Buch lesen: «Архив», Seite 3
– Вот это кто написал, не знаете? – Антон указал на «разноглазку», мать покосилась на надпись, а потом, как на идиота, на него, и ему стало неловко. Действительно: надписи лет… много ей лет. Ее сначала долго и старательно царапал ключом какой-то обиженный школьник, потом в старших классах он ее поджег и прокрасил несмываемым маркером, чтоб наверняка. Чтоб показать всем, какой он долбоеб, а то вдруг кто не догадывался. Жалко, подпись не оставил.
– Извините… Я все должен проверить, вы же понимаете…
Дальше наверх они ехали молча. Лифт еле тащился, и Антон успел ознакомиться со всем меню компании «Восток-Пицца» («доставка за 60 минут!») под недовольное, громкое урчание желудка. Заказать бы, еще когда только приехал, но не жрать же пиццу рядом с накрытым простынкой трупом молодой девушки.
Лифт резко остановился, немного поравнялся с дверным проемом, не попав в него с первого раза, помигал лампой освещения, и несмазанная дверь со скрипом уползла в сторону, показав оштукатуреную стену, окрашенную в бледно-зеленый («Да сколько ж можно…») и с цифрами «14» прямо перед взглядом, которую поутру всегда все игнорируют, выбираются из лифта, оглядываются, ощущают сбой в программе поведения, а потом забираются обратно вместе с соседом с другого этажа ехать дальше вниз, поближе к осточертевшей работе.
Они прошли мимо второго лифта и мусоропровода, сквозь отпертую дверь в общий коридор: вечно ее какой-нибудь дебил-сосед, уже с этого этажа, не закрывает после того, как выходит покурить на общий балкон, и перед тем, как начинает бесконечно сверлить перфоратором, и замешкались перед обитой коричневым кожзамом и простроченной ромбами дверью в квартиру. Женщина дрожащими пальцами, молчаливо роняя слезы, пыталась попасть в лунку ключом. Таким же, как у школьника, позорившего ее дочь в лифте. Навсегда ушедшую дочь.
– У кого еще есть ключи от вашей квартиры? Дверь захлопывается?
– Ключи только у меня и у Лизочки… были. У нас же нет больше никого, я же говорила… Вот и держимся… Держались друг за дружку… – Вероника Петровна упорно поправляла себя, зачем-то старалась говорить о дочери в прошедшем времени. А запирается – да, вечно я мусор шла выбрасывать и ключи забывала.
– И как же обратно попадали?
– Ну, коль Лизочка была дома – так и попадала. А нет – дожидалась ее из школы или университета.
«Странная женщина…»
Прохладный сквозняк вышиб дверь и прервал их диалог.
Вероника Петровна вошла первой, на автомате скинула обувь и привычно-машинально повесила куртку, развернулась к Антону, чуть улыбаясь, по-хозяйски:
– Проходите.
Как будто без приглашения он бы не прошел. Не нужно ему приглашение, как неугомонному псу режима. Но как человеку – нужно.
Он вошел в легкий сумрак, тоже скинул кроссовки, отказался от гостевых тапок, которые женщина попыталась дрожащими руками вытащить из тумбочки, прошел чуть вглубь и разглядывал типичную прихожую: тумбочка с обувью, разбросанные по полу сапоги, туфли и балетки, крючки для верхней одежды, торчащие из стены, некоторые отломанные и погнутые. На них – затасканные пальто и старые, поеденные молью шубы. Облезлые, отваливающиеся клочьями, иссохшиеся бумажные обои, поклеенные еще в прошлом веке, какие-то мелочи валяются на тумбочке: ключи, скидочные и подарочные карты, цилиндры зонтиков, платки из синтетики. В углу нагромождение обувных коробок, которые зачем-то надо хранить – а вдруг понадобятся. Обувь в них убрать, отнести обратно в магазин вместе с чеком и начать ругаться, требуя то администратора, то возврат, или сложить свои пожитки да срочно эвакуироваться куда-нибудь за Урал, когда война до самой Москвы докатится.
И зеркало над низкой тумбочкой почти во весь рост. Он наткнулся на него, увидел в нем свое отражение и не узнал поначалу. Взгляд заскользил по тощей фигуре, одетой в форменные брюки, китель, из-под которого торчала незаправленная рубашка, но не галстук («опять забыл…»), и остановился на лице. Небритом лице с грустными, полупустыми, уставшими глазами и синяками под ними, острыми выпирающими скулами и продолговатыми горизонтальными морщинами на лбу. Короткие сальные волосы с проседями торчали во все стороны. Будто он не на себя смотрел, но на кого-то другого. На миг замешкался, в очередной раз вопрошая «кто я?», ожидая ответ из отражения, но оно все повторяло едва заметные движения Антона, никак не реагируя на его мысли. Лучше б, как в фильмах ужасов, задвигалось по своему разумению и просипело что-нибудь в духе «тебе осталось семь дней». Хоть какое-то было бы облегчение.
– Комната Вашей дочери?.. – К замершей женщине обратился Антон, и та вздрогнула, всплывая из пучины своих мыслей в реальность.
– Да… Да, сюда…
Женщина прошла куда-то вглубь квартиры и Антон, мельком взглянув на рамки с фотографиями под зеркалом, последовал за ней. Она подошла к закрытой двери, взялась за ручку, замешкалась, но нашла в себе силы, последние, похоже, повернуть ее и распахнуть дверь с протяжным заунывным скрипом. В Антона дыхнуло свежим воздухом и приступом дежа вю.
Заправленная, но чуть помятая кровать, россыпь плюшевых игрушек у изголовья, огромный шкаф, легкий бардак на письменном столе, мягкой желтизной мигающий светодиод на боковой грани выключенного ноутбука – это все мелочи. Что действительно взорвалось в его мозгу, так это скрип двери, широченный подоконник во всю стену, хаотично расставленные по его краям книги и фоторамки. Распахнутое навстречу пока еще мирному небу окно довершило этот психический феномен.
Он здесь уже был, в своем недавнем сне, и теперь пытался пересилить это ощущение двойственности.
«Нет, ну нет, ну совсем нет, ну ты что, совсем дурак? Ты что-то видел во сне, а теперь увидел наяву что-то похожее, что ж теперь, в какую-нибудь сраную мистику подаваться? Просто увидел что-то, похожее на сон, и вот застыл как идиот, выискивая тут сверхъестественное, а его тут совсем нет. Ну же, очнись, долбоеб…»
– Извините… – Теперь его, застывшего во флешбэке идиота, окликивала женщина, а не наоборот, как у подъезда и простынки.
– А… Да?..
– Вы в порядке? – Странный вопрос от матери, которая только что потеряла дочь. «Да, у меня, в отличие от Вас, все круто, классно, просто замечательно! Я же могу пойти в ближайший продуктовый, купить бутылку водки и пить на радостях, а не поминая, как Вы. Только оба закусывали бы черствым хлебом.»
– Да, все хорошо.
Лиза прыгнула отсюда, только предварительно оставила записку. Этот вот сложенный клочок бумаги на кровати, написанный не с первого раза, судя по скомканным листам, разбросанным по полу. Она не знала, что писать, как объясниться, что упомянуть на прощание. Тем лучше, тем удобнее. Ее слова – будут искренними, каких бы проблем Антону это ни сулило.
И пока писала свои записки, в тех, выкинутых, она оставила упоминания и намеки на того, кто виноват, зачеркивая очередные рвущиеся из груди слова, сама того не понимая. Так что их тоже нужно будет собрать, забрать и тщательно изучить, чтобы отправить того подонка очень надолго и в то место, откуда он если и вернется когда-нибудь, то уже не человеком.
Он присел на кровать («не скрипит, ножки не расшатались»), взял в руки листок, развернул его, пробежался глазами по строкам, адресованным не ему. Мать оставалась неподвижной, уставилась куда-то в распахнутое окно пустыми глазницами. Антон достал телефон, потыкался в папки и иконки приложений, нашел нужное, сфотографировал записку, но не отбросил ее в сторону или передал матери, но пока оставил себе, аккуратно сложил по линиям сгибов и спрятал в карман. Встал, дошел до стола (мать все так же смотрела вдаль, едва дыша: дыхнет, всхлипнет и зарыдает), взял первую попавшуюся тетрадь (какие-то лекции), открыл на случайной странице, сфотографировал.
Приложение напряглось, выискивая аналогии между почерками: завитушки буквы «а» или характерные буквы «д», насколько округлой была буква «о» и как вообще соединялась с соседними, и десятки других мелочей, на глаз малозаметных, но знающим людям и вот этому приложению говорящих о многом.
Телефон ощутимо нагрелся, соображая. Повращал десяток секунд ползунком загрузки и выдал однозначный вердикт: и записку, и абзац из тетради написал один и тот же человек. Оставалось подтвердить это у матери. Антон взял тетрадку и показал женщине:
– Вероника Петровна, вы узнаете почерк вашей дочери? – Она подняла опущенные руки и нежно коснулась обложки, переняла тетрадь, всмотрелась, вчиталась отрешенно, будто не узнавая:
– Да, это ее почерк. Ох, сколько я с ним намучалась, сколько ж мы прописей исписали в младших классах…
– Хорошо, спасибо. – Антон отвернулся. Сокрушение и торжество отпечатались на его лице. Теперь он не отвертится, как бы ни хотел (а он не хотел и не собирался), теперь это действительно его дело. Дело. Он не передаст его кому-то другому в отделе, ведь именно он специализируется по таким… Особенным.
– А что там?
Антон обернулся.
– Где?
– Ну, в листке. Она оставила записку, да?
Антон остекленело уставился в ее лицо. «Переносица, переносица, смотреть в переносицу…»
– Вам необязательно знать…
– Я хочу знать! Я хочу знать! Это записка, да? Дайте сюда!
Она, вмиг озверев, набросилась на него, скребла ногтями по ключицам сквозь грубую плотную ткань кителя, даже не пытаясь добраться до кармана с запиской, сжимала кулаки и легонько била в грудь, не выбивая дух, но рыдая и с каждым ударом теряя силу, злость и смысл жизни. Сорвалась и падала в бездну. И в ее возрасте, по опыту Антона, из этой пропасти уже не выкарабкаться.
– Дайте сюда! Дайте!
Антон не сопротивлялся. Он, наоборот, крепче ее сжимал за плечи и вдавливал в себя, пока сослуживцы не видят. Вероника, рыдая, долбила его, что было сил, но и те оставшиеся быстро иссякли. Всего миг прошел, и она успокоилась под его натиском, просто уткнулась в него и сокрушительно рыдала, будто в последний раз, будто сейчас выплачет все слезы, отбросит его в сторону и тоже шагнет в порывы ветра.
«Так, окно надо бы закрыть.»
«Дочка, Лизочка, доченька моя…» – она все рыдала и рыдала, а Антон чуть поглаживал ее по спине, приговаривая «ну, ну, ничего, это ничего», хотя это было очень даже «чего», и «ничем» никогда бы не стало. Всегда оставалось бы «чем», для нее утратой и для него, неугомонного, вечно докапывающегося до истины, очередной нарывающей занозой в заднице, что аж сидеть больно. И в этот раз докопается, и накажет, и те заплатят… Заплатят, все заплатят в этом гребаном супермаркете жизни, где Антон – охранник на выходе. Касса-то – тоже на выходе. «На выходе касса, твари, и вы за все заплатите, за все…»
Всхлипывания прекратились, осталось только шумное неровное дыхание, но и то растягивалось в какой-то слишком замедленный ритм. Тело обмякло, и Антон уже не столько прижимал ее к себе, сколько поддерживал в вертикальном положении.
– Вероника Петровна?
Она не ответила, но тело продолжало наливаться тяжестью, пока, наконец, ее ноги не подкосились, и она не повисла на Антоне.
– Вероника Петровна?
Он аккуратно развернулся к кровати и уложил ее. Ее голова безвольно откинулась, рот немного приоткрылся, и из него вышел последний выстраданный выдох. Антон слегка испугался, но пощупал пульс на шее – медленный, но есть. Ее психика не выдержала давления обстоятельств и реальности, отключилась, ушла в перезагрузку. Надолго ли – пока непонятно. Главное, чтобы это не закончилось каким-нибудь инфарктом или сердечным приступом – еще один рапорт придется писать.
Антон приподнял ее веко. Зрачок не двигался и не реагировал на свет. Черт его знает. Его же учили чему-то в академии первые несколько месяцев службы рядовым: как оказывать неотложную помощь, перевязки там всякие, жгуты и шины, как определять инсульты, удары током, сердечные приступы, как правильно светить фонариком в зрачки, считать пульс, проверять дыхание, бить в грудь и целовать взасос. Но, во-первых, то было пятнадцать лет назад, а во-вторых, давайте будем честными, в первую очередь по отношению к самим себе: кто в прыщавом юношестве будет слушать эту белиберду старого, маразматичного, отошедшего от практики врача, подрабатывающего на пенсии преподавателем, когда окна лектория выходят прямо на женское общежитие?
Дышит – и ладно.
Антон оставил женщину в покое, достал из кармана листок и снова перечитал последние, местами размытые слезами строчки девушки, решившей, будто бы жизнь ее достаточно дерьмова, чтобы покончить с ней. Ей бы в один из тех разрушенных южных городов, побыть в шкуре беженцев, что бессильно смотрели, как снаряды падают на их дома, крошат бетонные перекрытия, складывают многоэтажки, как карточные домики, и остатки их прежних жизней дотлевают, коптя некогда мирное небо.
Впрочем, у каждого – своя война. И исход у каждого свой: кому в окно, а кому мыкаться по чужим, еще целым городам.
Он вчитывался в каждое слово по нескольку раз, иногда отрывая взгляд от листка: искал в комнате следы борьбы или намеки, пытался вспомнить конфигурацию замка входной двери зачем-то, а потом понял: убийца просто вышел и закрыл на ключ. Надо спросить, у кого были ключи. И кого видела консьержка. Никого, конечно, не видела – она ж спала, карга старая. Есть ли камеры в подъезде? А если и есть, то работают ли они, и сервер, и есть ли место на жестких дисках, и достаточно ли его, чтобы записать всю ночь?
«Ты все это уже спросил, придурок. Ключей ни у кого не было, камер нет, консьержка ничего не видела. Чего ты хочешь еще?»
Тяжелые мысли и десятки вопросов и обстоятельств, которые надо проверить, вихрились в голове. Антон заметил полочку с безделушками: какие-то статуэтки, старые замызганные фенечки, шкатулка с «драгоценностями» (там наверняка пара серебряных сережек и позолоченная подвеска), камешки с моря с подписями: «Крым 2023», «Была в Керчи!» и всякая белиберда, которая пробуждала у владельца ностальгические воспоминания, но по факту – только пыль собирала. Антон лизнул пересохшие губы, подошел вплотную к полке, чуть наклонился и хищно разглядывал каждую вещицу, забыв о девушке, матери ее, распахнутом окне, странной записке, дежа вю и вообще обо всем.
Адреналин шумно ударил в виски, и сердце тяжело забухало в груди, мышцы напряглись и одеревенели, а на лбу проступили мелкие бисеринки пота, скапливаясь в ранних морщинах. Антон воровато поозирался по сторонам, проверил, еще в отключке ли мать, затем аккуратным быстрым движением схватил вырезанный из дерева кулончик с завитушками и сунул его себе в карман, чуть потеребил его напоследок внутри.
Антон разогнул затекшую спину, торжествуя прогулялся до рабочего стола и окна. Выглянул в него: таджики, молдоване или кто они там, – хер разберешь с расстояния, – ковыряют крышу соседнего дома, переставляют туда-сюда огромные бочки то ли краски, то ли еще чего, раскатывают новый рубероид и спорят постоянно друг с другом, затихают только, когда на крышу поднимается какая-то пятидесятилетняя (распознать возраст женщины проще, чем национальность мужиков) женщина и орет на них. Далеко внизу суетились муравьишки, а рядом лежал лепесток малюсенького белого цветка – «как же он называется…»
Антон закрыл окно и сел в дешевое поскрипывающее кресло, покружился в нем удовлетворенно, будто подрочив и вытерев обмякший член припрятанными в ящике стола салфетками.
Заметил на столе телефон. Нажал на кнопку. Экран ожил, высветил пару пустых уведомлений (новый рекомендуемый друг в социальной сети и скидка на суши в 15% до конца недели) и затребовал отпечаток пальца. Поднял крышку ноутбука – зажглась красивая фотография заката на море и поле для ввода пароля в центре экрана. Нигде рядом на стикере он написан не был.
Мысли о деле, уступившие минутному порыву клептомана, возвращались. Антон достал свой телефон и набрал последний номер, того жиртреста в погонах, Кондратюк, или Кондрачук, как его там…
– Сержант такой-то оттуда-то слушает! – У Антона будто фильтр в ушах включался на имена и подразделения.
– Вызовите группу и кого-нибудь из ФСИБ.
– Зачем?..
– Повтори… те?..
– Зачем кого-то вызывать?..
«Действительно, Антон, зачем? Какие у тебя есть доказательства убийства или прямого доведения до самоубийства, кроме этой странной записки?..»
– «Зачем»?!. Зачем… Затем, что Я так сказал.
На том конце замешкались.
– Так… Так… Так точно!..
Кресло медленно вращалось, и в поле зрение Антона вновь попала распластавшаяся на кровати женщина:
– И врачи пусть сюда поднимаются, мамаше плохо.
– Так тут это… Консьержка тоже помирает.
– Рожать может?
– Эээ… Не думаю.
– Тогда хер с ней.
Глава 2
Первым подтянулся худощавый очкарик, из Федеральной Службы Информационной Безопасности, скорее всего – только там могли работать такие хиляки. Мужику было, как и Антону, лет 30, но линии лица, пушок на подбородке и синяки под глазами твердили свои «16», и продавцы в магазинах точно спрашивали у него, угловатого, каждым утром, паспорт, прежде чем пробить сигареты или бутылку водки. Хотя вряд ли он много пил: с его телосложением пузыря ему хватило бы на месяц.
Месяц комы после алкогольного отравления от первой же стопки.
Техник застыл истуканом в прихожей и внимательно смотрел на нетерпеливого и грубого Антона.
– Ты из ФСИБа?
Очкарик кивнул, прищурился, наблюдал за реакцией.
– Хули вылупился-то? Ты работать будешь, нет?
– Работать?
– Тебя сюда компьютер изучить прислали, ну так давай, вперед.
Снова загадочная пауза, и на лице парня никаких эмоций, никакой реакции на оскорбление:
– Куда идти?
– Туда.
Техник, не разуваясь, прошел в спальню девушки, сел на скрипящее кресло, закрыл ноутук, вытащил из него кабель зарядки, перевернул, открутил нижнюю крышку корпуса, извлек обе батареи – основную и резервную, и тогда принялся тыкать в разные чипы на системной плате, а Антон присел на кровать рядом с находящейся в отключке Вероникой Петровной, и внимательно, впитывая, наблюдал за его действиями.
Техник немного чертыхался, пару раз неподдельно удивился, что-то постоянно бормотал себе под нос, рассматривал устройство компьютера, совсем как патологоанатом изучал внутренности очередного выпотрошенного трупа, поцокивая и наговаривая на диктофон свои действия. Разве что не вытаскивал отдельные компоненты и не взвешивал их, фиксируя сухие факты на диктофон.
С патологоанатомами Антон общался чаще, чем с компьютерщиками, и совсем этим не гордился. И вообще, предпочитал это не вспоминать.
Не самый же удачный разговор завяжется на первом свидании между двумя робеющими, внимательно изучающими меню ресторана:
– Привет, извини, я опоздала, была на маникюре.
– Привет, ничего, я сам только пришел: патологоанатом решил обратить мое внимание на содержание желудка девушки, которая повесилась и висела в петле, болтаясь, трое суток в лесу, пока ее не нашли. Пришлось хоронить в закрытом гробу, потому что лисы погрызли ноги, и вместо ступней торчали лишь обглоданные кости. Не хочешь попробовать «утку по-пекински на двоих»?
Почему-то потрошителей человеческих тел без лицензий сажали в тюрьму на много лет, но раскуроченный компьютер – это не повод для преследования. Наверное, потому что электронные элементы пахли жженной пылью, а не гниющей плотью. Но все-таки несправедливо как-то, учитывая, что за высказанное мнение в Сети сажают на пару лет, а вот на кухне позволено говорить вживую все, что в голову взбредет.
И в живых, и в электронных телах Антон мало что понимал (только то, что кто-то в этом виноват, и его задача – найти убийцу), поэтому точные и аккуратные движения компьютерщика вызывали благоговейный трепет.
Тот еще несколько раз обежал глазами внутренности ноутбука, уверенно вытащил какой-то шлейф из разъема, выкрутил еще пару винтиков, и ощутил в руке тяжесть жесткого диска. Тогда он вытащил из сумки похожую коробочку накопителя данных и свой служебный ноутбук, еще более массивный, чем Лизин, и с огромным количеством разных разъемов на толстых боковых гранях. Парень, удерживая в одной руке увесистый корпус жесткого диска, рылся в сумке и пробовал на глаз какие-то провода к нему, пока, наконец, не нашел подходящий. Соединил им жесткий диск с ноутбуком, воткнул в соседний разъем флешку, запустил свою рабочую машину и горбато навис над светящимся экраном. Сухие тонкие пальцы с выпирающими костяшками заплясали по клавиатуре, а глаза забегали по строкам технических кодов, одному ему понятным, но их перевод транслировался в окружающее:
– Нужно копию снять, прежде чем запускать исследуемый компьютер – мало ли какие там службы безопасности и сколько наших жучков стоит. Скопируется и обратно – так проще, выковыривать пароли к сайтам не придется…
Ноутбук мерцал огнями на боковой панели: все желтыми и желтыми под бормотание скрюченного компьютерщика. В какой-то момент они моргнули в последний раз и мягко засветили зелеными. Парень торжествующе и резко выдернул кабель (у Антона в голове опять были ассоциации с вялым членом), спрятал флешку, вернул жесткий диск внутрь раскуроченного ноутбука, засунул батареи и, не поставив нижнюю крышку на место, перевернул и запустил его. Его руки возбужденно дрожали, как у наркомана в предвкушении очередной дозы.
Антон не успел придумать новое ругательство или унижение в его адрес – отвлек дверной звонок. Видимо, остальная группа подтянулась. Он поднялся с постели, где все валялась в беспамятстве мать погибшей девушки, подошел к двери, глянул в глазок, чуть было по-хозяйски не спросил: «Чего надо?». За дверью переминались врачи скорой и стажер того патруля, которого угораздило попасть в гущу событий. Потом соседям по комнате и родителям будет хвастаться, что был на дежурстве и повстречал этого самого, живого сотрудника Управления, во плоти.
Антон повернул ручку и открыл дверь. Будто они сами не могли проделать то же самое, какая-то неуместная вежливость. Ах, да, и правда не могли – дверь захлопывается. Впрочем, вежливостью и не пахло. Она закончилась, не успев начаться, когда вошедшим надо бы снять обувь, но они уверенно, в грязных уличных ботинках прошли в коридор. Жилистый высокий врач (ему б по мускулатуре санитаром в психушку, буйных успокаивать), ухватывая синюю пластиковую сумку поудобней, спросил:
– Где женщина?
– Туда, – махнул рукой Антон. Задолбался махать руками: то ментам на бомжей, умнику-очкарику, то теперь этому доктору. Судьба у Антона, видимо, такая. Надо было в регулировщики подаваться. Махал бы сейчас палками где-нибудь в аэропорту, да жаль, что их почти все поперезакрывали.
– Я это, пойду обратно. – Стажер робко потоптался, будто ждал, что его окликнут и остановят, и выпал из поля зрения, убежав к лифтам.
Антон с медиками вошел в комнату и взглянул на спящую женщину. Врач поставил сумку на пол, достал фонарик, начал светить в зрачки, трогать запястье, глядеть в часы – все, как на курсах учили. Его спутница открыла чемодан и уже вытаскивала оттуда какие-то колбочки, наполняла многоразовый шприц прозрачной жидкостью, внимательно следя за процессом. Техник колдовал пляшущими по клавиатуре пальцами, неотрывно пялясь в экран, где мелькали окна операционной системы и диагностических программ «Каскадного Анализа».
Все были при деле, и Антон на миг почувствовал себя не в своей тарелке, завис в отчужденных мыслях, пытаясь восстановить последовательность событий этой ночи в этой квартире, но всплыл фразой:
– Что там с вирусами-то?
– Да тут половина наших же, остальные – фигня. – Техник не оторвался от процесса, чтобы ответить Антону.
– Надо бы убрать ее отсюда, наверное? – Женщина-врач аккуратно и уверенно держала в руках готовый к инъекции шприц.
– Да, давайте ее перенесем. – Антон у себя в голове уже рисовал воняющим спиртом маркером на доске списки подозреваемых, расчерчивал временную линию, подписывал и расклеивал стикеры, обводил в кружок и подчеркивал отдельные слова: что стоит проверить и на что обратить внимание. Его глаза остекленели и не фокусировались на лицах и деталях, он просто подошел к кровати и крепко сжал холодные руки женщины.
– Раз-два, взяли! – Откуда-то издалека послышался голос врача. Антон напрягся, схватил покрепче, и они подняли Веронику Петровну с кровати. Выволокли ее из комнаты, а потом врач вдруг решил спросить: – Куда ее?
Антон многозначительно посмотрел на него. Видимо, не санитаром в известном заведении ему стоило бы быть.
Они прошли коридор к закрытой двери в другую комнату. Антон пнул дверь ногой, и она, надрывно скрипя, отворилась. В этой древней квартире скрипело все, что только можно – хоть не кости у ее оставшегося жильца.
Спальня матери будто из прошлого века, сразу подметил Антон: два одинаковых ковра на полу и стене, пластиковые горшки с растениями на облупленном крашеном подоконнике, длинная советская стенка, хрустальный сервиз в пыли на ее полке за стеклянными дверцами, разномастные ряды пошарпанных корешков на других: от русской классики до зарубежных детективов, разбавленных парочкой книг Лема и Азимова, купленных явно «за компанию» в свое время за рубль-шестьдесят. Массивный рабочий стол со стеклом на столешнице. Под ним – какие-то записки, пометки, фотографии. Над – стопки листов и тетрадей по краям рабочего пространства, уж хрен его знает, с каким содержимым и на кой они вообще работнице завода.
И, вот уж чего прошлая партия не одобрила бы, а сегодняшняя – наоборот: иконы повсюду. На столе, на стенах, на полках за пыльными мутными стеклами.
Везде.
Они уронили женщину на кровать, укрытую цветастым покрывалом в тон ее платью, и, когда медсестра сделала укол в вену, наигранно на цыпочках вышли, прикрывая и про себя матеря заунывно скрипящую дверь.
В спальне дочери раздавался сдавленный гогот, а входная дверь – нараспашку. Двери, двери, двери, везде чертовы двери: они отделяют твою обитель от сурового внешнего мира, родителей от детей, старых супругов друг от друга, входы и выходы в метро, лифты и подъезды, кабинеты врачей и палаты, тюремные карцеры наконец. Двери. И все они, как правило – закрыты: сами ли закрываются или кем-то. И все в этой необъятной, богом забытой стране такого размера, что, если ты не видишь в радиусе пары шагов очередную закрытую дверь – что-то определенно не в порядке.
Нас с самого детства приучают к тому, что выход-то где-то есть, только одна с ним проблема: он закрыт.
И немногим хватает смелости хотя бы подергать ручку.
Антон чувствовал себя неудобно, зная, что выход есть. Хочется им воспользоваться, сбежать в лето, и в мокрых кедах…
На мгновение потерял над собой контроль, напрягся опять, улавливая какие-то осколки странных снов. Все какое-то рваное, невнятное. И дверь надо закрыть. Надо, а то вдруг чего.
Дверь хлопнула, и мир тоже схлопнулся с бескрайних просторов до вот этой вот задрипанной квартирки в спальном районе мегаполиса, одной из тысяч таких же. Бред, конечно. С каких «просторов» он схлопнулся? Схлопнулся он с продолговатого общего коридора, окруженного десятком… дверей. Но стало лучше. Привычней как-то, спокойней. Никто не выйдет и не войдет.
Врач шепотом спросил:
– Мы нужны еще?
– Посмотрите немного за женщиной.
– Хорошо. – Медики огляделись и присели на тумбочку. А в спальне девушки опять кто-то заржал и улюлюкал, и Антон направился туда: ему б мгновенное помутнение рассудка залечить парой чернушных шуток.
Техник листал на экране фотографии, очевидно, жертвы. На одной она нелепо складывала губы уточкой в отражении в зеркале, на второй – недо-грациозно вытягивалась на смятой постели в черном кружевном белье («и где только достала?»), на следующей – прикрывала соски на оголенной подростковой груди, томно вглядывалась в объектив. И так снова и снова: позировала неумело, компенсируя недостаток опыта свежестью тела и озорным блеском разноцветных глаз. Техник переключал кадры под истеричный гогот толпы («когда успела прибыть вся группа?») здоровых мужиков в форме и с погонами; им даже собственные жены не дают, поэтому развлекаются с дешевыми шлюхами за наличку по профессиональным праздникам и пялятся в интернете на таких вот малолеток бесплатно. Там такого добра хватает, но те все затасканные, а тут, так сказать, свежая кровь.
На асфальте перед подъездом.
Была.
Часа три назад.
– Вы че, блядь?!
Никто поначалу не обратил на него внимания, все корчились от смеха в коликах, держались за жирок на животах и вытирали слезинки с заплывших глаз, но пара ментов обернулись на столь дерзкое восклицание. Один скользнул взглядом по форме, погонам и знакам отличия, мигом выгнулся струной, руки по швам, а гримаса сразу разгладилась и окаменела бледной маской.
А вот второй был не столь расторопный:
– Ты кто вообще? – Другие тоже зашевелились, его легонько толкнули локтем, кто-то покряхтел, мол, да, что это мы тут, работать надо. Теперь все смотрели на него с едва заметным стыдом в глазах, но скорее – со страхом. Надоело ему это все, все эти одинаковые градации в выражениях лиц тех, кто видел его в форме: от робкого опасения через липкий страх до откровенного ужаса. Всего несколько месяцев почти безграничной власти как над простыми смертными, так и над сотрудниками любых министерств и ведомств огромной государственной машины – а уже надоело.
«А не зажрался ли ты, Антон?»
Непонятно, что заставляло его копаться во всем этом дерьме. Какое-то детское чувство несправедливости и извращенное желание мести, даже непонятно, «за что». Но уж точно не желание кому-то что-то доказать. Надоказывался уже за свою недлинную жизнь.
Антон чуть склонил голову набок, чтобы увидеть спину техника между фигурами в стойках «смирно». Парень поспешил свернуть окно с фотографиями:
– Ты вроде должен был переписку в Сети достать, не?
В ответ – напряженное, густое молчание.
– Ну, чего встали-то? Работать. – Теперь он обращался уже ко всем.
И все засуетились, засновали туда-сюда: кто-то защелкал фотоаппаратом, другой вооружился кисточкой и пудрой для снятия отпечатков, третьи невесть откуда достали папки с формами отчетов и принялись их заполнять. Техник снова засуетился над клавиатурой. И каждый в невысказанном стыде и страхе за свою карьеру прятал глаза.
Антону вновь стало не до них. Он стоял, оцепенев, посередине комнаты и уже снова погрузился в свои мысли, запустив руки в карманы: в одном щупал украденный кулон, в другом теребил листки с попытками высказать последние мысли. Он мысленно стер всех чужих из этой комнаты и представлял хозяйку, которая, будто в ускоренной съемке, перемещается по комнате: то пишет кому-то сообщения в социальной сети, то рыдает в подушку на кровати, шепчет хрипло: «Согрей, мне так хочется жить», то переставляет свои сувениры, вглядывается в лица в фоторамках, пишет записки, обхватив голову руками и вырывая волосы, комкает листки, выкидывает их и пишет заново. И бегает, бегает, мечется по комнате, лавируя между медлительными призраками из будущего, пока, наконец, не решается распахнуть створы окна, впустить в спальню ветер, что легонько затеребил шторы; забраться на подоконник, осторожно взглянуть вниз, держась рукой за низкий потолок. Потом – уставиться вдаль, будто про себя прощаясь, и сделать шаг.
