Buch lesen: «Европейские негры», Seite 7
– Слушай, к нам кто-то крадется! шепнула она.
– Это женские шаги, отвечала равнодушным тоном арфистка, прислушавшись: – ничего, не бойся.
Дверь заскрипела на ржавых петлях и полоса света озарила комнату.
– Нанетта, ты здесь? спросил охриплый голос.
– Ах, это ты! отвечала арфистка. – Не бойся, это старуха буфетчица, шепнула она девушке. – Ну, зачем ты пожаловала к нам? продолжала она, обращаясь к старухе.
– Он сам здесь и хочет поговорить с твоею подругою.
– Что ты, старуха, с ума сошла? изумленным голосом сказала арфистка: – моя подруга только с нынешнего дня в этом городе и никто здесь её не знает.
– Ну, видно, он знает, холодно отвечала старуха. – Одевайся же, красавица, да иди со мною.
– Кто это зовет меня и что со мною будет? Я боюсь; спаси меня! шептала блондинка.
– Кто он – узнаешь сама, когда будет нужно; ослушаться его невозможно. Иди скорее. Увидишь, что и бояться нечего, если ни в чем не виновата перед ним; а если виновата, от него не уйдешь. Ступай же за старухою. Арфистка оправила волоса и платье своей подруги, и почти насильно вывела ее за руку в корридор.
Колени несчастной девушки дрожали; она часто должна была опираться об стену, чтоб не упасть; старуха поминутно останавливалась, дожидаясь её.
– Не бойся, милая, твердила она: – верно, ничего дурного он тебе не сделает; ведь ты первый раз в нашем доме, ни с кем не знакома?
– Ни с кем, ни с кем, повторяла девушка.
– Ну, так нечего и бояться. Только уж решительно не понимаю, зачем ты ему понадобилась.
Долго шли они, то спускаясь, то поднимаясь по лестницам, из одного корридора в другой, перешли через двор, потом опять поднялись по лестнице, прошли через корридор и наконец остановились перед дверью. Старуха постучала три раза. Дверь в тот же миг отворилась и старуха втолкнула девушку в ярко-освещенную комнату, оставшись сама в корридоре.
Высокий мужчина, ходивший взад и вперед по комнате, указал девушке стул, потом сложил руки на груди и начал снова прохаживаться, не обращая на нее никакого внимания.
Тот, для свидания с которым была призвана девушка, занят был другою сценою, в другой комнате, которая отделялась от первой темным кабинетом.
Эта вторая комната, огромная и высокая, была очень-чиста и довольно-хорошо меблирована. Окна и двери её все были закрыты занавесами, которые спускались от позолоченного карниза до самого пола. В одном углу был огромный камин, в котором пылали дрова. Подле него стоял старинный дубовый стол, украшенный резьбою; у стола старинные большие кресла. Насупротив стола толпились сильные, крепкие люди и в кругу их стоял тот лакей, которого мы видели в буфете. Он был бледен и корчился от страха.
Глаза всех были неподвижно устремлены к столу, за которым, опершись на спинку кресла, стоял молодой, стройный человек довольно-высокого роста; его гибкие, мускулистые члены изобличали чрезвычайную физическую силу; он был в охотничьем костюме и его сапоги с длинными шпорами, забрызганные грязью, показывали, что он прискакал сюда верхом и издалека. За поясом у него висел кинжал в богатой оправе. Лицо этого человека было правильно и приятно, но смугло, как у цыгана, длинные волосы черны, как смоль, и странную противоположность этому составляли его голубые глаза. Одна рука его, как мы сказали, опиралась на спинку кресла, другая играла рукояткою кинжала.
– Я не люблю осуждать, не выслушав оправданья. Говори же, что можешь сказать в извинение себе? Или пусть говорит каждый из вас, кто может чем-нибудь извинить его, произнес он своим звучным и приятным голосом.
Лакей сделал только несколько движений челюстями, как-бы давился словами или икал, и робко озирался на окружавших, которые отворачивались от него.
– Говори же сам, если не хотят другие.
– Что я могу сказать? произнес, наконец, жалким голосом лакей: – если я виноват в смерти старика, который не мешал нам, то накажите, но пожалейте меня хоть сколько-нибудь.
– Если ты хочешь пощады, сказал молодой человек: – так будь же прямодушен; как ты ни подл, я пощажу тебя, если ты сознаешься в том, чем еще провинился перед нами.
– Чем же я провинился еще? Лопни мои глаза, провались я на месте, если я чем виноват перед вами.
– Не лги, говори все, в чем виноват, или тебе будет дурно, повторил строгим голосом молодой человек.
– Чего вы от меня требуете? Я ничего не знаю.
– Ничего не знаешь?
– Ничего.
– Так буду же говорить я за тебя. Помните ли все вы, здесь присутствующие, что я вам уже давно говорил об этом человеке? Вы упросили меня, иначе его не было бы на свете полгода назад. Припомните ж это. Сознаешься ли хоть теперь? продолжал он, обращаясь к лакею и смягчая голос.
– Не в чем сознаваться мне.
– Так я должен говорить за тебя. Я случайно узнал, что этот человек был у директора полиции.
Эти слова подействовали и на обвиненного и на всех присутствовавших, как удар грома. Они все встрепенулись; он затрясся еще более прежнего и посинел.
– Да, он был у директора полиции, объявил ему, что знает шайку опасных людей и предлагал открыть их приюты, если ему дадут две тысячи гульденов; но директор, вы знаете, человек умный, почел его слова неправдоподобными и велел ему предоставить доказательства. Видите, я забочусь о вас, потому что узнал его проделку в тот же день. Ваша жизнь висела на волоске – только ваша, потому что я безопасен: ведь я не существую в вашем кругу, являюсь только изредка, случайно, чтоб награждать и наказывать. Да, вы были в опасности; потому что секретарь директора не был так беспечен, как его почтенный начальник, и велел полицейскому агенту наблюдать за донощиком и людьми, с которыми он видится. Но я навел его на другие следы, и он теперь следит за людьми неприкосновенными к нашим делам. – Что, правду я сказал? сознаешься теперь?
– Это ошибка! Пощадите меня, я этого не делал, вы ошиблись.
Вместо ответа, молодой человек вынул из кармана лист бумаги, развернул его и спокойно сказал: «Эта бумага тебе знакома?» Лакей опустил голову.
– Взгляните, его ли рукою это писано, продолжал он, отдавая бумагу другим.
– Да, его рука, сказали все.
– Вы помните, как наказываются подобные люди. Возьмите ж его.
Напрасны были крики, рыдания, сопротивление осужденного: его вывели в дверь, противоположную той, за которою была комната, где дожидалась решения свой участи блондинка. Все ушли. В комнате остался только молодой человек. Через минуту был введен к нему другой из виденных нами в буфете гостей, черноволосый мужчина с добродушным и красивым лицом.
– Что скажешь, Йозеф? Попал в беду? Я тебе всегда говорил, что горячность – твой враг. Как же можно, сейчас за ружье да и стрелять?
– Что ж было делать? Он сам был виноват. Ведь я любил жену. Определился я к нему лесовщиком, хотел бросить все эти дела, жить честным трудом, и жил, благодаря вашей милости: вы мне и на обзаведение дали и сами меня одобрили, когда увидели, что я в-самом-деле честно жить хочу. Да стал он меня посылать в другие участки; по целым неделям я жены не видал. А тут слухи до меня дошли… Раз иду домой, и сам увидел: выходит он из моей избы. Как тут удержал? Ружье было заряжено… ну, я и выстрелил. Разумеется, промаху не дал. Теперь опять негде мне искать убежища, кроме как у вас.
– Твое дело устроено. Ты показан уехавшим в Америку. Вот тебе новый паспорт, теперь ты совершенно-другое лицо: Франц Карнер; место тебе также приискано. Ступай с этим письмом к барону Бранду, он тебя рекомендовал уже молодому графу Форбаху.
– Благодарю вас. Какие же мои обязанности?
– Ты должен присматриваться ко всему и доносить обо всем. Но в-особенности должен ты подружиться с прислугою в доме старого графа и разузнавать, что там делается. Прощай. Завтра рано поутру приготовить приличное платье для него! продолжал молодой человек, обернувшись к дверям в соседнюю комнату. – Позовите сюда девушку, которая дожидается в зале.
Черноволосый человек вышел и была введена девушка, все еще бледная и не совсем-оправившаяся от испуга.
– Подойди сюда, не бойся ничего, ласково сказал молодой человек. Отвечай на мои вопросы. Правда ли, что ты только нынче встретилась с арфисткою, и прежде не бывала никогда в этом городе? Правда ли, что ты убежала из города, где жила, потому что была уличена в краже?
– Все правда; но я не воровка; меня обвинили несправедливо.
– Знаю; ко все-равно, ты осталась без приюта, без куска хлеба. У тебя только и покровителей, что арфистка Нанетта. Нравится тебе её судьба? А если ты останешься с нею, будешь делать то же, что она.
Бедная девушка зарыдала.
– Если тебе тяжело и подумать об этом, тебе помогут: определят тебя в хорошее, богатое семейство, с порядочным жалованьем. Ведь ты умеешь говорить по-французски? Тебя определят горничною к знатной даме. Завтра тебе дадут хорошее платье, адрес этой дамы и записку о том, что от тебя требуется. В этой записке будет сказано, под каким именем ты должна к ней явиться, потому что прежнее твое имя замарано этой историей о воровстве. Там будет также означено, в какой дом и к какому господину должна ты являться каждую неделю, чтоб отвечать на его вопросы, например о том, где бывает твоя новая госпожа, с кем ведет переписку, кто бывает у ней, и тому подобное. Этот господин будет иногда давать тебе поручения: ты их должна выполнять. Согласна?
Бедная девушка вздохнула и ничего не отвечала.
– Эти условия тебе тяжелы? Но услуг даром никто не оказывает. Для тебя делают много, от тебя требуют пустяков. Но главное, тебе остается один выбор: или принять мои условия, или жить с арфисткою и разделять её жалкую судьбу. Говори же, что ты выбираешь? Хочешь возвратиться к арфистке?
– О, нет, нет!
– Значит, согласна на мои условия. Иди же в эту дверь, там найдешь ты женщину, которая даст тебе на ночь хорошую и безопасную комнату, а завтра поутру оденет тебя и ты отправишься по этому адресу.
Девушка ушла. Молодой человек надел плащ и шляпу с широкими полями, придавил пружину в стене у камина и скрылся в растворившуюся дверь.
V. Бухгалтер
В доме книгопродавца Блаффера, кроме прилично-убранных комнат первого этажа, где помещался магазин и жил сам хозяин, было еще несколько комнат во втором этаже. Одну из них занимал бухгалтер, другую – мальчик, служивший при магазине, третью – недавно-нанятая кухарка.
Бухгалтер лежал в своей комнате на диване, закинув руки под голову. Он, казалось, был в раздраженном состоянии духа, мрачно смотрел в потолок и угрюмо молчал, куря папиросу. Мальчик сидел подле него, уныло повесив нос.
– Стало-быть, все кончено, г. Бейль? сказал он, после долгой паузы.
– Тебе тут мало убытку, юноша, отвечал Бейль: – на мое место скоро сыщется новый конторщик, который, пожалуй, будет к тебе ласковей, нежели я.
– Ласковей он, положим, будет, но не будет меня так любить, как вы. Да скажите, что такое случилось между вами и хозяином?
– Как бы тебе растолковать это, птенец? Ведь ты глуп, ничего не понимаешь. Однако здесь жарко, перейдем в другую комнату, я тебе постараюсь рассказать пояснее.
– Так идти в мою комнату?
– Нет, в другую.
– Где жила моя сестра?
– Ну да, вот какой умница: сообразил!
С этими словами Бейль привстал и поправил нагоревшую свечу. Он стоял лицом к свету, и теперь было видно, как бледно и изнурено было лпцо его. Черные длинные волосы, о которых всегда так заботился Бейль, в беспорядке нависли на глаза его, горевшие лихорадочным блеском.
– Ну, идем же, сказал он мальчику.
Они перешли в соседнюю комнату, почти совершепно-пустую. Бейль сел на ящик для упаковки книг, мальчик стал подле него, пристально смотря ему в глаза и дожидаясь рассказа.
– Боже мой! Ведь надобно же человеку родиться таким дураком! сердито проговорил Бейль: – ну можно ли так привязаться к девушке, которая не хочет и глядеть на глупца! Да этому и верить нельзя.
– Нет, я этому верю, робко сказал мальчик.
– Ну, чему же ты веришь, юноша?
– Тому, что вы любите сестру мою.
– Да что толку в моей любви? Хозяин велел смазливой девушке перейти жить вниз; он, видишь ли, хочет доставить ей безбедную жизнь – понял? А глупец, например, хоть бы я, который только тем и жил, что любовался на эту девушку, думал как бы жениться на ней, этот глупец осмеливается заметить, что нехорошо так поступать с бедною девушкою. Ну, конечно, ему велят убираться из дома, куда сам знает. Ну, понял, Август? Да, чувствую теперь, что с ума сойти не трудная штука!
– Вы говорите ужасно-сердито, сказал Август.
– Не понял, так погоди, птенец, все поймешь, когда присмотришься к тому, что делается на свете.
Бейль замолчал, погрузившись в глубокое, тяжелое раздумье.
– Послушай, Август, сказал он наконец тихо, без всякого оттенка всегдашней насмешки в голосе: – я хотел уйти отсюда завтра поутру; но теперь чувствую, что не могу ночевать с нею и с ним под одною кровлею. Я сейчас ухожу отсюда.
– Куда ж вы пойдете в такую темную ночь?
– Не беспокойся: я найду себе убежище от всяких неприятностей.
– Да неужели в-самом-деле вы уйдете сейчас? Ведь уж ночь и, посмотрите, какая темная.
– Нужды нет. Отправляюсь я без долгих сборов, как видишь. Богатства мои остаются здесь: наследуй их, птенец. Жаль только, что наследство неслишком-велико: две пары старых сапогов да поношеное белье. Были у меня часы, да заложены; если наберешь денег, выкупи их; а вот, пожалуйста, передай сестре – пусть носит на намять обо мне. Ну, прости же, мой милый. Ведь я тебя в-самом-деле любил: ты похож на нее. Обними меня, поцалуй и прости.
Он поцеловал в лоб мальчика, испуганного странными его словами, и пошел вниз по лестнице.
Все в доме было тихо. Но едва дошел Бейль до половины лестницы, как остановился и прижался к стене, увидев свет в корридоре нижнего этажа. Блаффер, с свечою в руках, возвращался в свою комнату. Его длинное худощавое лицо улыбалось. Когда дверь комнаты, в которой была спальня книгопродавца, затворилась за ним, Бейль осторожно сошел вниз и неслышными шагами пробрался к комнате, из которой вышел хозяин: туда, как знал Бейль, была переведена Мари, сестра Августа. Девушка сидела и плакала, закрыв лицо руками.
– Так, я знал, что вы здесь, тихо сказал Бейль.
– Не упрекайте меня, рыдая сказала она.
– Разве негде было уж искать убежища?
– Я давно искала себе места, но где найти? Кто возьмет служанку без рекомендации?
– А по-моему, можно было бы найти убежище от его преследований.
– Где же?
– Не дальше, как в канале. А если ты боялась одна искать этого убежища, я был бы тебе товарищем. Одно только пожатие руки твоей в последнюю минуту – и я был бы счастлив, умирая вместе с тобою. Но, поздно теперь говорить об этом. Я пришел проститься с вами, Мари. Простите же, Мари; дай Бог, чтоб ваша участь была счастливее, нежели была до сих пор. В последний раз дайте мне вашу руку, и он схватил и осыпал поцалуями руку её. – Простите; вспоминайте иногда обо мне. В вас было все мое счастье; оно погибло. Простите же, простите, Мари….
И он поспешными шагами ушел. Она упала на постель, рыдая.
Через две минуты молодой человек стоял уж у канала. Место это было пустынно, особенно теперь, в темную, холодную ночь. Он оперся о решетку канала и устремил глаза в глубину, где плескала вода о камни набережной, и тихо звали его к себе плещущие волны, обещая покой и отдых… Вся прошедшая жизнь припомнилась ему в последний час… Грустна и тяжела была эта жизнь, да пора расстаться с нею… Он оглянулся, чтоб проститься с миром.
В двух шагах от себя увидел он изумленными глазами человеческую фигуру, которая пристально смотрела на него. Он невольно содрогнулся.
– Долго вы заставляете ждать! насмешливо сказала эта фигура: – я жду: как-то броситесь в воду.
– Кто вы? Зачем вы здесь? проговорил смущенный Бейль.
– Кто я – вам нет нужды знать; довольно того, что я люблю смотреть на человеческие глупости. Ну, бросайтесь же скорее!
– Уйдите отсюда, наглец! Вы издеваетесь над несчастием.
– Не над несчастием, а над глупостью. Скажите, что вам за охота топиться?
– Верно, у меня есть причины быть недовольну жизнью, если я решился расстаться с нею.
– Очень может-быть; но бросаться в канаву все-таки глупо. И вот вам доказательство, что вы сами понимаете, как это глупо: ведь я вас не держу, а при мне вы не хотите топиться, значит, вы сами стыдитесь своего намерения. Предупреждаю же вас, что не уйду отсюда, пока не уйдете вы; предупреждаю также, что буду следить за вами. Идите же, вы видите, что теперь топиться вам неудобно на моих глазах.
В голосе этого незнакомца была такая холодная повелительность, его глаза так неподвижно устремлены были на бедного, расстроенного самоубийцу, что он совершенно упал духом, не находил в себе силы противиться ему и уныло пошел по улице, ведущей от канала в центр города.
VI. Вечер накануне Рождества
Комната почтенной вдовы Вундель едва-едва освещена тусклым огарком тоненькой свечи; в комнате холодно: печь была не топлена весь день; стол покрыт грубою и ветхою скатертью; вместо обыкновенного сытного ужина, стоит на нем только полуразбитая миса с вареным картофелем. Что это значит? Уже-ли почтенная вдова терпит горькую нужду? Нет; вслушаемся в её разговор с дочерью: он рассеет столь прискорбное предположение.
– Ну, Эмилия, говорит она старшей дочери: – клади поскорее дрова в печь, сбрось эти лохмотья и гадкий картофель: довольно мы намерзлись, довольно насиделись с кислым лицом для старого дурака, теперь можно будет и покутить! Да, надобно поскорее накрывать на стол: старуха Беккер, верно, сейчас прийдет и надобно поужинать с нею, пока не воротилась твоя глупая сестрица, при которой мы все связаны. А впрочем, спасибо старому дураку: ведь четыре гульдена на полу не поднимешь.
«Старый дурак», которому благодарна г-жа Вундель, член общества вспоможения бедным, который несколько раз в год посещает, в числе других неимущих, и почтенную вдову, получающую пособие от благотворительного общества. Его визиты делаются всегда в известное время, и г-жа Вундель каждый раз делает в своем домохозяйстве необходимые изменения на тот день, чтоб явиться вполне бедною и нуждающеюся в пособии. И лишь только он ушел из комнаты, как г-жа Вундель отдала старшей своей дочери приказания, нами слышанные.
Жарко запылала печь; на столе явилась хорошая скатерть, прекрасная закуска и три стакана.
– А где ж вино, матушка? спросила Эмилия: – надобно сходить купить его.
– Не беспокойся: наша гостья принесет такую вещицу, которая повкуснее вина, с довольною улыбкою сказала мать.
В-самом-деле фрау Беккер, вошедшая через несколько минут, вынула из-под теплой мантильи бутылку с ароматическою эссенциею для пунша; кипяток был готов и, после обыкновенных лобызаний, милая гостья расположилась за столом с радушными хозяйками.
– А ведь я к вам не вовсе без дела, сказала фрау Беккер, когда крепкий пунш расположил честную компанию к откровенности – есть у меня одно хорошее дельце, да не знаю, как его устроить. Хочу посоветоваться с вами, фрау Вундель, как доброй моей приятельницей.
– Что ж такое? с любопытством спросила вдова.
– Видите ли, есть некто Штайгер; он, кажется, занимается сочинениями…
– Знаю, знаю Штайгера!
– Знаете? повторила Беккер с притворным изумлением.
– Как не знать! он живет с нами из дверей в двери.
– Ах, как это хорошо! Ну, так у него есть дочь, танцовщица.
– Не говорите! Прегадкая девчонка! Подымает нос так, что ни на что не похоже!
– Значит, завела себе богатого любезного?
– Нет, прежде мы не замечали. Недавно только стал ходить, будто-бы к отцу её… ну, да мы понимаем эти штуки – молодой человек я, по всем признакам, не бедный. Это, знаете, не мое дело: я не люблю вмешиваться в чужия дела, не сплетница какая-нибудь; но случалось, вовсе не-хотя, видеть, как он прощается с нею на пороге: не десять, а разве сто раз поцалует у неё руку – такая бесстыдная!
– Ну, если только руку цалует, так плоха надежда на мое дело. Я признаюсь, сомневалась только, как до неё добраться, а теперь вижу, что она, пожалуй, прогонит. Жаль! была бы выгода.
– Без денег ничего нельзя сделать, сказала Вундель, подумав несколько минут: – а если за деньгами не будет остановки, я для вас, по дружбе, готова похлопотать.
– Кто мне поручил эту коммиссию, не пожалеет двух золотым.
– Хорошо; но, кроме-того, вперед, на расходы, нужно талера четыре. Если они теперь будут у меня в руках, я завтра же начну хлопотать, и через два-три дня скажу вам: «все готово; во столько-то часов присылайте карету за нашею красавицею» – согласны?
Фрау Беккер положила на стол четыре талера, допила свой стакан и стала собираться домой.
– Матушка, ты взялась за дело, которого не сделаешь, сказала Эмилия, когда гостья ушла.
– Не бойся, моя милая, сделаю. Ты еще молода, недогадлива, отвечала почтенная вдова. – Знаешь Луизу, которая работает в модном магазине, на углу Крепостной Улицы?
– Знаю; ну так что ж?
– Ах, ты, глупая! все еще не поняла? Да ведь она очень-похожа на Клару и ростом, и волосами, даже и лицом. Я посажу ее в карету, время назначу поздно вечером – вот тебе и все! Не разберут!
Пока этот дружеский разговор происходил у вдовы Вундель, Штайгеры с нетерпением дожидались Артура, обещавшагося провесть у них вечер накануне Рождества, потому что они приготовили маленькую ёлку. Блаффер теперь платил старику втрое-больше прежнего, и Штайгеры могли сберечь несколько талеров, чтоб доставить удовольствие детям. Было уж около десяти часов, и дети, несмотря на все любопытство, возбужденное в них ёлкою, едва удерживались от дремоты, а живописец все еще не приходил. Но вот послышались на лестнице торопливые шаги. – «Это он!» сказала иросебя Клара.
Артур вошел в комнату. «Ах, как долго мы тебя ждали!» закричал маленький Карл, бросаясь обнимать его.
– Да, уж поздно, сказала Клара.
– Мы думали, что вам нельзя будет прийти, добавил отец.
– Я был задержан дома и с нетерпением ожидал минуты своего освобождения от скучного общества. Извините меня, что я заставил дожидаться, сказал живописец.
Клара ушла в другую комнату, где была приготовлена ёлка, чтоб зажечь свечи. Артур пошел в след за нею, кивнув головой Штайгеру и показав рукою на свои карманы, наполненные игрушками.
– Вы сердитесь на меня, Клара? сказал он девушке, взяв её руку. – Вы знаете, что этого не может быть. Но я тороплюсь… и рука её дрожала: – не мешайте мне. Мы поговорим с вами после. Вот теперь все готово. Идите же и не оглядывайтесь; приведите детей.
– Да нам нужно поговорить. Но что значит: «не оглядывайтесь?» – разве и для меня здесь приготовлено что-нибудь?
– Увидим, увидим. Идите же за детьми!
Ненужно описывать восторга детей при виде ярко-освещенной елки и игрушек. Но и старик Штайгер был приятно изумлен, нашедши для себя, кроме теплого шлафрока, приготовленного дочерью, ящик сигар и янтарный мундштук, принесенные Артуром. – «А вот и для вас. Это работала Клара», сказал он, показывая молодому человеку на порт-сигар, вышитый золотом.
– Как мне благодарить вас, фрейлейн Клара? сказал он, нежно взглянув на нее.
Она стояла, грустно опустив глаза, печально думая о безразсудности чувства, которого не могла победить, хотя и понимала всю невозможность счастья, понимала, какая бездна разделяет ее от Артура.
Молодой человек прочитал эти мысли на лице её, и не в первый раз он читал их на её лице. «Уже-ли в-самом-деле я откажусь от её любви потому только, что она бедна, а я богат? Нет, кто уважает меня, должен уважать и… жену мою!» и странно показалось ему это слово, как-будто он и не думал о том. «Нет, я не пожертвую нашим счастьем предубеждениям! Она будет моею женою!» Решимость и восторг блеснули в глазах его.
– Как прекрасен ваш подарок! сказал он, нежно взглянув на нее. – Отгадайте, что я подарю вам? Вы приготовили мне сюрприз, и я также прошу вас, закройте на минуту глаза.
– Закрой же глаза, Клара, сказал старик: – сделай угождение г. Эриксену.
– Пожалуй, улыбаясь сказала девушка, и побледнела, смущенная выразительным тоном, с которым произнес Артур свое желание.
Живописец взял её руку и надел на дрожащий палец перстень. Она думала: «как холоден, как тяжел был этот перстень». Она, в смущении, открыла глаза – Боже мой, на руке её не перстень, а простое, гладкое золотое кольцо без всяких украшений… Что это значит? С изумлением взглянул на Артура и старик Штайгер; Клара почувствовала, что голова её кружится; она должна была опереться рукою о стол.
Артур также был бледен и взволнован.
– Вы спрашиваете: что это значит? проговорил он: – это значит, что я беспредельно люблю Клару и никто, кроме Клары, не будет моей женою!
Этим хотели бы мы кончить главу; но должно прибавить, что старик Штайгер, несмотря на всю свою радость, сказал, покачивая головою, что очень-трудно будет Артуру получить от своих родителей согласие на этот брак. Но его сомнения были заглушены радостью молодых людей, которые теперь могли громко говорить о своей любви.
