Buch lesen: «Рандеву»

Schriftart:

Корректор Венера Ахунова

ISBN 978-5-0053-6379-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За занавеской

«Как дует из щелей, как будто в этом доме…»

Как дует из щелей, как будто в этом доме
зима себе нашла приют до лучших дней.
Дом пуст, в нём никого нет, кроме
замёрзших лар, вещей и их теней.

Ноябрь шевелит на окнах занавески,
И кажется, по ним скользит печальный взгляд.
Здесь жили мы с тобой и хлебные довески
делили пополам, и пили чай в пригляд.

И я (иль призрак мой) бредёт по коридорам,
на ладан дышит дом, а ларам невдомёк.
Здесь времени следы причудливым узором
свисают со стены, свой доживая срок.

Ау! шепчу я юности далёкой,
но только ветра свист в распахнутом окне…
Дней частокол плывёт рекой глубокой,
а жизнь моя как будто снится мне.

«В приватном пространстве запретной любви…»

В приватном пространстве запретной любви
героям никак не сойтись визави.
Друг к другу идут через тысячи верст,
и каждый из них одинок, словно перст.

В их душах мерцают печаль и тоска —
к картине надежд не добавить мазка.
Меж небом холодным и тёплой землёй
в пространстве любви их недолог постой.

С горой никогда не сойдётся гора.
Их завтра похоже на их же вчера.
Две пешки на поле вселенской игры,
с небес им мерцают иные миры.

Два маленьких сердца стучат в унисон,
две маленьких жизни похожи на сон,
в котором уже неразлучны они,
а в вечности тают их ночи и дни.

«Ах, эти шалости ума!..»

Ах, эти шалости ума!
Игра в сомнения и муки,
обид напрасных закрома,
тоска в предчувствии разлуки,
размолвок долгая зима.

Ах, эти происки Судьбы!
Аттракционы без страховки:
то конь вдруг встанет на дыбы,
затвор заклинит у винтовки…
болты срываются с резьбы.

Ах, эта страсть проникнуть в суть,
взять перевал, дойти до цели,
решить вопрос не как-нибудь,
а чтоб зеваки онемели,
и свой пройти достойно путь.

Какой причудливый маршрут
судьба порою выбирает —
как будто ветер парашют
уносит вдаль и вдруг стихает,
а под тобою степи жгут.

«Когда воротишься назад – туда…»

Когда воротишься назад – туда,
Где был, спустя всего полвека,
То ахнешь! – что творят года?
меняют местности и человека,

Так, даже страшно вспоминать.
Кругом портреты бывших нищих,
концы с концами сводит знать,
домов и улиц не узнать.

Бокал вина, в руках холодный грея,
ты будешь всюду избегать зеркал,
чтоб не увидеть Дориана Грея
и в амальгаме времени оскал.

И в прошлое плотней закрой окно,
ушедшим ты не сможешь надышаться,
но можешь паркам спутать волокно.
Тогда оно ведь может и порваться.

«Мадам! Я знаю, Вы не любите стихов…»

В.

Мадам! Я знаю, Вы не любите стихов.
Вы мне признались в том «сумняшеся ничтоже»,
Как не люблю, мадам, и я чужих грехов,
Тем паче тех, что на мои похожи.

Но верю я, мадам, что Вам легко понять,
Что от пера, как от грехов, не воздержаться…
А, впрочем, смысла нет о том болтать,
ведь проще написать, чем объясняться.

В поэзии есть лирика, а в лирике недуг,
известный всем весенним обостреньем,
когда «зелёный дым, пернатых зов подруг» —
Нам кажутся нездешним откровеньем.

Зима и лето – каждая синдром имеет свой.
Перечислять – запутаешься в штампах…
Для каждого белья есть свой раскрой —
к фигуре подогнать – удел талантов!

Засим прощаюсь. Жанр эпистолярный,
увы и ах! – совсем не мой конёк.
К тому ж страна, где Вы есть гость желанный,
немного далека для строк моих и ног.

«А когда перерубит лучом…»

А когда перерубит лучом
солнце лето на две половинки,
год умчит в никуда лихачом,
дни исчезнут, как в море снежинки.

Дни исчезнут, другие придут,
принося то ненастье, то счастье.
И привычный домашний уют
будет брошен тобой в одночасье.

Мир откроется будто бы вновь:
Краски ярче, прохладнее росы —
это нежная дама – любовь —
посетит твоё сердце без спросу.

Будь то в хижинах или дворцах
(она редко когда выбирает),
ей удобнее жить в двух сердцах,
а в одном она только страдает.

«Амур не выдаёт нам полиса…»

Амур не выдаёт нам полиса
на страхование от ран.
Он метит в вас пониже пояса
и жертву тянет на таран.

Вот Дон Кихот копьём прицелится —
честь Дульцинеи воевать,
но Санчо видит – это мельница,
А Дульцинеи не видать.

Не дружат Дульцинеи с Дон Кихотами,
поскольку Дон Жуаны им милей.
Зачем им Дон Кихоты с их заботами,
у Дон Жуанов – ласки горячей.

Года пройдут – всё успокоится,
от старых ран исчезнет след.
Прискучит Дон Жуану вольница,
оглянется, а Донны Анны нет.

«Буквы чёрные на белых листах…»

Буквы чёрные на белых листах
как вагоны в грузовых поездах,
что стучат на стыках рельсов тук-тук
в обещаниях встреч и разлук.

В этих звуках каждый слышит своё.
Мне же чудится дыханье твоё.
Только знаков препинаний не счесть,
потому и не понять эту весть.

Мы стоим, под нами мокрый перрон.
Над перроном хриплый кашель ворон.
Ну, а мы всё ловим стук поездов,
Пассажиров этот временный кров.

Строчки словно многорельсовый путь,
а куда он нас ведёт – позабудь,
лучше вовсе здесь не думать о том,
да и слёзы отложить на потом…

«Вот женщина за лёгкой занавеской…»

Вот женщина за лёгкой занавеской
На снег глядит и думает о том,
что нет пока такой причины веской,
чтобы навсегда покинуть этот дом.

Покинуть дом резонно, но отчасти,
Поэтому в глазах её тоска.
Бывает, нелюбовь нам заменяет счастье —
Картина есть, но нет последнего мазка.

А снег летит и голые берёзы
Как будто пухом укрывает на ночлег,
Она глядит, и призрачные грёзы
Плывут пред нею, превращаясь в снег.

«Губами солёными грешными…»

Губами солёными грешными
ласкала, целуя меня.
Я помню, как яблоком в трещинках
дышала та ночь сентября.
Однажды такою же полночью
искусан бессонницей в кровь,
припомню, какой я был сволочью
и первую в жизни любовь.
И море с закатами грязными,
которые шторм не отмыл…
Какими мы были с ней разными —
наверно, за то и любил.
Осталась в душе эта трещина,
хоть всё это было давно…
Любила ль меня эта женщина? —
теперь мне и ей всё равно.

«Дарите женщине мечты…»

Дарите женщине мечты,
дарите искренно и чисто,
ведь даже звёзды на монистах
не стоят женской красоты.

Любовь дарите слабым сим,
она их делает сильнее.
Дарите парки и аллеи,
дарите звёзды в небе им.

Дарите женщинам цветы,
и в дождь, и в ясную погоду.
Всегда, в любое время года,
дарите женщинам цветы.

Дарите чаще радость встреч,
и с нею радости общенья,
и немоту от восхищенья,
не стоит, право, их беречь.

Не стройте на дарах расчёт.
Он и бессмысленен, и зыбок.
Они надарят вам улыбок
и сердце, если повезёт.

«И я когда то проходил…»

И я когда то проходил
по этим улицам невзрачным.
Порою в настроенье мрачном,
порою над землёй парил.

Валились звёзды стылые с небес,
и остро пахло рыбою и влагой,
и пыл желанья разжигал в нас бес,
Опаивая нас любовной брагой.

Мне снились пароходные гудки
И девочек волнующие формы,
Огромный, словно жизнь, простор реки,
И 200 граммов хлеба детской нормы.

Я корку хлеба и теперь ценю —
А вкус её в мои проникнул гены…
За нелюбовь плачу свою пеню,
За детский стыд и первые измены.

Где женщины, что обожали нас?
Где нежных рук и губ прикосновенья? —
Как я был глуп, когда хотел быть груб…
Но поздние без толку сожаленья.

Пришла пора заснуть, и белый пароход,
винтами вспенив памяти остатки,
мне прогудит и уплывёт вперёд,
качнув волной былой любви заплатки.

«Когда смотрю в альбомах фотографии…»

Н. К.

Когда смотрю в альбомах фотографии,
то вижу в благородной желтизне
истории следы и географии,
героев, прикасавшихся ко мне.

Как изменялись формы их от времени:
дагерротип, велюр или картон.
И чаще бьётся жилка возле темени,
и струны времени меняют тон.

И что-то объясненья не нашедшее,
на миг не измеряемый ничем,
меня перемещает в то, прошедшее,
на миг, а мне б хотелось насовсем.

«Ты до сих пор не отдала долги…»

Ты до сих пор не отдала долги
Беспечной юности её смешным порывам.
И не тверди мне о годах, не лги —
ты поле минное – всегда готова к взрывам.

Ты ситцевый платок из васильков и ржи,
Который расстелил на поле ветер.
В душе твоей витают миражи,
и нежный взор по-детски мил и светел.

Порой, когда слеза туманит глаз,
рисую я сквозь дымку голубую
иную жизнь, совсем иной рассказ,
но в нём не точку ставлю я, а запятую.

Пусть день встаёт. Плести из судеб нить,
ещё заботливая Парка не устала,
не вырос виноград, чей сок дано испить
тебе, чтоб, захмелев, ещё моложе стала.

«Зачем мы пьём хмельной напиток знания…»

Зачем мы пьём хмельной напиток знания
и оторвать от звёзд не можем взгляд.
Любимая, как тщетны все старания
Хотя бы миг один вернуть назад.

В непознанной пустыне бесконечности
Не прорастают истин колоски…
Любимая, как краток путь по вечности
от первых слёз до гробовой доски.

А мы готовим по весне салазки —
сей парадокс немногим по плечу.
Любимая, рассказывай мне сказки,
Я лжи правдивой слышать не хочу.

Мой мир, моя скорлупка тонкая,
Вместилище восторгов и тоски,
в тебе и соловья есть песня звонкая,
безденежье и рваные носки.

А со двора в окошко ломятся сирени,
май хором птичьим дирижирует в саду,
любимая, мы куклы на арене,
но на арене всё же лучше, чем в Аду.

«И я когда-то верил в прочность уз…»

И я когда-то верил в прочность уз.
Считал любовь подарком свыше,
и если в покер выпадал мне туз,
то ставки поднимал всё выше.

Теперь всё чаще мысль о нелюбви,
о зове одиночества утрами…
Любовь! – тебя ведь сколько ни зови —
ты лишь зола над бывшими кострами.

Тщета попыток наводить мосты,
забытое искусство общежитий.
Пропавшее богатство простоты,
следы невоплощённости наитий…

Вот жёлтый глаз на лбу у фонаря,
ждёт хитроумной мести Одиссея…
Стекает с крыши вниз полузаря,
и сеет мелкий дождик, ничего не сея.

И вот, себя воспоминаньем грея,
жму клавиши и жгу потом листы.
При взгляде в зеркало я Дориана Грея
с усмешкой узнаю знакомые черты.

23.08.2019— 21.09.2019

«Он глаз открыл – увидел потолок…»

Он глаз открыл – увидел потолок,
потом открыл другой – увидел плечи.
Натопленными на ночь были печи,
но был прохладен женский локоток.

Он видел сбитый к шее пеньюар —
– по-сельскому – нательную рубаху.
Уж сколько лет он неподвластен страху
перед всесильной женской наготой.

Давно пришли иные времена.
Что их черёд настал – понятно тоже…
Быстрее сушатся шагреневые кожи,
И в юбилеи превращаются года.

С рожденья платим за грехи налог,
а толкованье слов совсем не знаем.
Влюблённости любовью называем
и, вынырнув из сна, глядим на потолок.

В избе ещё тепло, и позвоночник печи
Трещит суставами, ведь и они в летах.
Под стрехою дом расправляет плечи
И машет флагами развешенных рубах.

«Были хлопоты напрасные…»

Были хлопоты напрасные,
дом казённый, дама пик.
Ночи страстные, опасные,
паровозов долгий крик.

Были встречи и прощания
и сомнений тяжкий груз.
Были тайные свидания,
был и с луком карапуз.

Тетиву, шутя, натягивал,
и – не целясь, прямо в грудь,
а потом, смеясь, отчаливал —
дальше сам, мол, как-нибудь.

Пели песни колыбельные
в пальцах ветра провода,
и летели безразмерные
дни, недели и года.

Наливалась в кружки водочка.
был костёр и жар ланит,
но «любви до смерти» лодочка
часто билась в прах о быт.

Вот и я не раз крушение
испытал под зов сирен
(что ни песнь, то искушение)
и псевдолюбовный плен.

«Мы начали свой путь в эвакуацию…»

Мы начали свой путь в эвакуацию
по морю – вбок, потом по рекам вверх,
собой являя цель для авиации
с заданьем боевым убить нас всех.

Красивые лучи по небу ползали,
стучал машинкой швейной пулемёт.
мы на руках у мам и бабок ерзали,
и как мы выжили, сам чёрт не разберёт.

На верхней палубе пелёнки вешали
и в трюмах среди стай голодных крыс
мечтали хоть куда, но только пешими,
но длился долго наш речной круиз.

А взрослые нас палубой не тешили —
в трюм гнали от свинцового дождя.
Мы плыли, как рабы вповалку смешаны,
на переборках видя фейс вождя.

А нам-то что? – для нас цепей не ковано.
Вещей немного, каждый «гол – сокол».
Когда б мы знали, что нам уготовано:
кому медаль, кому и в горло кол.

Да, молодость богата лишь бессмертием:
во сне руками бороды богов
ловили мы и в бурю, и в безветрие,
а жизнь рекой текла меж берегов.

Мы выросли от голода поджарыми,
но это к лучшему – перееданье – вред.
Не верили, что быстро станем старыми,
считали дни до будущих побед.

Пришла пора, столы покрыли скатерти,
как символ побеждённых нами бед,
но часто по углам рыдали матери,
когда гармошку обнимал сосед.

Как многое в те времена мы вынесли
назло всему, а может, вопреки.
И как-то быстро, незаметно выросли,
плывя против течения реки.

Плывут по рекам баржи за буксирами
и яхты в разноцветии огней.
В них много днищ с залатанными дырами
и сорванных ненастьем якорей.

В руке моей опять горбушка хлебная
(я пальцами тот запах узнаю),
и помню зори в половину неба я,
и помню жизнь у смерти на краю.

«Даже долгая зима…»

Даже долгая зима
вдруг окончится когда-то
и тогда сугробов вата,
поползёт в ручьи сама.

Сколько бы ни длить года,
ничего нам не поможет —
вечность всё на ноль умножит,
жизнь – меж пальцами вода.

Сколь ни кайся, но грехи
отмолить до самой смерти
не удастся, уж поверьте —
нету большей чепухи.

С шулерами и с Судьбой
не играйте спьяну в карты.
Не весной считайте марты —
исключительно Зимой.

Бога зря не поминайте,
не клянитесь на крови
и, с Фортуной визави
сев, даров не вымогайте.

Даже в скудном свете дня
всё равно светлей, чем ночью.
Коль не любишь песнь сорочью,
слушай песни соловья.

Трудно жить в вершке от края,
на земле у края свет
очень слаб, и кто совет
даст, святым дойти до рая.

«Когда любил я дни рожденья…»

Когда любил я дни рожденья,
был молод и на шалость скор.
Давали для грехопаденья
те дни немыслимый простор.

Любил резвиться на морозе
и никогда не замерзал.
Писал стихи (конечно в прозе),
за бывший круг считал овал.

Я много глупостей наделал
и был заядлый демагог.
Всё больше занимался телом,
хоть и душой, конечно, мог.

Любили женщины меня,
а я считал – их было мало,
и всё же корм был не в коня,
иная кровь во мне играла.

«Зачем арап зарезал Дездемону?..»

Зачем арап зарезал Дездемону?
Иль задушил, что, впрочем, всё равно.
Бедняжка не издала даже стону,
теперь рыдают все в театрах и кино.
А может быть, не все и не рыдают,
сидят, платки для вида теребя,
и бедного Отелло вспоминают
и думают – а что бы сделал я?

«Я не могу строчить стихов по случаю …»

Я не могу строчить стихов по случаю —
здесь должен быть особенный талант.
Возьмусь писать и сам себя замучаю —
стекло ведь не гранится в бриллиант.

Смотрю на тень свою – к стопам прикована,
она не делает попыток убежать.
Вот если б ты была так заколдована,
и я хотел бы твоей тенью стать.

На юг смотрю – турецким полумесяцем
прикинулась средь облаков луна.
Что б ни писал – выходит околесица,
но мысли о тебе не вычерпать до дна.

Грызу с тоской сухарь воспоминания,
тяну из памяти пустых мечтаний нить.
Как тяжело листать историю блуждания —
Не знаю даже, как вам объяснить.

«За занавеской женский силуэт…»

За занавеской женский силуэт
слегка намечен акварельной краской.
И этот незатейливый сюжет
из песни взят или навеян сказкой.

Как коротки мгновенья счастья – се ля ви.
Как быстро вянут срезанные розы,
Когда бы больше дали нам любви,
мы легче пережили бы морозы.

«Любовь, как мне понять тебя, скажи!»
Молчит – как будто бы сама не знает,
а в небе лётчик крутит виражи,
как будто сердце по лазури вышивает.

Похоже сердце, но уже следы
рисунка ветер превращает в пену.
Исчез рисунок – не было б беды —
любви ведь только сердце знает цену.

«Всю ночь мне бессонница дышит в плечо…»

Всю ночь мне бессонница дышит в плечо.
Целует, как прежде, меня горячо,
как ты целовала, обнявши во сне,
а, может быть, это лишь кажется мне?

Комок простыней на кровати лежит,
за печкой сверчок без конца ворожит,
но ночью безлунной и средь бела дня
ему не вернуть золотого огня,

который в глазах загорался твоих,
который всегда был один на двоих.
Теперь только память хранит образ твой,
а угли покрылись холодной золой.

«Мне жаль больное дерево – дупло…»

Мне жаль больное дерево – дупло
проникло в ствол почти до середины,
и призрак неминуемой кончины
его накрыл, как чёрное крыло.

Нет ничего печальнее, поверь,
чем старости худое покрывало,
скрывающее в будущее дверь,
как до того и в прошлое скрывало.

Лишь дятлы, не жалея головы,
долбят кору, разыскивая пищу,
как будто дровосеков топоры
свою законную добычу ищут.

Деревья – братья старшие людей,
с понятием родства давно расстались,
и всё ж два мира – словно пара лебедей,
врозь не сумели жить, как ни старались.

«С каждым годом радость уменьшается…»

С каждым годом радость уменьшается,
а печаль становится сильней —
и во сне всё чаще проявляются
лица овдовевших матерей.

Кадры кинохроники победные,
крутится военное кино…
отзвучали быстро трубы медные,
и отцы не слышат их давно.

Внуки их растут, беды не ведая,
обнеси, Судьба, их чашей бед.
Пролетит их молодость кометою,
оставляя правнукам свой след.

В мае мёд побед пропитан горечью,
счастье умаляется тоской,
может, снова к нам Земля за помощью
обратится – дайте мне покой.

«Дорога в сад лежит через окно…»

Н. К.

Дорога в сад лежит через окно,
в нём март уже распахивает створки.
Она выходит прямо на задворки,
где креслом служит старое бревно.

Там яблони роняют лепестки
в траву – их век, увы, недолог.
Над кронами распахивают полог
армады облаков, они, как пух, легки.

Жизнь пролетает, убегает в никуда,
и мы остановить её не в силах.
Года стирают буквы на могилах,
и память утекает, как вода.

«Любой распад по существу фатален…»

Любой распад по существу фатален;
судьбу не купишь обещаньем мзды.
Приходит время одиноких спален,
где некому подать стакан воды.

Когда все козыри исчезли из колоды,
не суетись и карты не тасуй.
Между мирами открывает переходы
непрошенный тобою поцелуй.

Как пилигрим в сосновом облаченье
ты душу выпустишь на волю из оков
и перестанешь для неё иметь значенье,
как тени на земле для облаков.

«Когда-нибудь пойму, что всё обман…»

Когда-нибудь пойму, что всё обман.
Стихи сожгу и ноутбук закрою.
Но свой кураж я в землю не зарою,
Кураж бывает лишь на время дан.
Нам всё отмеряно от сих до сих,
неправ ей – ей, кто думает иначе.
И вот уже слова не лезут в стих,
и мысль ползёт подобно старой кляче.

Я в зеркало смотрю и думаю о ней,
о женщине, что снилась мне ночами,
её настигнет тот же юбилей,
что у меня уже маячит за плечами.
Мы пьём перебродившее вино
и вспоминаем вкусы вин игристых
и наших женщин трепетных и чистых,
которые ушли в туман давно.

Сугробы лезут в окна, и метель
их лижет, как мороженое дети,
и бродит возле дома старый йети,
мечтающий про тёплую постель.
Но кто-то повернёт песочные часы,
и та, которой я ещё не безразличен,
начнёт раскладывать былое на весы,
и каждый грех не будет обезличен.

«Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым…»

Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым
и бороду не брить десятки лет при этом.
Гомер не по тому является поэтом,
он мог бы в принципе быть и немым.
У сильных телу не подвластен дух,
он заставляет плыть против теченья.
Одно дитя не станет есть печенья,
которое назначено для двух.

«Я закурю. Я долго не курил…»

Я закурю. Я долго не курил,
и запах табака карманы позабыли,
но мы сегодня друга хоронили,
по старой памяти я «Беломор» купил…
Я пачку надорвал и вынул папиросу
и глухо стукнул о мундштук картон,
вернув меня к проклятому вопросу,
который ни к кому не обращён.

«Дар был напрасен, кончена игра…»

Дар был напрасен, кончена игра…
Чужой пример нас ничему не учит.
Осталась Лоту соль библейского столба,
Теперь кифара боль его озвучит.

Он солью со столба посыплет раны,
последний раз посмотрит на рассвет,
потом обмоет их водою Праны
и нам накажет соблюдать завет.

«Прошли года с тех пор (точнее, пара лет)…»

Прошли года с тех пор (точнее, пара лет)
И, расщепляя время, словно призма,
я вижу в радуге событий серый цвет,
и он не вызывает оптимизма…
«Да брось ты, дед!» – мне внучка говорит:
она живёт Весной (подобие арабской) —
«Мы скоро победим! – в глазах огонь горит, —
покончим навсегда мы с жизнью рабской!»
– Покончите? – ну-ну – успеха вам, друзья —
я тоже пил задор из этого «флакона».
– Весной кипела кровь и юные князья
на Россинантах мчались в бой – убить дракона.
Убить? – и вот уже убит дракон,
но он воскреснет в новом Ланселоте…
мы жаждем каждый раз поставить всё на кон…
ну, что ж – до встречи с Бургомистром на Болоте¹.

«Предзимья колкое дыханье из наших неуютных мест…»

Предзимья колкое дыханье из наших неуютных мест,
где насморк, слёзы и чиханье, влечёт упорно на зюйд-вест
звёзд полусвета, анонимов, друзей, приятелей, подруг,
а домосед несуетливый, проснувшись, обнаружит вдруг
локальный вакуум в общеньи, заполненном ещё вчера
любителями музы странствий… и вот пустые вечера…
Узрел бы смысл А. Эйнштейн в их ежегодном постоянстве —
желаньем время изменить перемещением в пространстве?

2

Мой друг! Могу ли так назвать тебя я – Бог весть…
Всего лишь день прошёл, но сдули тобой оказанную честь
ветра осенние, попутно лишив октябрьской красы:
листвы и красок увяданья леса «центральной полосы».
Унынье. Плакальщица осень, забыв все прочие дела,
уже готовит к обмыванью деревьев голые тела.
И соблюдая ритуалы «преамбулой» для зимних стуж,
из серой мути мелко сеет вторые сутки скорбный душ.

Горит ночник. Роятся мысли, спеша, как бабочки на свет,
и думы мрачные повисли, как призраки былых примет:
коль «было поздно в наших душах», а полночь пела, и т. д.,
что коль часы твои отстали (иль встали) – значит, быть беде.

Архив приязни. Десять писем, что электронный вихрь занёс —
случайно (?) в мой почтовый сервер, хранящий их, как верный пёс.
Их не засушишь, как гербарий, в них невербальных нет следов,
надежд печальный колумбарий вдовцов, любовников и вдов.

Но полно, небеса иные теперь простёрты над тобой.
Белеет парус в море синем, как бы суля тебе покой,
но, что-то вспомнив, ты застынешь и (может быть) сглотнёшь комок.
Тот парус бел, он чист поныне и одинок, и одинок.