдмаршал Юлиан Тефо и покосился на Экспиравита. Тот, закутанный в платки вместо шляпы, сидел опять в неподобающей позе, закинув ноги на стол. Но на сей раз его обрамляли бумаги, свитки, книги, указы, таблицы. И счёты. Он не прекращал писать, ожидая, когда военное управление обсудит расстановку сил.

– Будь я жаворонком, вы бы запели иначе, – оторвавшись от своего дела, заверил граф. – Я бы собирал вас в шесть утра и добавлял, что это единственно верное время для важных дел.

– Вы правы. Ну так что мы решили?

Экспиравит отставил чернильницу и перо и перевёл взгляд на карту. В разуме царила благодатная ясность, зрение на порядок улучшилось. Он мог разглядеть каждую трещинку на деревянном кораблике. Мёртвая кровь не дала того наслаждения, которое могла дать живая. Но она всё равно питала истомлённое голодом тело.

– Итак, у нас двадцать тысяч солдат. Десять тысяч союзных войск, – рассуждал он. – Против пятидесяти тысяч солдат Харцев. Но у нас сорок боевых кораблей, а у них всего тридцать своих и ещё тринадцать ририйских. Они одерживают над нами верх только благодаря этим ририйским кораблям, поскольку на земле их солдаты истощены, подавлены, да и к тому же призваны на других условиях, нежели наши. Однако не хотелось бы, чтобы они всё же высадились на северо-западную часть острова, пусть и такие. Поэтому надо просто избавить их от союзных кораблей.

Он выложил на карту бумагу, в которой говорилось о банкротстве Ририйского Исследовательского Общества.

– Я уже вызвал их посла к нам сюда и заплачу им больше, чем стоит их оборонительный договор с Адальгом; можно рассчитывать, что не далее чем через две недели мы преодолеем трудности на море и перейдём к экспансии острова, – усмехнулся Экспиравит. – Не в последнюю очередь благодаря тому, сколько средств у меня высвободилось, когда я вывел их оттуда.

Валенсо скривил губы.

– Да, друг мой, – назидательно сообщил ему граф, – если бы у меня было быстрое сообщение с моей казной в Юммире, я бы для решений по капиталу не пользовался гадалками.

– Я не могу позволить почте проходить мимо цензуры, – отрезал Валенсо. – Я бы им и их Вечер Ехидны запретил к чёрту; они ведь будут там опять заговоры плести, а не мёртвых поминать.

– Оставь им это право, – поморщился Экспиравит и потёр подбородок своим фамильным перстнем. – Клод недавно рассказал мне, что у них аристократы иногда беднее купцов. А это следствие ещё более любопытных жизненных укладов.

Он задержался и окинул глазами присутствующих. Нет, похоже, им правда интересно. Тогда он продолжил:

– Дело в том, что у них существует церковная десятина в таком же виде, в каком и у нас. Большая десятина – с зерна и алкоголя, малая десятина – с огородов и технических культур, десятина крови – со скота. При этом церковь как таковая вообще не присутствует. У них есть капища рядом с кладбищами, есть ритуалы, но всё священство бродячее. И оно берёт плату за похороны, венчание, имянаречение. То есть, вы понимаете, куда отправляется эта десятина.

– До сих пор смеюсь, – хмыкнул канцлер Клод. – Ай да Беласк, ай да жулик.

– Нет, это ещё не всё, – покачал головой Экспиравит. – Здесь так же, как и в графствах Шассы, не установлен порог оброка, который берёт землевладелец со своих крестьян (он может превышать все мыслимые нормы), но есть немаленький подушный налог в размере сорок иров с человека, есть налог с продаж… В итоге за чертой бедности большая часть населения, которая не имеет своего жилья и работает на более-менее независимых змеиных дворян, выплачивая непомерные долги. Легенда о том, что покидать остров запрещено, позволяет аристократии затягивать на них удавку до бесконечности. Все гигантские потоки денег уходят высшему кругу аристократов и самому Беласку. Ему хватило ума не хранить все яйца в одной корзине: треть его казны в банках Шассы, треть – в банках Ририи, и только треть – тут. Благодаря его дружбе с ририйцами они до нашего прихода практически владели местным рынком. И теперь всё изменится для полутора миллионов местных жителей. Они жили в глухомани, в которой до них никому не было дела… но теперь о них позаботится тот, кому они нужны живыми, здоровыми и многочисленными, – пророкотал он из глубин своей грудной клетки. – Они хотели быть независимыми, непохожими на большую землю. Так они будут. И почтут за честь служить Детям Ночи, как почитают простолюдины Цсолтиги.

– Это значит, что мы тут задержимся, – обрадовался сэр Лукас и почесал свой кудрявый затылок. – Может, это и правда хорошая идея. Змей тут многовато, но зато солнца нет. Ты, братец, прямо ожил.

Экспиравит задумчиво склонил голову к плечу.

– Помимо облачности, мне нравится их мода, – подтвердил он. – Они носят высокие воротники. Которые закрывают шею целиком.

Не все поняли, что он имеет в виду, но те, кто догадались, от души расхохотались. А он сам удовлетворённо кивнул и вернулся к подсчёту предполагаемых налоговых поступлений, которые тут же разводил по расходам. Что-то беспрестанно щекотало его левое веко; в какой-то момент он разъярился, не понимая, откуда могла попасть соринка. Но ему помог Лукас: он снял с его платка длинную светлую шерстину.

– Это Золотце, – вполголоса, чтобы не мешать генералам говорить дальше, признал Экспиравит. – Как только Эйра встала на ноги, она притащила в башню щенка.

– Ты что, спишь с ним? – хмыкнул Лукас.

– Напротив: он спит со мной. Ночью, когда спит она, Золотце дрыхнет у неё. А днём, когда сплю я, дрыхнет со мной. Я вообще не понимаю, бодрствует ли эта собака когда-нибудь.

Вечер Ехидны начался с заходом солнца в особняке Хернсьюгов. Этот богатый, обособленный дом с собственным садом за высоким забором показался Эпонее как раз таким, в каком она и должна была бы жить в роли местной баронессы. Сами Хернсьюги, за исключением лорда Барнабаса и сэра Зонена, были в Эдорте. Но их двоих и их лакея, Бена, было достаточно, чтобы принять решение устроить бал в просторной танцевальной зале особняка. Конечно, половина помещений была занята солдатами графа, но это давало врагу ложное ощущение контроля за ситуацией.

При входе Эпонея шагнула вперёд и обезоруживающе заулыбалась Бену.

– Это я и мои друзья, – подчеркнуто твёрдо представила она. Лукас и Фина за её спиной тоже заулыбались как могли. Лукаса она попросила одеться как можно менее броско, но из этого, ожидаемо, ничего не вышло: на нём сверкал узорчатый шёлковый жилет, а поверх был надет ярко-синий спенсер, и всё это великолепие было увенчано пышным жабо. Что же до Фины, то с ней и так всё было понятно: Эпонея накрасила девушку так, как красила бы себя, если б имела на это право. Змеиную дворянку в ней было теперь не узнать, с её розовыми щеками и обрамлённым рюшами декольте.

Сама же Эпонея, к своему сожалению, ограничилась еловым платьем Вальпурги, а на голове сумела соорудить лишь слабое подобие её кос. Ей это не шло, как не шло и самой Вальпурге; но старание приветливых глаз и мягких черт должно было делать своё дело даже так.

– Что-то вы, баронесса, не тех себе друзей заводите, – крякнул Бен и поднял выше густую чёрную бровь. «Тебе, слуга, мне указывать», – сердито подумала Эпонея в ответ, но постаралась улыбнуться ещё шире:

– Тем не менее, мне сказали, что я приглашена вместе с друзьями.

– Ладно, ваше право, – и Бен открыл им створки массивных дверей. Они миновали запустевшую гостиную, в которой ободрали картины со стен и растоптали солдатскими сапогами красный ковёр, и прошли в левое крыло. Там разрушения, по крайней мере, не бросались в глаза. Небольшие танцевальные каблуки звонко отстукивали по начищенному до блеска полу. Многочисленные слуги семьи Хернсьюгов в поту спешили кто куда с подносами с угощениями и бокалами виски, напоминая о лучших из балов в Ририи, и лишь музыка не соответствовала привычным Эпонее канонам. Скрипочка подыгрывала вистлу и лютне, а пианист отдыхал, ожидая, когда традиционные плясовые песни сменятся вальсом. Под такое Эпонея не знала, как танцевать; разве что как крестьянка, встав в круг с односельчанами, скакать и не считать тактов. И то следовало сначала представить себе, на что будут похожи танцы, если все аристократы сперва испробуют крепкого алкоголя.

Но Фина не была смущена. Она тут же развернулась к Лукасу и крепко сжала его запястье своей ручкой в кружевной перчатке. И посмотрела на него многозначительно. Ему ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Разрешите пригласить вас на танец, миледи, – и Эпонея удовлетворённо наблюдала за тем, как они отправились в вихрь подолов и плащей. Она упросила Лукаса оказать честь девочке, которая мечтает о кадрили со столь известным рыцарем. Но после обещала ему не покидать его до упаду, пока не стихнет мелодия и пока не закончится последняя бутыль коньяка. Пора было привыкать к грубым нравам местного высшего общества, их примитивным пляскам, их крепкому алкоголю; Эпонее это давалось непросто.

Она обошла залу по краю, пока задорный мужичок запевал:

– Не буди меня так рано, не буди меня с рассветом,

Я вчера напился пьяным, я кутил и пел фальцетом,

Я с красоткой танцевал, я бросал ужа в кольцо,

Я так счастлив был тогда, провести бы там лет сто!

В углу пожилых дам Эпонея увидела знакомую леди Нур Одо, которая так старательно обмахивалась веером из страусиных перьев, что, должно быть, только-только отходила от танца. С ней на диванах переводили дух ещё несколько леди. Вместе их расцветка напомнила Эпонее бледные вечерние цвета. Здесь ни одно платье не было красным, или розовым, или синим; они все казались приглушёнными, словно смотришь на них через туман. Женщины оживлённо, пускай и безрадостно, беседовали. И при её приближении тут же притихли.

– Добрый вечер, дамы, – вежливо поздоровалась Эпонея. – Как ваши дела? Как здоровье? Здесь прекрасно угощают, как я вижу!

– Испробуйте, милая, – предложила ей леди Инга Гардебренд. – Коньяк «Старый Брендамский» бордери, коньяки семейства Умбра из винограда монтиль, марочный коньяк «Томпсон», отличный виски, добрый бренди от Умбра, портвейн…

Между ними завязалась светская беседа, и тогда Эпонея подсела к ним, устроившись меж их узких юбок. И, разогревшись глотком портвейна – единственного, что хоть как-то соответствовало её представлению о питье, – намекнула вполголоса:

– У меня есть небольшие новости о нашем общем знакомом.

Леди Одо окинула взглядом периметр, который стерегли чёрные мундиры, и поманила её к себе. Эпонея села вплотную к старушке. И зашептала ей на ухо:

– Новые вести от Адальга. Ему уже известно о том, что герцог Видира попал в плен. И он сказал, что не будет штурмовать остров, пока мы не освободим его. Потому что они его прирежут, если будут проигрывать, а он против этого; никакие деньги не заставят этих преступников передумать, ведь для них главное – свершить свою гнусную месть.

Она отстранилась и попыталась скрыть торжество у себя на лице. Конечно, она врала, но она собиралась сделать всё, чтобы спасти отца. А леди Нур громко ахнула и манерно захихикала. Чтобы всем было ясно, что они просто секретничают.

– Ну и ну, – покачала она головой, и чёрно-белые перья заболтались туда да сюда вместе с её косами. – Это просто чудеса! Неужели его никак не переубедить?

«Ах ты старая кошёлка, плевать тебе на собственного сюзерена?» – зло подумала Эпонея и промурлыкала слащаво:

– Нет, никак! Я его так давно знаю, что можете не сомневаться; когда он что-нибудь такое скажет, его слова как камень; из них целую крепость возвести можно, век простоит!

– Какое досадное недоразумение, – леди Нур уже с трудом изображала радость, её улыбка выглядела как оскал. – Какое отвратительное… обстоятельство.

Эпонея подняла глаза к хрустальной люстре и тоже раскрыла бумажный веер Вальпурги. На нём пестрили, змеясь, узоры аспидов всех цветов радуги. Она была готова слушать возражения, но не принимать их. Однако они не успели последовать; кто-то сказал с лестницы: «Да вон, вон твоя баронесса!», и раздался нарастающий топоток. Все заговорщицы тут же обернулись и увидели мальчишку, бегущего к ним.

Он мчался так быстро, что едва не налетел на одну из танцующих пар. А затем ворвался в их круг и, тяжело дыша, во все глаза уставился на Эпонею. Надежда сменилась разочарованием в его больших жёлтых глазах, а затем превратилась в досаду и стыд.

– Ты чего носишься, Сеп… Виль? – выругалась перепуганная леди Нур.

– Хотел увидеть баронессу Моррва, – смущённо ответил мальчик и потупил взгляд в свои ботинки. «Ты сын Вальпурги», – поняла Эпонея, и сердце её сжалось от жалости. Она сочувственно улыбнулась Сепхинору, но отвела взгляд, не зная, что сказать. Вслед за ним подошла нарядная крупная девочка, которая остановилась у края дивана. И ребёнок спешно заметил:

– Но если так, то вы не говорите ей, что я здесь. Не беспокойте её. Пусть думает, что я в Эдорте.

Эпонея раскраснелась и коротко кивнула. Она хотела найти слова утешения, слова поддержки; но ей всегда было трудно с детьми. Особенно такими, которые кажутся серьёзными как взрослые. И вновь ей не пришлось направлять беседу самой. Плечистая тень пала на женское общество, и ярко-синий спенсер не оставил сомнений: сэр Лукас.

– Простите, дамы, что врываюсь, – уже подогретый питьём, обратился куртуазный рыцарь. – Но баронесса имела намерение мне что-то сказать. Не так ли, леди Моррва?

– Конечно-конечно, – спохватилась Эпонея. Она хотела уже взять подол и подняться, но тут поняла, что Лукас с любопытством смотрит на Сепхинора, а Сепхинор – на него.

– Э, да я тебя помню, – подбоченился Лукас и дружелюбно улыбнулся. – Как дела, беглец?

Сепхинор вытянулся по струнке. Его простенький бежевый сюртук сидел на нём как влитой, хоть сейчас устраивай мальчика секретарём куда-нибудь в контору. Он с готовностью ответил:

– Это я, сэр. Меня зовут Виль Крабренд. И я обязан вам тем, что вы выручили меня во время штурма. Могу я узнать ваше имя?

– Сэр Лукас Эленгейр, – тот приложил руку к сердцу и галантно поклонился юному собеседнику.

– Очень рад знакомству. Я теперь ваш должник.

– Что вы, – кажется, Лукас едва удерживался от того, чтоб не расхохотаться. – Я делаю такие вещи безвозмездно.

– Тем не менее, я островитянин, и я не забуду об оказанной мне помощи, – упорно ответил Сепхинор.

– Тебе удалось отыскать свою маму?

– Да, удалось. Благодаря вам.

– В таком случае, я получил больше, чем мог желать, – великодушно ответил сэр Лукас и вновь посмотрел на Эпонею своими светлыми глазами. Чем-то они напоминали ей мамины, но были куда приятнее. Бесхитростные, искренние.

– Да-да, я иду, – улыбнулась ему Эпонея и, приняв его тёплую руку, поднялась. Это был один из тех мужчин, касаться которых было легко и приятно. Близость которых согревала, а не отталкивала. Она уходила с ним с удовольствием, не боясь ничего; кроме, разве что, не справиться с быстрой музыкой и непривычным видом танца.

А леди Нур выговорила Сепхинору: