Buch lesen: «Оркестровая яма для Катерпиллера», Seite 2
Дизайнер свободного времени
Хаер и семилетние латаные-перелатанные джинсы супер райфл были главным его сокровищем. Он и слышать не хотел о том, что когда-то с ними придётся расстаться. Однако война или военная кафедра, привилегированного ядерного колледжа – так её ещё называли за глаза, – как и всякая война, была неумолима. Сначала джинсы остались дома, а сегодня и хаер вызвал гнев начальства и должен был пойти под топор. В поисках эшафота он дотащился до соседней станции метро. Разочарование и досада сменились лёгкой усталостью, бродить надоело, и он толкнул наконец дверь стеклянного павильона парикмахерской. Место было странным. В прихожей висела чёрная с золотыми буквами вывеска, что-то типа СССР, не то РСФСР, центр постижерного искусства. Народу в маленьком зале не было никакого. Только в фойе блеклый персонаж в мятом свитере, не обращая ни на что внимания, сосредоточенно курил «Приму». Наконец он выдохнул облако дыма, затушил бычок и обратился к посетителю: «Ну чё, стричься? Тогда пошли!»
С этими словами он открыл дверь, и Троицкий послушно шагнул в зал.
– Меня это… покороче, для военной кафедры.
Работа закипела. Через час он смотрел на себя в зеркало и не знал, радоваться или нет. Лохмы, которые спадали на плечи как уши спаниеля, исчезли. Короткие виски. Стриженый затылок. Длинная чёлка была взбита и уложена с немыслимой тщательностью.
– Ну как? Нравится?
– Ага, – он закивал.
– Лан. С тебя – трёха. В кассу не надо.
«Ух ты, это – целых пол- ящика пива!» – мелькнуло в голове. Он никогда прежде не платил столько в парикмахерской – копеек сорок ещё туда-сюда, тем не менее он послушно протянул остатки стипухи. Уходить от зеркала не хотелось, и свитер, усмехнувшись, спросил:
– Нравится? – Троицкий усиленно закивал. – Приходи тогда в следующий раз, спросишь Бориса Гузеева.
– А это? – он взмахнул рукой над своей прической, – это-то вот что было?
– А, – отмахнулся свитер, – я ща разрабатываю прическу для конкурса, называется Саша, а ты – ну типа для тренировки.
В лёгком офигении Троицкий выскользнул из салона в мир. Фамилию эту он часто встречал потом. Стоило назвать имя, и за спиной мастера вытягивались по струнке, ножницы в руках сразу щёлкали более сосредоточенно, машинки жужжали ещё надрывнее. В общем, с того самого дня он начал понимать, что нужно делать, чтобы стричься хорошо.
Прошло несколько лет. Троицкий уже носил только финский костюм, рубашку с галстуком. Немецкая обувь и французский парфюм «Грин Уатер», который стоил целых десять рублей, были с ним постоянно. Он никогда не расставался со своей униформой и, казалось, не снимал её даже когда ложился в постель. Он теперь работал в здании из серого американского бетона, находившегося в живописной излучине Москвы-реки. Искусственный сад, фонтаны, холл, молл, газетный киоск, где он иногда покупал журнал the Economist. Он стоил целый рубль, но куда важнее были понты. Открыть в метро заграничный журнал было так же престижно, как сегодня сидеть за рулем престижной иномарки. В хаммеровском центре крутились все: спекулянты, валютчики, проститутки, мелкий и крупный криминал. Но верховодили всем внешторговцы. Гостиницы, офисы, рестораны, сауны, парикмахерские всегда были переполнены. Сегодня он тоже пошёл стричься. Но сегодня его причёска всё больше и больше смахивала на Перл Харбор после налёта вражеской авиации. Машинка на бреющем полёте в буквальном смысле слова косила его фирменную причёску. «Точно наголо?» – ещё раз засомневалась мастер. «Да,» – удивляясь собственной твердости, ответил он. Ещё пятнадцать секунд – и всё было кончено. «Ну, короче стригут только в военкомате», усмехнулась мастер. Он вышел в молл. В отражении зеркальной витрины осмотрел себя. На нём была сшитая знакомой девчонкой плотно обтягивающая тело рубашка из брезентовой ткани защитного цвета с патронташем, нашитым на нагрудном кармане. Тесные джинсы. Троицкий показался себе крепким и прочным парнем, несмотря на то что голова нещадно трещала. Вчера допоздна он с товарищем засиделся в круглосуточном баре на работе. Отпускных было выдано немало, и последнее, что он помнил, – то, что, проникнувшись сочувствием к его душераздирающей просьбе, домой в Чертаново вместо такси его бесплатно вёз какой-то наивный иностранец на своей огромной фуре с прицепом.
Сейчас он раскованно шёл по коридору, выделяясь в сером одинаковом потоке служащих. Знакомые притормаживали и удивлённо пялились на него, видимо не сразу узнавая его без костюма и надменного выражения лица, присущего кадровому комсомольцу. Иногда какие-то люди сторонились, уступая ему дорогу – зыс вей плис – и подкрепляли приглашение жестом сеятеля. В целом это не удивляло – в здании всегда было много причудливого вида иностранцев.
Хотя скоро был поезд, его зачем-то понесло на работу. Он вошёл в офис. Стол был у самой двери, и он, как обычно, тихо занял своё место. В офисе ещё мгновение кипела работа. Но тишина сменилась общим женским визгом: «Что это? Кто это? Ты ж в отпуске? Да и что, что ты с собой наделал?» Крутизна в стиле милитари была ещё не в тренде. У мужиков рулили женоподобные прически, приталенные пиджаки. Все без конца пританцовывали. Диско рулил. Chic— Le freak, Gilla— Go Down Mainstreat. Lipps Inc— Designer music. Список крутых музыкальных номеров был бесконечен. Его новый облик был вне времени – он был непривычным, но притягательным. Толпа бросила работу. Отправились пить кофе. Он чувствовал себя в центре внимания. Все пили кофе, он пил пиво. Обруч из колючей проволоки, с утра стягивающий голову, стал ослабевать. Жизнь стала улучшаться. Потом он ещё пообедал с подружкой и, попрощавшись, отправился в путь. Курский вокзал был охвачен обычной тревогой расставания и радостью грядущих встреч. Он стоял возле вагона. Время было к вечеру. Чувствовалась усталость от приключений и переживаний последних часов. Проводница громким и гнусавым голосом начала приглашать пассажиров занять места. В этот момент из толпы вынырнула девчонка. Они работали в одном здании и были едва знакомы. Она протиснулась к нему и молча протянула цветок. Стебель его был короток, как будто был выдернут из траурного букета с надгробия на погосте.
– Мне? – удивился он и машинально взял цветок. Она кивнула и сказала:
– Да, я пришла тебя проводить.
Расспросы продолжить не удалось, поезд начал движение, и он вскочил на подножку. Он успел прокричать ей:
– Лан, пока!
Двери закрылись. Поезд набирал ход. Он плюхнулся на своё боковое место в плацкарте. Сил держать голову не было. Он смотрел в пол. Под столиком виднелись чьи-то ноги в домашних тапочках. Тапочки что-то спросили его. Он ответил. Слово за слово – и тапочки выставили на пустынный столик бутылку водки.
– Володя, профорг ялтинского симфонического оркестра, – представились тапочки, – две недели отдыхал здесь в Подмосковье у друзей, за две недели выпили два ящика водки.
Выпили по первой. Усталость начала отступать. Троицкий тоже разоткровенничался. Еду работать в «Артек» по художественной части. Показал записку с адресами и явками, написанную дядей: «Дорогой Станислав Карлович! Вместо двух обещанных баб посылаю одного племянника, но хорошего. Прошу принять». Подпись. Они пили не на шутку и вскоре запас профорга иссяк. К ночи решили штурмовать вагон ресторан. Двинулись в неясную темноту вагонов. Профорг шёл, стиснув зубы, а парень разошёлся. Все голые пятки, свисавшие с полок в проход, он щекотал карандашом. Назад из вагона ресторана они шли с водкой и зачем-то в сопровождении девушки в белой куртке с тележкой. В поезде тем временем уже не спали. Разбуженные и рассерженные пассажиры напряженно ждали, когда весёлая экспедиция двинется назад – с тем, чтобы прикончить мерзавцев. Но заспанная девушка с тележкой, завидев головы, свисавшие с полок, голосила: «Горячее, сосисочки!» «А, горячее? А скоко времени сейчас? Два ночи? Хм. Ладно, ну, дайте чтоле».
Ночная страда продолжилась и закончилась только под утро. Они стояли вдвоем на привокзальной площади в Симферополе. Им казалось, они только что вышли из боя. Профорг молчал. Потом спросил:
– А может, ну его – «Артек», махнём ко мне в Ялту? Я ж вчера ещё хотел твою записку с адресом припрятать, чтобы ты потерялся и пришлось бы те ко мне, а?
Парень пожал плечами:
– Да не, спасибо, я – в «Артек», ждут меня.
В Гурзуф троллейбус прибыл под вечер. Ворота пионерского лагеря были закрыты. За забором не было ни души и, по-видимому, в воскресенье не могло быть иначе. Он постоял немного и двинулся по улице. Навстречу ему плелась безразмерная тетушка. В руке у неё болталась авоська, в которой ничего не было, кроме бутылки водки.
– А, здрассть, вы не знаете, как попасть мне туда, в «Артек», я приехал, а там…
– Завтра тебе надо приходить, сегодня выходной у них! – перебила она его.
– Придётся мне ночевать здесь под забором, наверное… – без энтузиазма продолжил он.
– Ну, это ещё зачем! – прогудела тётка. – Койку я тебе до завтра организую.
Вскоре Троицкий сидел на скрипучем топчане в полумраке какого-то душного сарая. Быстро темнело. Он так устал, что не замечал пружин, вонзавшихся в тело. Но заснуть не удавалось. Бухло бушевало в нём. Стены кружились. Земля качалась. В довершение ко всему в сарай ввалилась тетушка. В одной руке была знакомая авоська. В другой – тарелка с какой-то едой: «Ты вот что, давай поешь!» Вскоре они пили теплую водку, закусывая холодной рыбой из тарелки. Все, что окружало его, казалось ужасным. Лучше было бы остаться и заночевать под забором – подсказывали ему последние проблески сознания. «Ну, ты и мужик!» – всё время приговаривала хозяйка. С утра тётка зачем-то сообщила, что она начальница почты. Жаркое крымское солнце грело не по-утреннему горячо. Ему было плохо. Однако через час жизнь снова повернулась к нему лицом. Он был уже в «Артеке». Поселили его в особняке с мемориальной доской. Здесь отдыхал, работал и делал что-то ещё авиаконструктор Туполев. До авиаконструктора ему было далеко, а архитектурными и художественными вопросами занимался его двоюродный брат. А он бесконечно валялся на пляже и чувствовал, что среди вечно марширующих пионеров он Тупо Лев – царь природы. Где-то в Гурзуфе бушевали толпы отдыхающих. А здесь, в «Артеке», под сенью южных деревьев дремали тихие аллеи. Пустынный пляж, где не было ни одного человека, ласкали волны. Пионеры были далеко-далеко. С утра давали манную кашу с какао. Можно было бы жить безмятежно. Но в стойле не вырастить боевого коня, а в горшке – тысячелетнюю сосну. Третий день клонился к закату, и он выскользнул за ворота всесоюзной здравницы. Гурзуф встретил его холодным разбавленным пивом. Ещё позже к вечеру от него уже не отлипала какая-то девка. Спираль его жизни начала быстро раскручиваться вниз. Через пару дней в «Артеке» их с братом попросили не ходить в столовую одновременно с пионерами, а затем и вовсе переселили в сторожку на выселках. А через три дня на набережной он встретил приятеля. Тот участвовал в самом первом составе группы «Воскресение» и немного играл в звезду, впрочем, потом, много лет спустя, просто стал ей и всё, вместе с известным и популярным девичьим коллективом с гитарами, продюсером которого он оказался. Но стал он не той звездой, которая бы всех жалила нестерпимо, а той звездой, которая несла человеческое тепло и согревала. А иногда и дружелюбно подмигивала. А сейчас будущий идол попсцены был рад встрече.
Мидии, собранные в море и поджаренные на костре, на листе ржавого железа, запивались шипучим напитком «Бахчисарайский фонтан». Компания была большой. Иногда Алексей брал гитару и пел серьёзно: «сердце чует новую беду», иногда прикалывался: «о чем поёт морская свинка, о том, что жизнь скучна без риса». Южные вечера у моря были тёмными. Сполохи костра или дальние огни, может просто дешёвое местное вино— всё это навевало. «Солнцем освещенную дорогу», над которой «забытую песню несет ветерок».
Днём небольшое крымское селение Гурзуф пустело. Компания расходилась по домам до вечера. Они как-то остались с Алексеем на набережной. Некто третий молча плёлся за ними. Во всём белом: в пиджаке, в рубашке и, что характерно, в брюках. Тот юноша молчал всегда. Красноречивой и очень простой была его красота. За прошедшие две недели никто не слышал от него ни слова, он лишь иногда скупо ронял:
– Девушки, а вы чьи невесты?
И редко попадались такие, которые не отвечали бы ему:
– А ничьи. Хочешь, будем твои?
Говорят, юноша был математик. Они с Алексеем продолжали обмениваться шутками. Троицкий уже собирался повернуть к себе в «Артек», но вдруг, от выпитого ранее, неожиданно расчувствовался и взял на себя смелость запеть что-нибудь. Слов он и раньше не знал, а тут и вовсе забыл. Получалось что-то вроде:
Я пью до дна,
И мне всё мало,
За тех, кого развезет,
За тех, кто нальёт мне вина…
Мотив приблизительно совпадал с известным из песни «За тех, кто в море». Ну, и как полагается, где нужно петь выше, там пелось громче, а где нужно было ниже, там – тише. Импровизационный посыл не иссякал. И так бы продолжалось ещё долго, пока Алексей не толкнул его в бок со словами: «Тихо, вон Макар идет». Минутой позже они стояли лицом к лицу. Двоюродные братья радостно обменялись приветствиями. Макар внимательно посмотрел на певшего и сделал паузу. Но тот не растерялся и спросил автора:
– А закурить не будет?
– Да, будет, – сказал Макар так задушевно, как спел бы «И когда мне тесно в старом доме» и протянул пачку Pall Mall.
– С заграничным акцентом?
– С финским, – просто ответил Андрей Вадимович.
Далее всем захотелось выпить пива, но его, естественно, не нашлось – вот так вот, ни с того ни с сего в тогдашнем Крыму.
Изредка Троицкий оставался один и бесконечно плавал. Море накрывало. Подводный мир звал, но не затягивал. Чтобы выгнать из тела накопленную в море прохладу, он выбирался на горячие камни и смотрел на далёкую синеву невысоких гор на горизонте. Хмельная дымка стихала в голове. Его переполняло, и он пытался сочинять стихи. Но всякий раз слова оставались внутри, не родившись. Лето 1982 года бешено мчалось под откос. Эти дни оказались последними, когда он ещё слепо верил в собственное бессмертие, думая, что молодость будет вечной. Через неделю он стоял на площади Гурзуфа, возле касс, с билетом домой. Московский сентябрь ещё полыхал золотом, но в душе его уже наступила пасмурная пора. Он снова был в прежних заботах. Жизнь, оставленная на лето где-то на запасных путях, снова набирала ход. Через полгода его приняли в ряды КПСС. Солнцем освещенная дорога плавно свернула куда-то в сторону. Он остался один на широком ночном шоссе. До рассвета было ещё очень долго.
Owner Of A Lonely Heart и другие герои нашего времени
Большую часть зарплаты Троицкий отдавал матери, остальное расходилось незаметно – столовка, проезд. А если купить одеколон иностранного разлива с долгим запахом или ещё что-нибудь в таком духе, денег не оставалось вообще. Получалось, на работу он ходил неизвестно зачем. Детей отдают в школу на продлёнку, а бестолковых парней – на работу. На свидание со своей девушкой Троицкий шёл с бутылкой и пятьюдесятью копейками в кармане. На цветы уже не хватало. Он, конечно, переживал, что не хватало, поэтому бутылку обычно выпивал сам. Короче, справлялся. Жизнь летела стрелой только во время отпусков, а потом целый год стояла где-то на запасных путях, ожидая отмашки. В этот раз не получилось. Вместо отпуска он загремел на бюллетень. Весь сентябрь выездные комсомольские активы и ночные смены на работе заканчивались одинаково весело. На учёбу в Подмосковье в дом отдыха собирались знатные комсомольцы со всего района. И если первые полдня всё было чинно и по уставу ВЛКСМ, то далее наступало время мастер-классов по различным формам аморального поведения. Пили третий день. Троицкий тормошил чопорную девицу в очках и смеялся над собственной шуткой громче всех.
– Валька, ты чё как Лермонтов в гробу? Давай, шевелись!
Глава комсомола крупной государственной организации, отдалённо напоминавшая поэта, вытирала высокий бледный лоб, покрытый испариной, и вместо того, чтобы упасть на пол, падала в объятия комсомольца-актёра Баблова.
Hey, midnight dancer, oho-oho
Hey, big romancer, oho-oho
Come on, let’s do
The midnight dance.
Что может быть лучше, чем танцы под музыку диско? Музыка играет все громче и громче. И даже совсем не страшно, когда часа в три ночи в дверь номера громко, долго и очень официально стучат. Троицкий решительно распахнул дверь и, глядя в грудь расплывчатой фигуры в проёме, старательно произнёс, двигая одеревеневшими губами:
– А нам Вчеслав Якльч Рогффф разршил…
Первый секретарь Краснопресненского райкома ВЛКСМ товарищ Рогов кивнул:
– Ну, раз разрешил, продолжайте.
Инструктор райкома, весёлая девчонка, похожая на маленькую полненькую белку, с притворным гневом запищала:
– Ты, совсем! Не видишь, что ли? Сразу после учёбы ко мне. Выговор тебе! И всем выговор! С занесением!
Всё захохотали. Выговор после учёбы обернулся ещё какой-то дискотекой на пару дней по линии комсомола в одном из главных банков СССР.
На работу Троицкий заскакивал отдохнуть и отоспаться, а домой не появлялся совсем. Бабье лето завершилось ночным авралом на работе и профсоюзным собранием, на котором его отдел лишили квартальной премии. Его упомянули отдельно. Он понял, что с очередным повышением придётся подождать. Ещё год назад он перенёс бы такое играючи, но в этот раз что-то пошло не так.
– Дистония на почве стресса и перенапряжения. Криз. Хренозепам. Жополидол. Хуевалол. Принимать. Соблюдать. И самое главное. Своё это. Прекращать. Вы что себе думаете, а? Болит? И ещё не так будет!
Участковый врач продолжала пугать незнакомыми терминами. Но его беспокоило только одно. Отпуск. Через две недели солнце пропало совсем. Серое небо, похожее на мокрую простыню, с каждым днём опускалось всё ниже. Мокрые листья толстым слоем лежали на мостовой, и сдвинуть с места их было не под силу даже сильному ветру с дождём.
Троицкого так и не отпустило бы, если бы товарищ не дал ему четыре крошечные пилюли:
– Вот, возьми. Примешь. Что останется – вернёшь.
Помогло сразу. Он поплёлся закрывать бюллетень.
– Всё. Выписывайте.
– Что такое? Как? – закудахтала доктор.
– Вот, – он протянул ей блистер.
– Сереназ. Да вы что! Это же галоперидол! Такое в психиатрической скорой вкалывают буйным!
Он пожал плечами. Каждый умирает в одиночку.
Куда ехать в отпуск, было непонятно. Турбюро в Петроверигском переулке напоминало пункт приёма вторсырья. Предложение, которое ему сделали, было соответствующим. Конец октября Троицкий встречал в строительном вагончике на берегу реки Псоу на границе с Абхазией. Двери на территории туристической базы были заколочены. Сезон закончился. Днём было тепло. В свои короткие приёмные часы лето ещё работало. Можно было загорать и купаться.
Соседом ему случился закройщик из Подмосковья – молодой весёлый еврей. На турбазе были вчетвером: они вдвоём, директор и сторож. За забором жизнь кипела вовсю. Дом отдыха ленинградских работников гражданской авиации «Крылья родины» радушно принимал гостей. Это была планета женщин. Одни бортпроводницы. Мужчин там не было вообще. Два пьяных, никогда не просыхающих авиамеханика и пенсионер, зачем-то приехавший с женой.
Через неделю по ночам стало совсем холодно и сыро. Из тёплых вещей у Троицкого случайным образом оказался только акриловый свитер.
Троицкий поплёлся в Адлер за обратным билетом. В очереди кассы он увидел её. Во всём белом, она была с обложки журнала «Америка», тогда как остальные обитатели очереди едва ли смогли бы попасть на страницы журнала «Юный натуралист» в раздел «комнатные уродцы». Она была с подругой. Троицкий, не помня себя, подошёл и что-то промямлил. Ответ был твёрдый и вежливый, с подтекстом – нет.
Вернувшись к своим вагончикам, он снова увидел этих двух ангелов. Ангелов с крыльями родины за спиной. На этот раз они встретились как старые знакомые.
Кормление в вагончиках было поставлено на самотёк. То есть отсутствовало. На другом берегу реки Псоу была хинкальная. Одному туда идти не хотелось. Втроём оказалось вполне. По пути они пересекли кладбище строительных вагончиков. На территории не было не души. Но от профессионального взгляда скрыться невозможно. На следующий день директор базы, низенький полный дядечка, вылетел навстречу с распростертыми объятиями:
– Э, слушай, зачем так ходишь? Всё время мимо. Давай ко мне – с девушка один, другой в гости. Я народный поэт Абхазии. От чистого сердца зову! И сын еврейского народа, твой сосед из вагончик, тоже давай.
Дважды приглашать было не надо. Абхазское застолье, да ещё после двух недель голодухи, это чума. Длинный стол, накрытый клеёнкой, заставленный всем на свете, что родит эта земля и готовят её сыны. Кувшины с вином, как небоскрёбы на Манхэттене. Зелень, непроходимая и нескончаемая, как джунгли Амазонки. Еда, еда, еда. Без конца и края. В конце застолья хозяин предложил гостям вина. Розовое, лёгкое, вкусное, игристое. Оторваться невозможно. Но это был прикол. Абхазская шутка. Вино было специально не пастеризованное или что-то вроде того. Через некоторое время эта штука срабатывает. Начинается адский метеоризм. Женщины, мужчины, ангелы и черти. Танцуют все. Не переставая. Смущаясь поначалу. Потом уже нет. Гости расходятся задворками, не глядя друг на друга. Под звонкий хохот хозяина, который слышен за сотни метров. Знакомство с абхазской поэзией сплотило делегацию гостей. На следующий день гостеприимство проявил сторож. Чёрный от щетины, здоровенный детина надел белоснежную рубашку. Он подогнал к вагончикам начищенную до солнечного сияния «Волгу» ГАЗ-21 с оленем. Предложение было неотразимым.
– Девушка один, другой – давай, бери, – кататься поедем!
Они ездили на машине часа полтора.
За всё время сторож заговорил только однажды:
– Гантиади. Городской больница. Заходишь – назад не выходишь.
Легенда о двух ангелах с крыльями родины за спиной со скоростью молнии облетела соседние селения. На территории дома отдыха ленинградских авиаторов теперь постоянно дежурил местный молодёжный патруль. Среди бортпроводниц появились две стюардессы, летавшие на международных авиалиниях. Белый ангел была не слишком озабочена скудностью своего речевого интерфейса. Слов двести ей хватало на всё про всё. Её взгляд всегда оставался туманным. Лишь однажды она собралась с силами и родила пару фраз:
– Ты, говорят, знаешь английский?
– Как будто да.
– Ты можешь со мной позаниматься?
– Ну, о чём речь.
Днём Троицкий из последних сил отрывался. Тёмный ангел таскала с собой плеер и пару кассет. Самый свежак из музыки 1983 года. Сборники – Culture Club и ещё какая-то попса. Он без конца слушал только одну песню – Owner of a lonely heart группы Yes. Это было его первое знакомство с продюсером по имени Тревор Хорн. Мотив крутился в голове день и ночь. Ночью, потому что из-за холода он не мог спать совсем. Он простыл насквозь и даже днём его трясло. Застольные встречи с абхазским поэтом не возобновлялись. Питался Троицкий редко и как попало.
На следующий день он отправился заниматься английским. Троицкий вошёл в домик, где его ждала белый ангел. Она лежала на кровати в одной рубашке. На соседней кровати лежал учебник. Она показала на него рукой. Он прилёг рядом. Целый час они лежали рядом. Перед лицом он держал учебник. Локти его плотно прижаты к телу. Голова кружилась то ли от простуды, то ли от слабости. Целый час они занимались английским. В конце занятий она улыбнулась и ничего не сказала. Если бы не английский, на который ушли все силы…
Он вышел из её домика. Метрах в двадцати стояла группа местных парней и мрачно поглядывала в его сторону.
– Ну что, ты и она, получилось у тебе?
– Ну да, позанимались…
Ночью, чтобы согреться, он придумал жечь костёр. Иссиня-чёрное небо со звёздами. Море пенится, накатываясь на берег, и тихо шуршит галькой, возвращаясь назад. Потрескивает сушняк, искры летят к небу. На пляж с ним ходит бортпроводница. Ей под сорок. Днём на трезвую голову она зовётся Светой, говорит по-русски, а к вечеру, как выпьет, зовётся Лаймой и говорит с прибалтийским акцентом тем сильнее, чем больше выпьет. Он всегда успевает перескочить на соседнее бревно, прежде чем она подсаживается рядом. Она непрерывно учит его:
– На стюардессах не женись. Они такие…
И затягивается сигаретой. Троицкий, впрочем, и не собирается.
В один из дней, когда он почувствовал себя совсем плохо, сосед сказал ему:
– Моя подружка из «Крыльев» согласилась пожить несколько дней здесь, в вагончике, а ты давай туда. У неё в домике никого нет. Там тепло. Тебе надо подлечиться.
Тепло натопленного домика срубило его под корень. Он спал глубоким сном ещё до того, как его голова коснулась подушки. Троицкий будто провалился в бездну. Ему показалось, что заснул он лишь на мгновение. Какая-то сила вдруг взметнула его. Он стоял в кровати, развернувшись лицом в сторону своего вагончика. Горел электрический свет. Было тихо и тепло. Ужас, ударивший его как молния, ушёл в землю. Троицкий выключил свет и лёг. Через пару дней, проведённых в тепле, он почувствовал себя лучше.
«Крылья Родины» решили устроить вечер, или танцы. Что-то особенное, такое, что под силу придумать только женскому коллективу. Сюрприз, чтобы все были довольны. Их с портным пригласили.
– Вы принесите что-нибудь с собой! У нас будет стол, мы возьмём у местных чачи.
Сборы были недолгими. Купили бутылку водки. В назначенное время явились к столу. Бортпроводницы оживленно галдели. Оба авиамеханика, пьяных в ноль, лежали лицами в стол. Пенсионерка с мужем ползали вдоль стола, выбирая местечко потеплее. Звенели чистые стаканы. Нетерпеливое ожидание праздника вот-вот должно было смениться праздничным действием. Расселись. В этот момент авиамеханика угораздило поднять голову и обвести мутным незрячим глазом накрытую поляну. Его ничего не заинтересовало, кроме личностей с соседней турбазы. Он взревел:
– Ну чё? Чё припёрлись? Московская халява!
Тема московского гостя получила развёрнутое продолжение. Гостей из Москвы охватила бледность. Роняя стулья, они вскочили и вопреки шумным уговорам покинули праздник работников авиатранспорта. Они вернулись в свой лагерь. Сторож пригласил к себе. На столе— банка домашнего белого сухого. Приятный напиток за дружеской беседой – надёжное средство. Обиды и беды таяли с каждым тостом. Из приятного оцепенения их вывел истошный вопль:
– Умер, умер! На помощь!
На помощь так на помощь. Они помчались в «Крылья Родины». Умер пенсионер. Умер, выпив палёной чачи.
Через час приехала скорая. Врач осмотрел покойника:
– Кто-нибудь, помогите. Помогите перетащить тело в машину.
Троицкий и портной взяли ноги покойника. Врач и водитель подняли голову и плечи. Троицкий посмотрел на врача, и ему показалось, что тот улыбается:
– Почему вы улыбаетесь?
– Мы приехали после того, как он умер. Понимаешь, когда смерть от палёной чачи приходит – это настоящая Смерть. Спасти – невозможно. Мы ничего не смогли бы сделать. Он умер бы на наших руках. А так нет моей вины.
– Парень, а ты-то что радуешься?
– Да смерть-то приходила за мной. Меня просто в этот момент не было. Я ушёл. Вот она и забрала его.
Троицкий вспомнил, как той ночью вскочил с кровати. Теперь всё встало на свои места. Он добавил:
– Пару дней назад Смерть тоже приходила за мной. И в тот момент я тоже ушёл оттуда.
