Buch lesen: «Счастье в мгновении. Часть 3», Seite 58
Глава 78
Джексон
За столом насквозь меня в неподвижно-душном воздухе в комнатном пространстве, устроенным в деревенском стиле – с коврами, висящими на стенах, скрипучими полами, буфетом с посудой, иконами в углах комнаты и другим старомодным интерьером, проходят скрещенные звуки стука, бьющихся о тарелки, ложек, шум отодвигаемых и задвигаемых деревянных стульев от приходящих и уходящих людей, то нарастающие, то утихающие слезы Энн, которую Майкл не перестает сдабривать успокаивающими таблетками, болтовня коллег, друзей о воспоминаниях, связанных с тем, кого уже нет в живых, и несущих конечную мысль о горькой утрате человека. Поминальные блюда, уставленные на столе, приготовлены по христианским традициям – кутья, оладьи, рыбные пироги, лапша с птицей, жаркое, салаты из свеклы с чесноком, котлеты, картофель отварной, утка с квашенной капустой, баклажаны жареные, голубцы и другие мясные блюда. Бочковые помидоры и огурцы – фирменная закуска от Энн. Из напитков – кисель из ягод, компот из сухофруктов, домашний квас из сухарей и разнообразное спиртное питье. Суеверная Энн поставила и для усопшего приборы с зажженной рядом свечой и рюмку с водкой, прикрытую куском черного хлеба.
Водив лишь глазами, я усматриваю косые переглядывания на меня, действующие на нервы, на Питера, нареченного и обозванного среди соседей, как внебрачный сын покойника и на маму, которая задумала заглушить боль стакан за стаканом, безостановочно, наполняя себя водой с градусами. Страшные минуты похорон потрясли всю её душу. Тайлер, чьи помыслы всегда отличаются благородством, следовал за каждым ее шагом, взяв на себя ответственность позаботиться о ней. И я удивлен, что она податлива ему. Ей требуется мужская рука, не то она сделает что-то с собой. Тайлер мгновенно завоевал и сердца родителей Ника, не оставленных им в такой обстановке. Надежность и понимание – неизменный пароль для входа в любую душу.
Многим не дает покоя поступок Ника. Была бы Анна здесь, незамедлительно влилась бы в подобное пустословие. Поговаривают, почему нет дочери, матери, как они могут не проводить душу усопшего, не помянуть его. Сплетничают те, чей склад ума является шаблонным. Наговорщики дают нравственную оценку, судив лишь по поверхности. Зайти вглубь им не позволяет их же уровень развития. Являлся бы он высоким, им бы было не до сплетен, занялись бы делом и обсуждали лишь свои ошибки.
Уставшая Ритчелл, суетясь, обходит гостей с любезностью хозяйки, когда Энн, со сморщенным от страдания лицом, не способна ни на что. Насколько сильна и моя усталость, что, приложившись к подушке, разом бы ушел в сон. Если я посплю грядущей ночью хотя бы три часа, то это будет рекордом за последние дни. Поутихший, я сижу, в полусонном состоянии. Душевная сумятица забрала меня. Случившееся на сей раз стало еще одним порезом на сердце, что всё остальное уже и не кажется важным. Раствориться бы в пустоте… и не чувствовать горечи, вызванной словами несчастной любви: «Я не уеду с тобой. Не уеду. Уезжай, куда вздумается…» Нам и вправду не суждено быть вместе. Все пошло наперекосяк с самого первого дня нашей встречи в Мадриде. Милана никогда не сможет бросить Даниэля, а я никогда не смогу разлюбить её, и мы всю жизнь будем вот так страдать друг без друга.
Еще один разговор с ней излишен. Переговорщики из нас никудышные. И даже если бы она знала всю совокупность угроз, вынесенных мне Гонсалесами, как я понял, она бы не изменила своего решения. С ее упорством ничего нельзя поделать. Я в безысходности оттого, что никакими словами о любви ее не вернуть, даже раскрытой тайной о своем лечении, о которой самому себе обещал молчать. «Она и не имеет понятия, что я обещал Питеру, на что мы пожимали руки. Я клялся, что увезу ее в том случае, если в течение трех следующих суток сделаю ей предложение выйти за меня замуж…»
А не нужна ли мне передышка и самоустранение? Погрузившись лишь в одну любовь, я отдавал всего себя в нее и ставил на нее свою жизнь, а в итоге остался ни с чем.
«И она опять исчезла, как звезда…»
Потеряна она там навсегда. Горькие предчувствия переполняют мое сердце. Я это знал еще с первого дня, как она попала туда. Напрасно мне казалось, что после той ночи, на свадьбе брата, все было решено. Но… слишком много преград, чтобы быть нам вместе. И самая главная из них – мы сами. Нас объединит, кажется, только чудо. Я терзаюсь бессильной яростью, страшно гневаясь на то, что она не перестает брать на себя чужие проблемы, но, если через год, два, пять она вернется, я беспрепятственно приму её… пусть и она причиняет мне боль. Ник справедливо признавался, что обделили ее в детстве тем, что не показали, как это любить себя, выбирать себя, защищать себя… самой принимать решения. В силу чего она и подвергает себя лишениями. Уже столько месяцев изучая психологию, я еще кое-что понял в отношении Миланы. Ее отец рассматривал дочь как продолжение самого себя и пресекал любые попытки стать ею самостоятельной. После начались контролирующие действия и со стороны ее матери. Она пыталась вырваться на свободу, а когда вырвалась, то все равно тот эмоциональный инцест, с которым она жила, его проявления, в ней не устранились, и она и по сегодня невидимо, но зависима от матери и ранимо-неуверенная в себе.
Вся роковая четверка с детьми двинется в Испанию завтра, днем, на частном самолете. А я полечу ранним утром на другом рейсе и сразу же, как прибуду, отправлюсь к Николасу, на встречу. Передам ему управление филиалом, а потом… потом… улечу в Нью-Йорк, займусь работой, продолжу лечение. Тайлера попрошу побыть в Мадриде, караулить Милану и семейку Санчесов. Брендон добился своей цели. Я буду жить без неё. Может, оно и к лучшему. А дальше… а дальше неизвестно.
Наши ошибки стоят нам глубокой сердечной раны…
Пора и мне быть взрослым и не позволять себе высказывать ни малейшего осуждения другим поступкам.
«А не всему ли виной родительские проклятия?»
Наказывал я Мейсона, чтобы он поддержал Милану, ни единого неприятного слова не сказал в ее адрес, а сам сотворил непоправимое. В пылу гнева я забыл, что душа, оплетенная скорбью, не дает уму быть живым. Вот и случаются неясные порывы.
Боже! Я-то уеду, но как без нее существовать? Где эта безмятежность прежних лет? Как обрести её вновь?
Ясные воспоминания того счастливого дня, когда мы были здесь с Миланой, проникают в меня. Не забыть то лето, когда я ушел с головой в омут любви… Я был опьянен ароматом ее губ вкуса спелой вишни и так жаждал влить этот сок в свое дыхание, когда роса на девственном бутоне еще не исчезла. Обезумевшее от страсти юное сердце помнит всё: признания, взгляды, прикосновения… Сам того не подозревая, я овладевал ею при каждой встречи глазами. А когда мы, увидев друг друга вновь, стали друзьями, то это подожгло меня еще сильнее. Зачем я вспоминаю всё, что было?
Помнятся слова Ника: «Жизнь такова, что нам, хотим мы этого или нет, суждено что-то или кого-то терять, но ведь еще столько всего другого есть в жизни, чего мы не замечали».
Я всегда видел в ней свою противоположность. И спустя годы это осталось неизменным. Соединяя в себе злость и неуправляемую ярость, я зачастую отталкиваю от себя людей, а она же своей незримой добротой растопляет в каждом неукротимую злобу. Я, кажется, исчерпаю весь запас гнева на невиновного ни в чем человека до того, как начну рационально мыслить, она же – приложит к этому же человеку свою душу, как листик подорожника к открытой ране, и вытащит всё свое сердце, устремив его к обездоленному, грубому, желчному. Ее видение на мир совсем не такое, как у меня. Я смотрю на кого-то и оцениваю его по своеобразным характеристикам, уделяя внимание тому, имеет ли этот кто-то способность логически думать и усердно ли он работает. Она же – видит внутреннее скопище всякого рода пороков и добродетелей, но их неравенство так же, как и отсутствие последних, не изменяет её порывам. И видит она никак не глазами, а сердцем. Будь она слепа – ее существо, со скрытыми от взора окрыленными плечами, было бы прежним. Ей удосужено боготворить из безобразия красоту, из алчной души в великодушную, из поникшего сердца в счастливое. Ни дня не прошло, чтобы я не тронул одну и ту же свою многолетнюю мысль – в ней есть что-то, роднившее её с ангелом. И прикасаясь к нему, наверное, я и должен нести кару, ибо так далек от той приближенной к идеальности сути, взращенной в ней… Я – демон, она – ангел. Я – тьма, она – свет. Я – ночь, она – звезды. Меня тянет к ней, поскольку в ней есть то, чего лишен я.
Очнувшись от смутных рассуждений, в поле моего зрения появляется отец, а следом за ним и Наталья. Ее манеры, взгляд лишены назойливого женского любопытства. Эта пара за час, просиженный за столом, почти ни с кем не поддерживала беседу. Выразив поначалу Майклу и Энн соболезнования, они в ленивом покое принялись за кушанья. По мимическим признакам можно заметить, что не так они уж и полны скорби, каждый в своих думах. Я поднимаюсь с табуретки. Попрощавшись со мной до завтра и из-под палки, по его инициативе, приобнявшись с ним, он коротко пропускает через мое ухо: «Вы с Питером побудьте с матерью еще несколько дней… Она, кажется, не в себе…» Но я, слегка в раздражении от его примечания, не отпустив полностью обиду на него, отвечаю ему вполголоса, с бесстрастно-непроницаемым выражением, когда Натальи уже не оказывается в доме: «Это естественная реакция на смерть… Это вы с Анной по-актерски скрыли чувства… И мы с Питером сами рассудим, когда нам уезжать. На твоем месте я бы побыл рядом с ней, а не с Натальей». Джейсон, с недовольной миной, встретившись взглядом с Тайлером, накидывающим на плечи мамы, дрожащей от сквозняка, тянущегося из открытой двери, свой теплый пиджак, брякает: «Вас двоих со Стоуном будет для нее предостаточно. Что там с Брендоном у тебя? Что за арест? Ник трезвонил мне, а я и недопонял, что он мне вещал… Мы с Натальей тогда на пару дней отъезжали к ее друзьям, в пригород… Я не мог дозвониться ни до тебя, ни до Тайлера. Тайлер донес тонкости происшествия, когда тебя уже отпустили». Перейдя на другое, он, следя за предписанными приличиями формальностями, рассыпается в дохлых выгораживаниях себя, но я, смутно заподозрив, что ему всегда было не до меня, и он при случае находит себе оправдание, снимая с себя ответственность, когда что-то случается со мной, проявляю при людях, чтобы не болтали и об этом, ледяную вежливость и с нараставшим недовольством направляю ненужную ни для меня, ни для него беседу в самый конец: «Свернем этот разговор. Ты уходить собирался, не так ли? Наталья ждет». И он разворачивается на носках, с ясностью улавливая мой намек, что я не буду с ним говорить о себе. Уже проходил я через это и ни к чему дельному это не приводило. Я то и слышал: «Я же тебе говорил. Надо вот так было делать! Не слушал ты отца!» Хватит! У него своя жизнь, у меня – своя.
– Мам, прекрати! – упорствует Питер, сменяя место и усаживаясь впритык к матери, где сидел Тайлер, удалившийся на улицу, отвечая на вызов телефона. Брат отбирает у матери графин с абсентом, отставляя его подальше. Я взглядываю на них. Ее нездоровый цвет лица, красные от хмеля и слез глаза, говорят о том, как она загнала себя вглубь страданий.
– Таков пластырь к сердцу – бесполезен. Когда-то я тоже считал, что с его помощью можно заклеить рану. А она углубилась сильнее. Джексон, скажи, разве я не прав? – вскользь бросает он в мой адрес.
Я молчу, доверху забит подлинным отчаянным раздумьем и не в силах никого приободрить.
– Да ему не до нас. Я ж с детдома и не мать для него.
Что-то кольнуло в моей груди.
Питер прижимает маму к своему плечу. Ее склоненное лицо отрешено донельзя.
– Что ты такое говоришь, мам! Что за!.. Джексон, ну скажи же ты!
– Стыдно сказать, что твою мать бросили на мусорку, поближе к отходам?
Сквозя взглядом поверх их голов, я бурчу:
– Не стыдно. Тебе должно быть стыдно, что ты столько лет лгала нам.
– О чем вы? – Питер стискивает челюсти и выпрямляет спину, отслоняя мать. – Мам, ты-ты… – Брат моргает округлившимися зрачками, обводя ими начавшую снова рыдать.
Ритчелл, слышавшая наш разговор, голосит из кухни, примыкавшей к комнате, допуская бестактность, чтобы я не начал скандалить:
– Джексон, подойди, пожалуйста!
Я следую к Ритчелл после того, как говорю маме в глаза:
– Наберись смелости рассказать ему…
Жозефина, раскрыв духовку, в которой пекутся печенья с черничным конфитюром и заварным кремом её собственной рецептуры, и протыкая квадратики зубочисткой для проверки готовности, говорит мне, не оборачиваясь:
– Разберешься с ним? – И головой указывает на самовар, стоящий на столешнице. – Надо бы заварить чая и расходиться по домам… Я так умаялась уже за этот день, да и Майклу, человеку ковыляющему хромой ногой, с Энн надо отдыхать…
Зевнув, я отвечаю с утомленной монотонностью:
– Ты же меня не ради этого позвала?
Не вызывает во мне сомнений, что она будет отчитывать меня за то, как я обошелся с ее подругой. Уверен. Всю дорогу сюда ни слова не сказала ни мне, ни Питеру.
– Джексон, – она вытирает руки о фартук и привстает, – это не мое дело, и она сама хотела тебе сказать об этом. Но…
Мгновение и я становлюсь бодрым, замечая про себя, что под «она» и «хотела сказать» Ритчелл обозначает Милану.
– Появилась одна новая причина, по которой она снова принялась отстаивать чужие права…
Припоминается мне, что в одной из реплик Миланы прозвучали слова: «…а сейчас – тем более», был намек на что-то, но я как-то и не придал ему значения.
– Переходи сразу к делу. Я весь во внимании, – натуживаюсь я, засовывая одну руку в карман брюк, щупая порванную подвеску, которую я пытался с час назад починить, но так и не починил.
– Ты присядь, присядь, есть кое-что серьезное. – Я сажусь на табурет напротив нее.
– Опять что-то с этим подонком?! – с нетерпением выплескивается из меня. – Он постоянно лежит в основе всех наших ссор.
– Джексон! – одергивает она меня.
– Нет, ну а что, разве не так? Если бы не было его, мы бы давно находились где-нибудь на краю земли. Так что случилось?
Ритчелл начинает с момента, как пришла к ней и услышала их ссору с матерью.
– Ей позвонил человек, с телефона Армандо. Тот, который угрожает Даниэлю. Он припугнул её тем, что всех заставит страдать. И лишения в их семье не закончились. Ее ждет та же участь, поскольку она на стороне Даниэля.
Я круто вскакиваю со стула, который взлетает вверх и с грохотом опускается на пол:
– Сука! Я точно его убью на этот раз! Только я, получается, всё скрываю от неё. А сама?!
В комнате, где сидят гости, резко все замолкают. Ритчелл встает и закрывает дверь кухни, с деланой улыбкой отвечая на взгляды других, что все хорошо и скоро будет подан чай.
– Джексон, она хотела… – говорит тихо.
Дьявольщина происходит какая-то.
Мы сражаемся на двух разных фронтах.
– Ну сколько можно?! – взрываюсь я, поднимаю стул и сажусь. – Какого она вообще вмешивается в эти личные разборки? Ритчелл, это все, что мне нужно знать? – Я внимательно смотрю на нее. Она загадочно водит глазами и пальцем теребит одну бровь. «Ее привычка с недолгих времен, выдающая волнение». – Есть что-то еще? – повторяю повторно. – Я понимаю, вы подруги-сестры, но… она же может быть в опасности. Я потерялся в счете, от чьих еще глаз ее укрывать.
Ритчелл опускает глаза на наручные золотые часы:
– Она уже как два часа назад…
Я продолжаю начатое ею, накручивая себя дурными мыслями:
– Улетела?
Та кивает.
Я без остановки тараторю, меняя положение ладоней, то скреплю их, то положу одна на другую, то разъединю:
– Она же… Ей же… Что ж она делает?! В одиночку жертвует своей жизнью. Было бы ради кого… Она лишилась разума? Да что же за тайны между нами?! От них не деться. Я непременно доложу Тайлеру. Когда же прекратятся все недомолвки. И как нам быть? Надо лететь! Надо срочно лететь за ней!
Успокаивающим жестом она кладет свою руку на мое предплечье:
– Джексон, остановись! Посмотри на себя: глаза уставшие-приуставшие, тебе поспать надо! Завтра всеми полетим. За сутки ничего не произойдет. Питер рассказывал мне, что охрана Тайлера дежурит круглосуточно в окрестностях, где живет семья Санчесов.
Я не могу не признать убедительность её слов.
– Ритчелл, она для меня не просто девушка, я не могу позволить себе так рисковать… Мы не вместе, но это не означает, что…
На мою паузу она вставляет:
– Знаю. Твои признания днем… Я растрогана. И знаешь, я горжусь тобой! Честно, я была другого мнения о тебе, с момента как ты приехал в Мадрид. И если бы я не услышала сегодняшних фраз…
– Спасибо, – я не даю ей договорить. – Новый Джексон стал чаще радоваться жизни, особенно, когда рядом с ним была любимая женщина… Ритчелл, я… я… не знаю, что делать, с кем бороться, за что бороться, я, правда, устал… Треснувшиеся отношения уже не починить?
– Вы найдете выход, не унывай! Мы с Питером вместе с вами будем бороться и с тем вредителем Даниэля, и с Брендоном, ты не один.
Я пожимаю плечами.
– Если вы не выберетесь из этой засады, судьба, в которую я не верю, сделает за вас выбор и разрешит всё, – неосновательно приписывает она.
– А я, наоборот, стал верить… Не хочет она соединять нас.
– Соединит!
Она достает из плиты выпечку и кладет нам по штуке на посудину.
– Ритчелл… ты же никогда не лжешь мне, и можешь честно ответить?
Она надкусывает печенье.
– Могу.
– Я был чрезмерно груб, когда… Это был душевный потоп, накопившийся за месяц. Понимаешь? Я же не знал, что вы слышите наш разговор и в порыве злости… Одна ошибка тянет за собой другую… Я сам потерялся среди лжи.
– Было грубо, но именно так поступают настойчивые мужчины! И когда-нибудь она пожалеет, что не осталась с тем, кого по-настоящему любит.
– Мы сошлись во мнении?! Как я рад… – Я улыбаюсь. Мне нужен был хоть один человек, который понял бы меня. – А план… тот план… Мне кажется, это был выход…
– Возможно. Я спрашивала у папы насчет Гонсалесов. Он сказал, что лично незнаком с ним, но от друзей слышал, что они не рекомендуют с ним сотрудничать, почему, не знает сам. И он просил передать тебе отказаться от всех совместных взаимодействий с ним.
– Что я и сделал.
– Ой, подозреваю, Джексон, что он еще ни раз укорит тебя.
Я ей рассказываю, о чем еще говорил с Питером до ссоры с Миланой.
– Ничего себе! Джексон! Ух ты! Я… Ты… Я же обниму тебя? Не откажешься?
Я смеюсь, и мы сидя полуобнимаем друг друга.
– А вот это точно позволит ей забыть дорогу к Санчесам! Давно пора! Если бы она знала это…
– Мадам Жозефина, как у вас-то семейная жизнь? Делись своими впечатлениями, а то, может, зря я туда собрался?! Не жалуешься? Как ведет себя старший брат?
– Хорошо-о-о, – хохочет едва слышно она. – Правда, так и не сложился у нас медовый месяц в Париже. Но все впереди. Иногда мне тяжеловато, когда…
– Когда? – озадачиваюсь я и то ли от усталости, то ли от душевного разговора, в котором я нуждался, отшучиваюсь: – Когда храпит?
– Это пустяки. Питер он же мягкий по характеру, мало кому откажет, сентиментальный…
– О-о-о, кажется, я понимаю. У них с Миланой это запечатано в ДНК.
Ритчелл делает многозначительное выражение лица, будто что-то гложет её.
– Я знаю тебя не один день. Что за взгляд? Ты обеспокоена чем-то…
– Нет, забудь. Всё, забудь. Давай уже включать самовар. – Она начинает подниматься. – Печенья остывают и…
– Я не отвяжусь от тебя, пока не скажешь! Я оставлю это между нами. Обещаю!
Укладывая сладости из противня на тарелки, она отвечает вполголоса:
– Питер, чтобы ни произошло, трясется за Милану и готов бежать за ней, обнимать, успокаивать, а меня это…
– Задевает? – предполагаю я, начав заниматься чайным «горшком».
– Да… Я еще подумала, а вдруг он и она…
– Ритчелл, что за ахинея?! Он бы не пошел на брак в противном случае.
А мы одинаково ревнуем. Эта связь между Питером и Миланой всегда меня напрягала и напрягает, хотя они же брат и сестра. Этой мыслью я укрощаю свою ревность. Но я не буду делиться с Ритчелл мотивами своей ревностью, со своего борта. Это же глупости. Питер не притворяется влюбленным в Ритчелл, а Милана для него только близкий по духу человек.
Она спешит загладить неловкость:
– Ну да. Как я могла подумать… Не передавай Милане об этом, пожалуйста. Пожалуйста.
– Всё в порядке. – Я пытаюсь объяснить обратное, о том, сколько Питер говорил мне о любви к своей Жозефине. Не мог он так красиво лгать о чувствах.
–Ты прав. И это мои страхи. Наверное. Я так вспылила на него из-за того, что сегодня он снова желал рвануть к ней… И обидела Милану. – Дымчатое смятение не покидает её.
– Не будем доверять страху и возвращаться к этой теме тоже. А в то, что из меня вырвалось о предательстве с ее стороны – я вложил смысл, опираясь на прошлое… – Она кивком соглашается со мной.
В последующие минуты, в своих думах, не говоря ни о чем, я помогаю ей расставить чашки с чаем и подать сдобу. Энн с Майклом рассыпаются в благодарностях не единожды за день.
– Джексон, Ритчелл, вы так помогли нам… Я в жизни этого не забуду! Мы подумаем с супругой, что сможем для вас сделать… – Не перестает повторять с искренней сердечностью отец Ника, тряся мою руку своими сморщенными руками.
Ритчелл обнимает их и возвращается на кухню за еще одной порцией выпечки.
– Джексон, у меня есть последняя просьба к тебе.
– Да, конечно. – Я, кажется, знаю, что за просьба. – Если вы по поводу памятника для вашего сына, то я решу этот вопрос. Фотографию вместе с вами выберем.
– Нет-нет, я не об этом хотел попросить тебя. – Я делаю задумчивое лицо. – Приезжайте чаще: ты, Милана, Питер… – с деревенской словоохотливостью произносит он. – Мы хотели бы нашего внучка узнать поближе. Энн будет счастлива принимать вас, как и я. Развеете нашу вечную скорбь… – Его зрачки набухают слезами, но ни одна из них не льется с его глаз. «Подобное я уже видел».
У них никого не осталось. Нику я тоже обещал приглядывать за ними. Они просты, добродушны, их тогдашние прошлые обиды уже миновали. Я бы с радостью приезжал к ним с Миланой и Питером. В этом месте, в этом домике царит атмосфера детства, не нужно выражаться на более официальном языке, не нужно помнить о своей должности и соответствовать ей, как постоянно мне об этом твердит отец. «Где бы ты ни был, ты должен не забывать, кто ты и вести себя подобающе», – ни раз указывал он мне, когда я позволял себе отойти от этого образа управленца. А в обществе Майкла и Энн ощущаешь себя настоящим Джексоном, а не тем человеком, атрибуты для которого создал мой отец.
– Обещаю, – твердо отвечаю я. Он уходит, улыбнувшись благодарной улыбкой, и в сторонке ото всех стирает пальцами слезы.
Не представляю, каково им. Когда все должно быть наоборот. Не родители должны хоронить своих детей. Их сердца не проживут долго без них. Я смотрю на него и в груди – и горько, и больно, и тяжело…
Поставив последнюю кружку, Ритчелл шепчет мне:
– Джексон, не самое ли время сыграть что-нибудь лирическое на гитаре? – устало улыбается она.
– Которой у меня с собой нет.
– А как же та, старенькая?
– Которая дома лежит.
– Питер взял ее с собой. Она в машине, на которой мы приехали.
На моих губах мелькает тень улыбки.
– Может, посидим во дворе? Не при всех…
– Как в былые времена, – меланхолично добавляет она: – И муженька своего позову.
И двух минут не проходит, как я возвращаюсь с любимой запылившейся гитарой в руках, которую держал, еще будучи подростком. Настраивая ее по пути и испробовав пару аккордов, я пробираюсь сквозь туманный ночной горизонт. Моррисы уже сидят в обнимку на полуразбитой лавочке, у забора. Питер крепко обнимает супругу и, поцеловав ее в висок, полушепотом молвит:
– Брат, давай задушевную соловьиную трель… Я так хотел усладиться чем-то трогательным и… прихватил ее для тебя. Знал, что ты не откажешь…
Не откажу и не откажусь сыграть. Музыка лечит душу.
– Спасибо, брат, – я пожимаю ему руку и усаживаюсь рядом с ними.
– Какой чести мы удостоены, Питер! Концерт нашего певца! Мои тетушки интересовались тобой после свадьбы… И не только они были в восторге от тебя! – по-доброму лепечет Ритчелл, глаза которой закрываются на ходу.
– Я сыграю мелодию, которая нравилась Нику. – А про себя исправляю: «Отцу». – Никому не известно об этом.
Припоминая тот час, мое сердце голосит:
– Незадолго до его смерти мне довелось по его просьбе представить ему это произведение… Он дописывал под него письма тебе, Питер, и своей дочери.
Под испускающийся долгий-долгий выдох Питера, я касаюсь пальцами струн, исполняя «Nothing Else Matters» Metallica во тьме вселенной.
Втроем глядя вверх, мы ощущаем трепет бесконечности, струящийся от нежной неги сумерек, в которых исчезает дневной мир, стираются все его предметы, высокие и громоздкие, крупные и маленькие, ускользает квартал за кварталом, расплываясь в тиши под мерцающими линиями фонарей. Жизнь приостанавливается от сияния небесной туманности. Световыми линиями застилаются края неба, бесчисленные и далекие светила опоясывают небосвод лентами света. Рождающиеся созвездия расширяют небо. Кружат светлячки. Кто-то наверху рассыпает звездную пыль, золотистым песком устилающую небесное полотно, и я брожу взглядом за мигающими точками, умножавшимися с каждой секундой. И если ранее я восхищался ими, то в это мгновение они внушают мне ужас. Уже не то брожение жизни – подле меня нет любимой. Теряя ее раз за разом, звезды в моей душе, зажженные гибельной любовью, потухают, разбиваясь осколками, стреляя по сердцу…
– Джексон! Джексон! – Тайлер пресекает лирическую чувственность, в которую мы впали. – Джексон!
– Тайлер, мы здесь! – кричит сонная Ритчелл, вскакивая с места, оправляя край брюк, зацепившийся концом за ржаной торчащий гвоздь на скамье.
– Да что там опять, – бурчу я, оставляю гитару и, не успев встать, ухватываю ситуацию по лицу телохранителя. Его умение выстаивать в несокрушимом равновесии снова оставляет его. Постоянно являя образ воплощения покоя, в эту секунду он в сумасшествии сбивчиво объясняет, прикрыв ладонью микрофон телефона:
– Пожар! Пожар! Горим.
– Пожар? Горим? – не допонимаю его я. Но тон моего высказывания не соответствует тому, что творится в груди. Я распрямляюсь.
– Там. Полыхает. Там пламя… И…
– Хватит ходить вокруг да около! Переходи к делу, что полыхает? Где там? – одергиваю его от расплывчатых слов.
Он прикрывает один глаз рукой, волнуясь.
– Горит. Филиал. В Мадриде.
– Тайлер, приди в себя. – Я близко подхожу к нему. – Как он может гореть? Он построен четыре месяца назад. Сбоев в работе никак не должно быть. – Продолжаю рассуждать: – В Мадриде сейчас около шести утра… Время, когда начинают собираться студенты у входа…
Тот отвечает обрывистыми фразами, абсорбируя слова абонента:
– Пожарные еще не прибыли к очагу возгорания. Внутри здания есть люди, и они замурованы. Он пылает ярким факелом и…
Я отвергаю дальнейшие подробности взмахом руки, потому как тысячи кинжалов вонзаются в мое тело. Ярость ползет ко мне в душу.
– КАК? КАК ОН МОЖЕТ ГОРЕТЬ? – У самого себя спрашиваю я, оглушая громким голосом.
Уязвимо обнаженные нервы подвергают меня безудержному гневу.
Взбудораженный Тайлер продолжает разговор под боком.
Сглотнув обильную слюну, в моем мозгу сверкают предположения. Одной лишь мыслью, что воспламенение подстроено Брендоном достаточно, чтобы в конце концов пойти на риск и судиться с ним. Пусть я буду первым, кто пойдет на такое и станет состязаться с человеком, во сто крат превосходящим меня по всем параметрам, но я заставлю его ответить за все, что он сделал с моей жизнью.
Бесясь от положения, в котором я оказался, сделав шаг до ворот, став к ним впритык, наклоняюсь вперед, упираясь лбом. Чудовищно! Он знал, что я не нахожусь в Мадриде и влез на мою территорию, чтобы я вовремя не подоспел.
Несколько недель подряд я то и дело огибаю препятствия, но они не уменьшаются. От того, что упало на меня на сей раз, вызывает уже легкий нервный смешок.
– Срочно улетайте! Прямо сейчас! – Подойдя, отрезает Питер. – На нашем самолете.
Я несколько раз лихорадочно протираю лицо руками, призывая здравые мысли:
– А как же вы? – Я не двигаюсь, но чувствую дрожь в теле.
– Не о нас речь. Я позабочусь о других, куплю билеты, мы-то улетим. Это не должно трогать тебя сейчас!
* * *
Пятнадцать минут спустя.
Тайлер понуро идет к нам, и я разворачиваюсь к нему.
– Ну что? Тайлер, говори же! – ору я как бешеный. – Видение фактов таково: это Брендон, и я уничтожу его, и никто меня не остановит! Никто из вас! Я выражаю полную готовность отразить атаку!
Что же я наталкиваюсь на таких людей?!
Тайлер дает ответы, прерываясь вследствие быстрого дыхания:
– Огонь еще не удается полностью остановить. Возгорание сильное. Пострадавших – двенадцать человек… Двое из них погибших – уборщица и охранник. Всех вытащили и везут в больницу. Полиция уже на месте. Дело возбуждено. Поджег. И это не Брендон. Двое неизвестных… Их увидели в камере.
– Естественно, не Брендон, а его люди. И кто эти два человека? Их нашли? – И следом я разбрасываюсь черной бранью.
– Нашли… – с опаской, неохотой продолжает он, кусая губы, то нижнюю, то верхнюю. Никогда не видел его таким нервным. – Это нанятые…
– Кем? Ну же, чего ты молчишь?
У него и у Ритчелл странные выражения лиц – ошарашенные и всполошенные.
Я так зол, что сильнее некуда.
Питер взволнованно молвит:
– Говорите же!
Тайлер тихим голосом, словно скрывая эту новость ото всех ушей, выдает:
– Эти двое мужчин уже задержаны и… Они представились, как наемные… Ми-Ми-Миланой… А в здании коллеги нашли разрозненный фрагмент криво разрезанного листа, будто в спешке человек разорвал лист и пометил: «Ненавижу тебя. Ты разрушил мою жизнь, и я разрушу твою! М.Ф.».
Оцепенев от известия, в следующую же секунду во мне что-то крушится, и мой голос взлетает в воздух одновременно с Питером:
– Этого не может быть. – Неподдельная боль, звучащая в моем голосе, ложится на плечи. Глаза темнеют от муки.
Мысль проникает во все клетки мозга. Рассудок изображает такие ужасающие эпизоды, что легкий морозец пробегает по спине.
– Я так же ответила, – переживает Ритчелл и еще раз повторяет: – Этого не может быть. Она была с нами все эти дни.
Лицо брата бледнеет от тревоги. Он сжимает руки в кулаки и начинает быстро дышать, будто от безостановочного бега. Держась рукой за сердце, за считанные доли секунды тревога накапливается в нем.
Волнение перехватывает и мое горло. Поначалу я выказываю невозмутимую хладнокровность, глядя расширенными глазами в одну точку, не дыша, в мучительной нерешимости, что делать, что теперь делать… – я словно во сне и хочу скорее проснуться, – а затем в припадке гнева, потрясенный, продолжаю:
