Buch lesen: «Счастье в мгновении. Часть 3», Seite 51
Глава 67
Джексон
Мрачная темница, внушавшая страсть и ужас, в которой не отличишь день от ночи. И в ней не только я, но и моя душа. Но и свечу во мраке души моей некому теперь зажечь. Призрачное сияние – свет из оконца этой пещеры, единственный признак жизни. Тюрьма в точности та же пытка. Эта холодная ледяная пустота, царившая в этих стенах, которая омрачает, внушая завершение жизни. Как смерть заживо. Пока не побываешь здесь, не поймешь, каково это жить на воле, отрадно встречая любое природное явление, неописуемый блеск звезд игристых в небосводе или расплавленный лунный свет. Здесь и воздух пленник, застывший, как мумия. Ему лихо тут. И человек будто сливается с «живой смертью», видит, как в черно-белом кино, её ужасные видения. Место, в котором и громогласный зов надежды смешон. Ощутимо – стены наслышаны молитвенными словами неверующих, будто принужденных веровать, во что угодно лишь бы спастись.
Темнота, сгрудившаяся возле меня, призывает взывать о сострадании. Я подавляю тревогу… но она возвращается с удвоенной силой. Средств для борьбы нет никаких. У меня опустились руки. Ввергли меня в бездну, заперли от мира живых, и кто станет моим освободителем? Кто поверит мне теперь? Мне представлялось, что я стал закаленным в ходе сражения, но внутренняя катастрофа привела меня к отчаянию. И как долго я буду утопать во мгле, быть наблюдателем собственной смерти? Я как моряк, потерпел предначертанное мне крушение. Может, и вовсе мне стоит оставить надежду на своё спасение?
Слышится чей-то возглас извне: «А Милана? Милана?» Сосредоточенный на одной мысли, я неотступно думаю о ней, о той, что пренебрег. Она наверняка уже всё знает. Кто я теперь в её глазах? Ее восприимчивая девичья сущность поверила на слова подлеца. Но все совершенно не так. «Я еще и в плену у мыслей». Когда мы вместе, то – яркое светило. С ней я чувствую себя сильней, как будто мое предназначение состоит в том, чтобы оберегать эту ангельскую душу. Соприкасаясь с ней взглядом, я тотчас преисполняюсь покорности, преклоняясь перед ней, прогибаясь, как цветок солнцу. Она – сияние средь тьмы, блестящая крупинка, малютка-звездочка инея, она же – небесный цветок, таинственно расцветающий. И если её нет рядом, то я утрачиваю связь со вселенной, я – не тот, я сам становлюсь мраком. Каждый день без неё – темный подвал. Если бы мир пошел ко дну и его существованию оставалось несколько секунд, то я бы провел их с ней. Я люблю её всем сердцем.
Поверит ли она мне?
Окруженный грязными сплетнями, я вскипаю негодованием, что Гонсалес после всего, что я сделал для него, позволил так обойтись со мной из-за того, что я так и не стал мужем его дочери, не дал согласия на союз по расчету. И жало мести восстало в нем. Пока я здесь, он обдумывает новый удар, чтобы не выпустить добычу из рук. Его люди с силой заломили мне руки за спину своими лапами, схватили за шиворот и устроили репортаж прямо на глазах у всех. Я более чем уверен, что всё это создано с одной целью – бесславить меня, молниеносно разрушив. И пусть он в эти минуты ощущает острое превосходство надо мной, я доберусь до того, чтобы и его взять на абордаж. «У таких людей, чьи темные дела плодятся в сердце, особенные радости. Швыряют направо, налево деньгами, их ничем и не удивишь больше». И как он смог определить документы подложными, когда я их хранил в сейфе в офисе? «Документы на Милану спрятаны у Тайлера. Как бы он не добрался до них…» Что взбредет ему в голову еще? Что скажут мои коллеги и какое будет будущее? Что же ждет меня впереди? Как освободиться от пут? Мысли мечутся в пространстве между висками. Они же слыхом не слыхали о моих настоящих отношениях с Беллой. Я всего лишь хотел пресечь губительное влияние Брендона на наши жизни с Миланой. Легкомысленно я отнесся к тому, когда необдуманно аргументировал телохранителю, что о моем проступке никто не узнает. И лишь сейчас я пробудился ото сна, поняв происходящее, стоя на грани между свободой и заточением. Иногда я все же предвидел свою гибель, но не придавал ей значения. Я стараюсь удержаться, но край близок и воцарившаяся во мне полная ясность, что кто-то толкает меня в ущелье смерти, убивает мою волю. С рассветом я признал всё роковым. Нельзя ничего предвидеть, нам неведомо, когда наступят фатальные минуты жизни, и где нас поджидает опасность – одному лишь Богу известно.
Всё, что имеет предел, побуждает нас выдержать трудности. Но каков предел в моем случае? В ушах неумолчный шум. Я зажимаю уши руками, а немые слезы застилают мои щеки.
«Милана, Милана, моя Милана…» – произношу, хватаясь за имя, как за веточку спасения.
Я сам выбрал этот экзамен.
Осыпанный пылью, в беспросветной тревоге ума не приложу, что мне делать. У меня отняли даже телефон и связь с внешним миром для меня разорвана. Я недооценивал порочную душу Гонсалесов. С моего языка рвутся оскорбления. Силы атакующего оказались так велики. Спрятав лицо в ладонях, я вскармливаю себя мыслями, что, как только я выйду на свободу, очищусь от обвинений, и правда восторжествует, все поймут, что я ни для кого не представляю опасности. И черт, я обещаю, я отвоюю утраченную позицию и разберусь с этим черным семейством. Я найду его уязвимое место. В глубине души я досадую на себя, что за всё это время так и не поговорил с ним наедине, как того советовали мне Тайлер, Ник и Питер, поэтому в некоторой мере виноват я сам. Припоминаются слова Тайлера: «Он длит попытку уничтожить тебя. Убедишься в этом, когда будешь в засаде, в омуте зла». А я вообразил себе, что угрозы Брендона – метод запугивания и все это время задерживал наступление этой минуты. И вот на заре своей жизни я прохожу словно через колючие тернии. «Как же Ник без меня? Он же будет ждать моего прихода домой с работы. Вдруг, ему станет плохо? А Милана, она же должна к нам сегодня прийти на обед…» – нахожусь под властью навязчивых мыслей в горестной задумчивости. В безнадежности я ударяю себя по лбу. «У запертого в холодных четырех стенах и сердце уже не просыпается к жизни».
Как вырваться на вольный воздух?
Глава 68
Милана
Со всей живостью я галопом несусь к месту, куда задержали ни в чем не виновного человека. Мной управляет сверхъестественная сила и за все то время, что мы идем, я еще ни разу не сделала секундной передышки. «Любимый заключен», – это одно лишь волнует меня в протекающие минуты. Горечь тревожных догадок захлестывает меня. «А что, если… он совершил преступление?» – терзают меня мысли, которые я сразу же отгоняю. «Нет. Он не навредил никому. Я же знаю его лучше кого бы то ни было», – твердо стою я на своем, рассуждая про себя. Папа не поспевает за мной, сильно задыхаясь, и время от времени я дожидаюсь его и отвергаю сказанную им не раз за этот час фразу: «Ты не жди меня, беги к нему…» Поверженная тревоге, для меня секунда, как год, и я не могу стоять на месте, когда в мыслях мелькает кадр из новостей.
– Свидания с ним не положены! – строго-настрого запрещает мне полицейский.
Возражая с дрожью, я уговариваю его дать мне всего лишь одну минуту, но он не соглашается и выпроваживает меня на улицу, убеждая сухим тоном, что компетентные органы разберутся во всем и мне бы лучше найти квалифицированного адвоката, нежели ломиться к нему. Идя против этих суждений, лишенных человеческих чувств, я прибегаю к тому, что спешно придумываю объяснения срочности встречи тем, что сэр Моррис страдает аллергией на пыль и ему нужны лекарства!
– Сеньорита, это не моя прихоть, это приказание свыше! Вы можете оставить микстуры, мы передадим ему!
Как же его уговорить?
С пылом, с гневом я внушаю ему, какое первостепенное значение имеет для меня и Джексона увидеть друг друга, но стоящий на вратах охраны правопорядка все равно не отходит от навязанной ему мысли.
Подключается отец, уверенно убеждая толстого высокого дядьку пустить нас, и после он просит меня выйти ненадолго, за пределы здания. Полагает, что ему удастся склонить его в нашу сторону наедине?
Подождав пять минут, отец зовет меня и я, рванув с места, опрашиваю его местоимениями в ускоренном темпе, что язык не повинуется мне, и я сжевываю буквы:
– Как? Что? Они выпустят его?
Папа усталыми глазами подает мне ответ, удерживая раскрытую дверь:
– Он ждет тебя. – И следом говорит, как пройти к одиночной камере.
Звуками удивления и восторга, округлив зрачки, не спрашивая, чего ему стоило упросить неприступного, я бросаюсь навстречу любимому и визгом проношу:
– Джексон!
– Милана! – кричит не замеченная мной сперва фигура мужчины, сидящая в углу. – Господи! Милана! – не веря своим глазам, вскакивает он, приглаживая свои взлохмаченные волосы назад. Нас разделяет чертова железяка.
Приблизившись друг к другу в проеме, он припадает к моим губам.
– Скажи мне, почему ты здесь? – в волнении спрашиваю я.
– Ты ведь не поверила? Любимая, я не мошенник. Я вынужден был тебе рассказать все до мелочей… Но времени немного, и я попробую в нескольких словах описать… – Его глаза становятся мокрыми, уголки губ дрожат. – Нам нельзя быть вместе… пока… – Что-то преграждает ему признаться. – Пока я не расторгнул контракт с Брендоном Гонсалесом. Он опасен. Я хотел тебя увезти… и сделал эти документы. Хотел, но не смог… Да, я собственник, да, я эгоист, но… ты… ты… не представляешь, как я боялся за тебя… – говорит с тряской в голосе. – Если бы я смог всё изменить… но я заперт в клетке и… – клокочет он от безмолвной ярости.
Что?
– Джексон, миленький, я верю, верю тебе… – прикасаюсь губами к его мокрой щеке. – Но почему ты не сказал мне об этом раньше? Почему скрывал? Почему таил? – С него стекают крупные слезы, касаясь моего сердца. Я нечасто вижу его открытые эмоции… и сейчас я чувствую такую боль.
Слезы стекают из нас обоих. Мы так крепко держимся за руки.
– Прости меня, родная, прости… Пока Брендон не отступится, ты в опасности! Я не знаю, насколько застрял здесь… – Он напуган. Он так сильно напуган. Но не за себя. – У мистера Ника есть номер Тайлера, обязательно позвоните ему, он усилит охрану за тобой…
– Джексон! – Я обрываю конец не законченной им фразы. – Сейчас важнее не моя безопасность! Мы вытащим тебя с папой, чего бы нам этого не стоило, слышишь? Прямо же сегодня мы поедем к Брендону, и я сама попытаюсь увещевать его, чтобы он прекратил следствие и забрал заявление. Даю слово, я не оставлю тебя!
– Нет! – с самой резкостью отрицает он, вытирая глаза. – Ни в коем случае! Никогда! Убери это с мыслей! Ни с кем не нужно говорить!
– Почему? Дело в Белле? Но я нисколько её не боюсь.
– Это опасные люди, они могут всё, что угодно.
– Я это уже слышала от самой Беллы и, поверь, не испугалась! Подумаешь, они богаче нас…
– Миланка, Миланка, ты не понимаешь! – гневно выражается он и бьет по решетке. – Ник здесь или ты одна пришла?
– Здесь я, здесь, – откликается отец и близится к нам.
– Папа, ну что, ну что, ты поговорил с ним? Что он сказал? И как же повезло, что он тоже владеет английским.
– Мистер Ник, – перехватывает тревожно Джексон. – Пожалуйста, пообещайте мне, что вы с Миланой никуда не пойдете и безотлагательно дадите знать Тайлеру обо всем, и пусть он подыщет мне защитника. Но вы вдвоем, чтобы никуда! Ни за что! Обещаете? И Питеру не портьте отдых, ни слова про меня не говорите!
Отец смотрит на нас то на меня, то на Джексона и, дотронувшись до руки Джексона, вцепившейся в черную сетку, молвит шепотом:
– Завтра вечером тебя отпустят.
От услышанной фразы, я отшатываюсь и оглушительно произношу, прислоняя руки к лицу:
– Что-о-о-о-о-о-о??? Папа? Правда? Это правда? Правда?
Он опускает легонько голову вниз, как бы произнося «да».
– Мистер Ник, как, как??? – Пока Джексон, ошеломленный, изливает благодарности, я кидаюсь на шею папе и так крепко, так порывисто заключаю его в объятия, и в промежуток, когда Джексон замолкает, говорю с десяток раз фразу «спасибо».
– Подробности потом, время свидания истекло, – счастливым голосом предупреждает отец. – Не будем нарываться на новые неприятности. Через час тебе подадут бумаги, подпиши их и старайся вести себя вежливо, не пререкаться. Все будет хорошо, Джек.
– И уже завтра ты будешь с нами! – с таким восторгом добавляю я к словам папы. Моя душа растворяется в благодарности.
Глава 69
Милана
Вместе с отцом мы доходим до парка Parque de El Capricho.
Парк Эль-Капричо, зеленый островок Мадрида славится тем, что построен ландшафтными дизайнерами в удивительном стиле, совмещающем итальянский «джардино», французский «партер» и английский «английский ландшафтный парк». Берет свое начало примерно с 1789 года. Изначально был построен для того, чтобы принимать гостей из высшего общества герцогиней Осунской Марией Хосефой Пимантель. Культурная и природная достопримечательность столицы радует посетителей и туристов изяществом строений. Ими служат – дворец, состоящий из четырех угловых башен и трех внутренних двориков, являющийся музеем в настоящее время, деревенское сооружение – Старый дом, каменное сооружение Тростниковый дом, покрытый бамбуковым тростником, Эрмитаж, фасад которого обрамлен колоннами, внутреннюю часть составляют фрески, картины. Довершают оформление сада фонтаны – «Дельфин» и «Жемчужное ожерелье», статуи в арочном оформлении, колонны. Примечателен памятник III герцогу Осуна, держащийся на скоплении скал, из которых образован водопад. Любопытны и завораживающе смотрятся зеленые лабиринты из лавровых кустов, в которых можно блуждать до бесконечности. Забава и развлечение для малышей! Через небольшой пруд тянется ажурный железный мост, сконструированный рядом с Тростниковым домом.
И что интересно – в парке находится реликвия – бункер, сохранившийся еще со времен Гражданской войны в Испании. Устроен он на глубине 15 метров и занимает площадь 2000 квадратных метров. Считается, что бункер способен выдержать мощные удары бомб весом в 100 кг.
Каждый элемент таит в себе частицу прошлого, легенды правителей тех времен, дыхание минувших эпох. А такая тишь здесь! Соитие сотворенного природой с одной стороны и рукой человека с другой, порождает восхищение и умиротворение, по душе расстилается гладь, как на зеркальном озере. Пение птиц в этих краях не что иное, как колыбельная для сердца. А под сводами деревьев, заслонявших посетителей от зноя, совершаются самые непринужденные беседы, наполненные чувственностью и искренностью. Есть в этом месте нечто успокаивающее, что-то интимное с выраженным седативным эффектом.
Прогуливаясь, наши разговоры с папой после дежурных фраз о погоде, то, что ожидается циклон дождей, сводятся к одной-единственной теме «Джексон» и моих неустанных в повторении «спасибо» за спасение любимого. Но то, как ему удалось проделать такой поворот, он оставляет в неведении и не раскрывает правду. Мы еще не дожили до тех минут, когда позволим дать освобождению душе, сказать невысказанные признанья. Дистанция ощущается между нами.
– Мороженое? – предлагает папа, одаривая вежливой улыбкой.
Я тоже расплываюсь в улыбке, зажигаясь – не каждый день слышится такое предложение и к тому же поступившее от отца.
– Или кукурузные палочки? Выбирай!
– Не хочется, папа, – отвечаю тихо, не стирая с лица волнения, и смотрю на выстроенный по обеим сторонам тропинки лабиринт, из стен которого доносятся звонкие детские голоса. Веет легкий ветерок, гоняющий жару.
– Куда подевалась твоя детская шаловливость? – неожиданно задает он вопрос. Подтекст, таившийся за его словами, словно он плавно хочет перейти к главной болезненной теме, вызывает во мне смятенность. Досадую на свою застенчивость, так как мне трудно сказать, какими думами полна я, какой привычной мукой насыщена моя душа, какие угнетающие мысли осаждают меня.
Он сам отвечает на мою невысказанную фразу, смотря куда-то вдаль:
– Я видел вчера твоего бедного спутника… – И в этих словах стоит немой вопрос, на который он не мог отважиться. Слова «твоего бедного спутника» отзываются во мне острой болью. – Ты так добра к нему.
Мой ответ сливается с дыханием:
– Д-а…
И на этом мы замолкаем, подыскивая мысленно, что можно сказать друг другу. Возбужденно рассуждая про себя и все о том же, какое-то время я и не замечаю, что молчу. Под маской ледяного спокойствия в недрах души своей человек нередко ведет борьбу с атакующими мыслями.
Поднимаюсь по ступенькам, забираясь на мост и, заняв место по центру, опершись на парапет моста, я взираю на небо, ощущая тяжелые толчки сердца. Отец становится рядом. Я стараюсь унять произвольную дрожь от того, что он так близко.
– Дочурка… – отец первым нарушает молчание, не спуская глаз с меня, – ведомо лишь Господу о конце нашей жизни, но пока мы еще тут, нужно просто жить и наслаждаться жизнью…
Желание вытащить наружу копившееся побеждает, и я, прижав ладонь к горячему лбу, усилием воли прогоняю трусость, и взволнованно оглянувшись по сторонам, убеждаясь, что нас никто не слышит, взвесив его слова, решаю, что ему можно доверять:
– Знаю, папа, знаю, но… как наслаждаться?! – Я горестно всплескиваю руками. – Что же я натворила своей слабостью перед ним… С чужими чувствами не шутят, а я… – Я закрываю лицо руками, у меня закипают слезы. Я сдерживаю потоки и изо всех стараюсь подавить их. Слишком сильна моя боль. Его едва различимые движения руки по моей ладони, истолкованные отцовской нежностью, слегка утешают меня.
Ожидая молчания либо односложного ответа от родителя, я удивляюсь, когда он ласково произносит:
– Нисколько я не сомневаюсь, что ты действовала из порядочных побуждений, но, крошка, – он вздыхает, – тому, кто не в силах совладать с чувствами жалости, лучше вовсе не проявлять их, не открывать им доступ в сердце. Губительное это свойство привычка.
Его слова эхом повторяют мои мысли. Выбитая из равновесия мудрым изречением, я поднимаю взгляд на лицо, сообщившее мне их; на ресницах моих дрожат слезинки. Внезапно ощутив, как в сердце стучит струна, та самая струна, разрывающая ту преграду внутри нас, которая не давала откровенничать, я несмело, но вкратце пересказываю свои злоключения. Моя речь становится оживленнее. Словами я передаю то, как разрываюсь между жалостью и гневом на себя, на что папа выражает понимание и затем договаривает:
– Обратной дороги нет, прошлого не изменить, но можно изменить будущее. – И с оттенком неодобрения отец добавляет: – Подумай, ты либо разобьешь себя, либо его. Нет ничего дурного, если ты скажешь «нет» и пойдешь по пути своих желаний.
Внезапно я робко замолкаю, осознав избыточность откровенных слов, и проходит целая минута, прежде чем я собираюсь с мыслями и вновь заговариваю, понижая голос, боясь, что меня могут подслушать:
– Это сложно… Я пробую… но мне сложно уйти… Я же предам его… Но я обещала Джексону. Но как?
– Продиктован ли твой поступок сердцем? Почаще задавай себе этот вопрос! – Через полминуты от него звучит: – Как же я упустил в воспитании тебя внедрить в твою светлую головушку любовь к себе…
Я задумываюсь, размышляю и соглашаюсь с ним, пока он говорит мне о важности не отклоняться от своих потребностей.
И мягко прибавляет, наклоняясь к уху:
– Джексон всё еще ждет тебя.
С отрадной грустью я безмятежно отвечаю, чувствуя, как тянется к отцу мое сердце:
– Да… моё сердце не отвратить от любви к нему.
– А любимых людей надо держать рядом, запомни!
– Папа, спасибо! Спасибо! – с неожиданно радостным ощущением восклицаю я.
И не беря во внимание все его прегрешения, я прогоняю таившуюся во мне злобу, обиду в продолжении стольких лет, и продолжаю смотреть на него с дочерней страстью. Наделенный суровостью и подчас жестокостью мыслия, у него поистине доброе сердце.
Вздыхаю и прихожу к мысли, что я словно опустошила груз. Легче от разговора с папой, – и это облегчение проникает в мою кровь – и я рывком прижимаюсь к нему и, он, вздрогнув, становится горящим топливом, что его рука, коснувшись невзначай моей, тут же меня опаляет. Он прислоняет меня к своей груди сильнее, шепча снова и снова, дорогое и заветное для меня: «Дочурка моя…»
– А ведь моя дочурка – писательница?! – с гордостью выражается отец и я, отодвинувшись на шаг назад, улыбаюсь. – Я не поверил своим ушам, когда Джексон поведал мне про твою книгу и дал почитать отрывки… – И повторяет с бесконечной нежностью: – Моя дочурка – писательница!
Я так сильно изумляюсь и до моего сознания доходит, что, если он читал, то… та мысль: «Когда я был так далек, я любил тебя в мыслях», произнесенная им вчера, так четко отложившаяся в моей памяти, была не плодом моего воображения. И… он понял, он наверняка понял, что образ Николо – образ отца, созданный моей мечтой. Я проживаю тот самый момент, в котором сложно различить грезу от реальности. «Но как он смог прочитать, если рукопись в первозданном виде была только у издателя?» И невольно отвечаю про себя: «Джексон. Это сделал Джексон, чтобы помирить нас. Мой любимый».
– Папа, я… я… – Испытывая неловкость под его пристальным взглядом, погружаясь в ласковые объятия его серых глаз, я стихаю в речи. Боль не исчезает в его взгляде. Он проговаривает, отирая одинокую слезу:
– Старик Льюис, твой дедушка, был бы так горд за тебя… Он всегда за тебя душою болел!
Не дрогнув, не запнувшись, я подкрепляю его мысль твердым и уверенным словом:
– Всегда!
Воспоминание о дедушке не проносится у меня без слез, никогда. Соляные струйки стекают в озеро, на поверхности которого повторяется танец теней от ветвей.
Мгновения спустя, когда солнце уже клонится к закату, отец, переждав мои всхлипывания, через недолгий промежуток времени, молвит:
– Ты сделала попытку посвятить себя литературной деятельности! И она удалась. Это настоящая драма любви с масштабностью замысла. А какое противопоставление природы и чувств в романе, изобилующем богатым содержанием эпитетов!..
– Пап, ты не приукрашиваешь? – Заворожено глядя на отца, я свечусь одновременно и от солнечного луча, нацеленного прямо на меня, и от эмоций, вызванных словами, которые я и не мечтала услышать. – Ты, правда, так считаешь? – ладонью отгораживая ослепляющую звезду, нежно румянеющую мои щеки, неверяще взмывает в воздух мой детский голос.
– Дочурка я честен с тобой! Это великолепно! И не успели мы заговорить об этом, как ты сразу засветилась, – замечает метко отец, на что я, затуманенная восторгом и слезами, улыбчиво произношу, вдыхая глоток вечернего подуставшего воздуха:
– Книга – моя вторая жизнь.
По тому, как он молча судорожно теребит сбритую седую бородку, можно догадаться о его глубоком внутреннем волнении.
Он несмело спрашивает:
– Нет ли в этой деятельности эскапистских мотивов?
Почувствовав снова напряжение, то ли от того, что этим вопросом он делает шаг к той двери, которую я все еще не готова открыть, я волочу выдуманную причину, решительно пресекая тему, и резким движением выпрямляю тело, уходя с моста:
– Что-то застоялись мы на одном месте…
Почему он так спросил? Принял во внимание все мои невзгоды? «Нужно задать формальный тон общению и устранить этот тревожный симптом – близость», – тут же принимает мой мозг решение, почувствовав дискомфорт.
– Ты не хочешь отвечать? – в следующую же секунду догадывается отец, не желая оставлять тему, и, слегка нахмурив брови, спешит за мной.
Тащу себя по дороге, бежавшей вдаль, и, отсутствующим взглядом скользя по дорожке, пришептываю, безмолвно шевеля губами, перебирая влажными пальцами ремешок на висящей через плечо сумке, то сжимая его, то скручивая:
– Да! То есть – нет! Я не знаю. – Что-то заставляет меня извиваться, подергивать плечами. Я будто не могу сохранить присутствие духа. Смятение души не выразить словами. Я удерживаю слезы, которые стоят на пороге.
Отец влачится за мной; тяжелые массы выходящего из него воздуха смешиваются с прохладой вечера.
Трагическим напоминанием перед нами в десяти шагах предстает незапланированная сцена, не предназначавшаяся для других глаз, ссоры мужчины, лет сорока, и девочки, лет пятнадцати-шестнадцати, судя по всему – отца и дочери. Реплики на высоких тонах от обеих сторон сменяются громкими обзывательствами, прямыми обвинениями, безбоязненно выпрыскивающимися изо рта подростка в тандеме с размашистыми жестами, переходящими в скрежещущий слух вопль. Действительность, кажется, разбила и её грезы. Во мне воскрешаются еще не далеко ушедшие чувства, потухшая печаль вспыхивает, стискивая горло, когда дочь разрывает глотку и криком выводит:
– Ты меня не понимаешь и никогда не понимал! Только думаешь о себе! Тебе наплевать на мои интересы!
Мужчина подает вслед, уже без жестокого выражения лица:
– Пойми, я делаю так, как тебе лучше.
Слышится в его голосе желание опекать, отчего я едва не признаюсь вслух, как это знакомо мне. Я пылаю багряным светом. Дыхание спирает. Увидев мой долгий-долгий выдох, отец заслоняет явившийся эпизод, оживший из нашего прошлого:
– Я положил начало твоему несчастью. Я виновник твоей боли. Вина моя. – Эти выражения без доли и повеления смеют остановить меня так резко, что я, сама не ожидая от себя, издаю испуганный тихий стон. И, стоя спиной к отцу, выслушиваю, закрыв глаза. – В глубине моего состарившегося сердца – раздирающее чувство. Я ношу в себе тюрьму, в ней я буду навеки заключен… И навеки опозорен. Я затерян в этих темных стенах, совесть ежедневно дробит гвоздями мою душу… Мысль, что ты ушла из моей жизни, жалила мне мозг каждую последующую секунду моего скитания… Я вырывал у себя клочья волос! Я не имел представлений о том, что теперь будет! Я был убит! Я не ценил тебя, когда ты была рядом, а когда потерял – было уже поздно. Осознание, что ты никогда не простишь меня, открыло мне глаза на то, какой сильной любовью я был наполнен. Моя любовь пробуждалась постепенно. Я признаю, дочурка, я признаю!.. Я признаю, что не сразу понимал, не сразу благодарил небеса за свою крошку!.. И… – Его затруднительное дыхание мешает ему говорить. Он становится напротив меня. Дав воли глазам, я вижу, как он смотрит отцовским взглядом и как полыхает его душа:
– Все ответы ты найдешь здесь! – Протягивает мне конверт. – И, дочурка…
Теряясь, я чувствую прикосновение его морщинистой руки к моей руке под трогательные слова раскаяния:
– Я прочту, я… – Я не могу собраться. Не только сильна во мне боль, но и сильны сомнения. Он пытается всеми силами вырвать из меня слова для пополнения в нем чувства надежды.
В его зрачках – ожидание. Ожидание моего прощения.
– Миланка моя… – Я не знаю, куда деть свои глаза, разметавшиеся от волнения. – Ты меня прости…шь… дочурка?
«Да. Да. Да. Я простила. Я все простила. Я отторгла обиду от сердца. Отец нужен. Отец нужен мне. Я нуждаюсь в нем».
Раскрыв рот, пытаясь выразить то, что сказала душа, меня сбивает вызов телефона. Я автоматически достаю и прикладываю нарушителя беседы к уху, ничего не говоря и не отвечая. Смысл наполненных счастьем речей Анхелики долетает до меня урывками:
– Миланочка, мы ждем тебя! На столе все готово. Мэри не сядет без тебя. – Что-то промямлив, я убираю средство связи.
Пребывая еще в каком-то забытье, ко мне возвращается самообладание, как только отец начинает кашлять, и я тихонько и неохотно с горьким сожалением прощаюсь:
– Мне пора…
Мимолетно мы задеваем друг друга глазами.
– Позволь тебя проводить. Я не сказал самого главного. – В нем не утихает волнение.
С опущенными глазами я мотаю головой в стороны, но чередующиеся во мне любовь и ненависть не дают ему ни положительного, ни отрицательного ответа. Я глуха к его покаянным мольбам о прощении.
– А мы, а мы еще встретимся, дочурка? – с каким-то отчаянием и взглядом, полным глубокой безнадежности, выдает так и не получивший ответа, которого он так ждал, так долго ждал. За сверкнувшими стеклами очков в широко распахнутых его глазах набухают слезы.
Я шепчу на выдохе:
– Да… д-а…
Дрожащей рукой, которая держит письмо, я кончиком мизинца поправляю волосы и ухожу в другую сторону, разрывая сплетение моих и его глаз, побоявшись, неизвестно чего, сказать, что во мне нет ненависти к нему, и я хочу, чтобы он остался в моей новой жизни. Корю, пеняю себя, что не смогла выразить то, что стоило… то, что чувствовало сердце, а затворник в душе своей в беспомощности своего тягостного положения проникает в мою спину, пока я не скрываюсь в вечерней призрачной дымке уходящего лета и в свете медленно разгоравшихся уличных фонарей.
* * *
С порога меня встречает детский восторженный лепет нарядной именинницы в пышном белом платьице, одевающей мне на голову бумажный колпак, на котором нарисованы воздушные шары и мультипликационные персонажи. Все еще потерянная, унесенная в мыслях, я не могу совладать со своими эмоциями, а в голове стучит отцовское: «Дочурка». Наша беседа, наша встреча, проникнутая нежностью, как отрывок из моей мечты. Доброта сердец сблизила нас. И если еще совсем недавно злобой жгло мое сердце, то сию секунду я ощущаю любовь к отцу. «Прощать, чтобы помнить только минуты, полные счастья», – писала я в книге.
За столом, уставленным домашними яствами, я, занятая иными мыслями, изредка роняю фразу-другую, сосредоточив думающий центр только на том, что же несёт в себе письмо. От нетерпения прочесть нацарапанное рукой отца, мозг придумывает варианты содержания написанного.
Вернувшись в своё уединение, когда на дворе уже за полночь и человечество видит десятый сон, я, будораженная, стоя под лунным светом, льющимся через москитную сетку окна, нетерпеливо одним взмахом достаю предмет своих дум, пропитанных любопытством и волнением. Внутреннее интуитивное чувство, обостряющееся в подобные моменты, подсказывает, что сокровенная суть мыслей, писаная рукой человека, изменит мою жизнь, произведет со мной то, что либо ввергнет меня в очередное болото перекручивающихся драматических обстоятельств, несущих новое семя для подпитывания нынешних страданий, либо откроет глаза на то, чего я раньше не замечала или делала всё, чтобы не замечать. Верчу, кручу конверт, хранящий следы от неоднократных изгибов, будто отец с ним все это время ходил, засовывая в карман. Ещё раз оборачиваюсь на дверь, чтобы удостовериться, что та плотно закрыта, словно у меня состоится тайное свидание, при проведении которого нельзя нарушать покой. Одолевает страшное волнение, отзывающееся судорожным сокращением мускулов живота, похожее на то, когда взлетаешь куда-то ввысь на самолете или поднимаешься на высоту; биение сердца сливается с ударами часов. Послание, предназначенное мне, так сильно жжет руку, как медуза, дрейфующая у берега моря, пригоняемая ветром после шторма, и шевелится, как живое, будто рука папы, сжимающая мою руку, и время от времени мне слышится этот отцовский голос, корнями пущенный в строки. Меня еще немало минут оттаскивают от него напрочь противоречивые и тревожащие догадки, позволяющие моим оробевшим пальцам то отложить его в сторону, то спрятать под подушку и забыть про него до утра, то снова забросить в самое дальнее место в сумке. Что меня останавливает его распечатать, оголить наружу повествование с единственно верной экспозицией, той, что не была, вероятно, мне известной? Что за колебания моего разума? Или я чего-то боюсь?
