Buch lesen: «Домик окнами в сад. Повести и рассказы», Seite 9

Писатель слушал с ужасом, не смея проронить ни звука, не то, что слова. А Вождь, поглядывая на него снисходительно, попросил:

– Вы, товарищ Мастер, дайте мне почитать что-нибудь из своих новых произведений. Особенно пьесы…Я пришлю к вам на днях человека.

– Хорошо, товарищ Вождь, – пересохшим от страшного напряжения горлом, прохрипел писатель.

– Я вас больше не задерживаю, – между тем, устало проговорил Вождь, – у подъезда вас будет ждать машина. Вас подвезут до БХАТа. Всего хорошего, успехов в вашем творчестве… Да, кстати, у вас родственник есть за границей. И вы просились к нему? – вопрос был задан самым обыденным, невинным тоном, но у писателя внутри всё оборвалось от панического ужаса, нахлынувшего внезапно, как летний ливень:

– Да, товарищ Вождь. Родной брат, – скорбным голосом пробормотал он.

– А может быть, правда – вас выпустить за границу? Что, мы вам так надоели? – на писателя вприщур смотрели бесстрастные жёлтые глаза.

– Нет, товарищ Вождь! Я очень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне Родины… И мне кажется, что не может!

– Вы правы, я тоже так думаю… Однако, Иван Бунин – русский писатель, а живёт и пишет во Франции, премию нобелевскую получил… – как бы мимоходом проронил Вождь.

– Простите, я – не Бунин, – насколько возможно твёрдо ответил Мастер, правда, покривив душой, потому, что за границу ему очень хотелось, но своим чутьём он понял: скажи сейчас о своём заветном желании – и прямо из кабинета его отвезут не в БХАТ, а в холодный и ужасный дом, что на площади имени Первого чекиста.

6.

Во двор писательского дома Мастер въехал триумфатором, на таксомоторе. Почти что изо всех окон на него, одетого роскошно, вытаскивавшего с заднего сидения многочисленные кульки и свёртки, изумлённо таращились, оторвавшись от своих незаконченных творений, типа: «Красные зеленя», « Шахтёрские боевые будни», « Юность в Железногорске», «Стальные бойцы» и прочего, тому подобного, литераторы в полосатых пижамных куртках, и иные жильцы. Дворник, на нетвёрдых ногах, поспешил помочь донести покупки, семеня рядом и подобострастно заглядывая в глаза Мастеру. А он шёл себе, ликующий, торжествующий, гордый, и в ушах его, почему-то, звучал марш Мендельсона.

Зайдя в подъезд, с первого этажа Мастер услышал дробную россыпь знакомых шагов, спешащих по ступенькам вниз. Это бежала ему навстречу радостная Еся.

– Откуда ты? Где был?! – вскрикнула она, увидев Мастера – нарядного и торжествующего.

– Из самой Крепости, Есечка! – сорвавшимся от возбуждения голосом просипел писатель. – Я был на приёме у самого товарища Вождя!

И затем, поднимаясь по ступенькам и задыхаясь от ходьбы и радости, добавил:

– Он распорядился вернуть к постановке мои пьесы и публиковать мои произведения! И вот, смотри – в БХАТе снова будут идти «Дни смятений». Мне уже выдали аванс! – с этими словами, Мастер вытащил из кармана пачку купюр и потряс ими над головой, протянув небрежно «трёшку» дворнику – на водку. – Мы устроим великолепный ужин назло всем! А завтра я сажусь за окончательную правку пьес и повестей… Сам товарищ Вождь попросил почитать! И пусть попробуют не принять к постановке! Ха-ха!

Ночью писатель от возвышенного состояния души и грандиозных планов на будущее, теснящихся в голове, не дающих успокоения, от выпитого за ужином крымского вина и шампанского, долго не мог уснуть. Он всё стоял у окна, распахнув форточку, курил хорошие папиросы и задумчиво смотрел в пространство ночного Города. Трамваи уже перестали ходить, лишь изредка звонко цокали копытами лошади последних могикан – ломовых извозчиков. Постепенно мысли его приняли иное направление. Мастер стал снова и снова прокручивать в уме сюжетные линии своего нового романа, который он называл книгой всей своей жизни, писал давно и утверждал, что этот роман будет актуален и через пятьдесят лет, и через сто, и через двести.

Но утомление, душевное и физическое, от впечатлений дня сегодняшнего – давали о себе знать. Угнетающая усталость вдруг преобразилась в резкую боль в пояснице. Головная боль нарастала и стала непереносимой. Вслед за нею начало нещадно ломить всё тело. Мастер тяжело вздохнул, судорожно выдвинул ящик письменного стола, достал пузырёк с неизвестной нам жидкостью, накапал на кусок сахара-рафинада и проглотил своё лекарство, запив водой. Скоро болезненное состояние отпустило его, успокоенный и умиротворённый, он растянулся на диване в своём кабинете, уместив голову на маленькой подушке и уютно закутавшись в старый плед… Ласковая волна понесла его в неведомые дали. Блеснул куполом Исаакиевский собор, внезапно обернувшийся главным храмом ненавидимого прокуратором Иудеи города Ершалаима… Гоголь в зелёном вицмундире, с красными обшлагами и воротом, сидел на корточках у жерла печи и молча, со злостью бросал в огонь исписанные листки…

– Рукописи не горят, Николай Васильевич! – крикнул ему Мастер с борта римской триремы.

Гоголь медленно повернул голову, хмуро посмотрел на дерзнувшего его окликнуть, и погрозил кулачком – птичьей лапкой.

Вихрь сдул Мастера с триремы, закрутил, поднял до облаков, пронёс над Городом, затолкал в распахнутую форточку собственной квартиры и кукушка, выскочившая из часов-домика прокаркала:

– А денежки я приберу! Нечего им тут лежать!

Писатель проснулся весь в болезненной испарине. Подушка казалась промокшей от пота насквозь, словно голова его лежала в луже. Слабость и раздражение одолевали его. А перед глазами так и маячило хмурое носатое лицо Гоголя.

Попив хорошего чая со свежей сдобой, щедро намазанной вологодским маслом, поверх которого лежал кусок сыра «со слезой», Мастер вышел прогуляться до Метрополичьих прудов, чтобы там, под шелест густых крон вековых деревьев, обдумать в одиночестве, ещё раз, как следует уже, пьесу о бурной юности Вождя… Общая концепция была ясна. Священники, семинаристы, жандармы, пролетарии толпились и действовали перед глазами. Они бегали, дрались, дразнили друг друга, махали красными флагами. А церковный хор вдруг грянул: «Многая лета-а-а!».

Писатель заспешил домой, поудобнее устроился за письменным столом, взял с трепетом отпечатанный текст пьесы и углубился в чтение, и размышления: «Картина 1-я. Пролог», – начал вслух он, – «Большой зал Тифлисской семинарии. Писаное маслом во весь рост изображение Николая Второго и два портрета каких-то духовных лиц в клобуках, и в орденах».

Текст пьесы был тяжёл, чувствовалось: писалось с натугой, без души. Мастер сам понимал, что фальшивит, врёт, изменяет самому себе, своей идее полной и безоговорочной свободы творчества. Но очень, очень хотелось угодить Вождю! Нет, неправильно, душа Мастера была преисполнена благодарности к этому великому человеку, так внезапно протянувшему ему, затравленному и оплёванному РАППом, и полуграмотными сикофантами – критиками писателю, чьи произведения станут бессмертными и прославят его имя во всём мире! Но – после смерти автора…

7.

Вечером того же дня, когда состоялась неожиданная и памятная встреча Вождя и Мастера, всесильный властелин огромной державы вызвал к себе чуть менее всесильного наркома госбезопасности. Вождь на этот раз не стал вынимать душу из Бебии своими насмешками, сразу милостиво разрешил ему сесть и закурить.

– Скажи, Ларион, есть ли у тебя надёжный источник информации, который всесторонне освещает то, чем дышит этот Мастер? Чем живёт, с кем дружит, что говорит, с кем говорит, о чём говорит, что собирается делать дальше? – задумчиво и слегка нахмурясь спросил он.

– Есть, товарищ Вождь! С 1932-го года к нему приставлен надёжнейший человек! Его свояк, ведущий актёр одного из известных в Городе театров. Мы его не тронули, несмотря на то, что прежние его кураторы оказались подлецами, наймитами иностранных разведок, врагами народа…

– Вах, перестань нести чепуху! Не на собрании! – перебил вождь вдохновенную и насквозь фальшивую тираду наркома, – расскажи подробнее, что этот человек сообщает!

– Именно о Мастере, товарищ Вождь? Он ещё освещает жизнь и разговоры всех актёров театра, где служит, дирекции, режиссёров и, даже, гардеробщиков!

Вождь усмехнулся:

– Меня не интересуют гардеробщики, сортирные мужики и пожарные театра! К завтрашнему утру подготовь мне справку-меморандум обо всём, что касается Мастера! Я слышал, он морфинист?

– Да, товарищ Вождь, он принимал морфин, когда у него начинались сильные боли. Он страдает, и давно уже, нерво… нефросклерозом. Его лечит знакомый врач, специалист по почкам, но толку мало. Мастер и сам врач… Служил у белых… Правда недолго, по мобилизации. Был полковым медиком.

Вождь покивал, как будто, даже сочувственно, и велел тоном, не допускающим даже малюсеньких возражений:

– Найди ему лучшего врача, Ларион! Нашего лучшего врача!

– Прикажете предоставить вам то, что он написал в последние годы, товарищ Вождь? – хищно блеснул своими стекляшками пенсне нарком. Ему явно хотелось продемонстрировать свои безграничные возможности в оперативной работе.

– Выкрасть, что ли прикажешь своим? – Вождь посмотрел на наркома слегка презрительно, – это ни к чему, Ларион. Это только может насторожить его. Я его попрошу, и он сам мне покажет. Или, полагаешь, посмеет отказать Вождю?

– Побояться может, товарищ Вождь! Он пишет такие антисоветские вещи, что…

– Вот мы и посмотрим, что он пишет, о чём он пишет, – произнёс невозмутимо Вождь, попыхивая трубкой, и добавил строго, – а пока: не сметь его трогать, пугать, но и критику его произведений не прекращать. Не ослаблять! Всё должно идти своим чередом, Ларион. Мне он пока что нужен, этот Мастер… Многие наши писатели, живя в эмиграции, бедствуют, желают вернуться, глядя на Красного графа, на Вечного юнкера. Но боятся! Тебя боятся, меня боятся. Буревестник революции умер некстати. Поспешили… А ведь, скольких он мог бы уговорить вернуться… И этот Мастер… Все знают, что не любит он нашу власть, пролетариат. Издевается, как может, насмехается… А его не сажают, терпят, жить дают! Значит, наша власть гуманна, значит у нас демократия! Не гнилая буржуазная, а народная, пролетарская! И Мастер этот – настоящий талант, не то, что этот Красный Граф! Тьфу! Обобрал подчистую весь замок Радзивиллов… – и Вождь с негодованием фыркнул.

– Я всё понял, товарищ Вождь! Разрешите выполнять? – тонко и живодёрски ухмыльнулся нарком госбезопасности.

8.

Давали премьеру оперы Костаковича: «Леди Макбет Мценского уезда». Мастеру прислали пригласительный билет на два лица в ложу, рядом с ложей членов правительства. Большая честь, завистливо отмеченная всеми присутствующими. Зал сиял множеством хрустальных люстр, обширных лысин, наград на кителях военных и пиджаках штатских героев. Задорно сверкали бриллианты их спутниц. И народу на премьере собралось порядком.

Мастер с интересом слушал и смотрел действо, задумчиво потирая гладко выбритый аристократический подбородок, подслеповато щурясь, приставляя к глазам театральный бинокль и что-то бормоча себе под нос – то ли делал замечания, то ли восхищался – не ясно было. Еся слегка скучала. Новаторская музыка композитора не пленяла её, была не совсем понятна, сложна и, временами, оглушительна.

Спектакль закончился, отгремели недружные аплодисменты, Мастер с Есей собрались домой. По пути решили заехать в ресторан поужинать. Но на выходе из ложи к ним ловко подскочил молодой человек совершенно безукоризненного вида и изысканно вежливо проговорил:

– Товарищ Мастер, вас приглашает в банкетный зал товарищ Вождь. Я вас провожу…

– Да, но я не один, – пробормотал писатель, беспомощно посмотрев на Есю.

– Не беспокойтесь, вашу супругу отвезут домой на авто. Прошу! – и молодой человек настойчиво взял Мастера под руку, и повёл куда-то по проходам театра.

В банкетном зале собрался близкий круг Вождя: нарком иностранных дел Кувалдов, первый красный маршал Чепушилов, главный железнодорожник и метростроевец страны – нарком путей сообщения Янкель Рабинович, просто герой из героев – маршал Побудный. Нарком Бебия отсутствовал – разоблачал очередное шпионско-вредительское гнездо. Но эти, вышеупомянутые, роились подле Вождя, словно пчёлы на липовом цвету. Остальные, «живые портреты», как определил их Мастер, нетерпеливо переминались с ноги на ногу возле щедро и, по-царски роскошно, сервированных и накрытых столов. Мастер огляделся. Кроме членов Политбюро здесь скромненько топтался главный редактор «Первой партийной газеты». Композитор – автор оперы и режиссёр-постановщик приглашёны не были.

После нескольких тостов в честь великого Вождя и Учителя, партии, ведущей массы к светлому будущему, за победу коммунизма во всём мире, Вождь предложил пойти в курительную комнату. Там все удобно расположились на мягких диванах и в креслах, закурили вальяжно, с наслаждением, а Вождь начал рассуждать. По своему обыкновению, медленно, раздумчиво, весомо:

– Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, эта опера – какофония, сумбур в музыке… Я попрошу товарищей совершенно самостоятельно высказать свои мнения. Клим, ты самый старший, говори, что ты думаешь про эту музыку?

– Кха! – громко откашлялся первый маршал, – так что, ваше превосх… Виноват, товарищ Вождь, я думаю, что это сумбур!

– Садись со мной рядом, Клим, садись. Ну а ты, Кувалдов. Что ты думаешь?

Нарком инодел тщательно загасил в пепельнице американскую сигарету, словно бы хотел вкрутить окурок в серебряное днище, поправил галстук-бабочку, повертел по-птичьи лобастой головой, будто скворец и произнёс, заикаясь:

– Я п-полагаю, т-товарищ Вождь, что это к-ка-какофония.

– Ну ладно, ладно, уж заикаться пошёл. Слышу! Садись около Клима. Ну, а что думает наш сионист по этому поводу?

Рабинович немного смешавшись, теребя пуговицу, отвечал, будто первый ученик зазубренный урок:

– Я так считаю, товарищ Вождь, что это и сумбур-таки, и какофония!

Забегая вперёд, скажу, что на следующее утро в «Первой партийной газете» на первой полосе вышла разгромная статья, в пух и прах разнёсшая и Костаковича, и его произведение.

– А ты, товарищ всесоюзный староста, как считаешь, – продолжал Вождь свой опрос.

Товарищ Рябинин часто заморгал подслеповатыми глазками, жалобно улыбнулся и, пожав плечами, пролепетал:

– Я, товарищ Вождь, на ухо туговат…

Все дружно, но сдержанно хохотнули.

– Да ты проспал всё время, товарищ староста, – насмешливо прервал его Вождь и все опять, разом, засмеялись.

Рябинин снова пожал плечами, точно ему стало зябко: мол, что поделаешь, возраст! Вождь посмотрел на Мастера – испытывающе.

– Товарищ Мастер, нам бы хотелось знать ваше мнение, – медленно, с расстановкой проговорил он.

– Я, товарищ Вождь, поклонник классической постановки оперы, – начал Мастер, тщательно подбирая слова, – новаторское искусство мне чуждо. Но убеждён в том, что автор должен быть совершенно свободным в выборе форм в своём творчестве и неподцензурен. Художник, утверждающий, что ему цензура необходима – подобен рыбе, утверждающей, что вода ей не нужна… Без свободы настоящее искусство немыслимо.

Вождь выслушал внимательно, задумался, склонив голову к плечу, и не спеша заговорил:

– Чему учит нас, большевиков, великий Маркс? Он учит тому, что свобода – осознанная необходимость! Осознанная! Буржуазные гнилые демократии под свободой подразумевают вседозволенность! Сытый буржуа свободен тратить свои украденные у народа деньги на разврат, роскошь, безудержное прожигание жизни. А парижский безработный, к примеру, совершенно свободен, спать под мостом… Пролетарий свободен выражать своё недовольство стачкой, а полицейский свободен, дать ему за это в морду! В нашей же стране победившего социализма – такого быть не может! У нас трудящийся человек осознанно и свободно выбирает место работы, учёбы, отдыха, лечения. Он свободен определять будущее своих детей! Свободен творить – но в интересах диктатуры пролетариата – то есть тех, кто его кормит и предоставляет ему возможность свободно создавать свои произведения, не заботясь о хлебе насущном! А потому создавать произведения, правдиво отображающие жизнь! Вот, что такое свобода, как осознанная необходимость, товарищ Мастер! Я полагаю, все товарищи согласятся со мной? – Вождь внимательным взглядом обвёл присутствующих.

– Замечательно сказано! Совершенно верно! – понеслось со всех сторон.

Побудный расправил свои карикатурные усы и, вдруг, выдал, не известно к чему:

– А всяких там абелей – очернителей моих героических красных конников – мы под корень изведём! Ишь, обозник-жи…! М-кха!

Вождь сощурился, мудро усмехнулся в усы, затем посмотрел на Мастера, как показалось с величайшим сожалением, будто на блаженного и заговорил ровно, вдумчиво:

– Товарищ Мастер, было высказано предложение, показать вашу пьесу «Дни смятений» в Париже. Вещь сильная, зрелая, вполне достойная того, чтобы БХАТ, который гастролирует во Франции, этот спектакль сыграл. Русских эмигрантов там много и многие пересмотрели свои взгляды, и настроены отнюдь не враждебно к новой власти. Да товарищ Кувалдов оказался против! А к мнению своих товарищей мы прислушиваться обязаны. Политбюро – коллегиальный орган.

Мастер, сначала, было, воспаривший душой от счастья, тут же подумавший: «В Париж без автора не поедут! Меня обязательно возьмут с собой. Но назад – я уж, не вернусь!» и тут же спикировавший с облаков, убито пробормотал:

– Почему, товарищ Кувалдов? При последнем спектакле занавес поднимали шестнадцать раз… Море оваций!

Кувалдов разлил по своему лицу елей, бережно стряхнул со смогинка что-то, видимое только ему одному, и произнёс дипломатично и монотонно:

– Дело в том, товарищ Мастер, что эмигрантская масса наших бывших соотечественников отнюдь не однородна по своим взглядам, политическим убеждениям. Среди людей, искренне признавших свои ошибки, есть немало махровых монархистов, оголтелых, непримиримых врагов нашей власти и нашего, социалистического государства! Могут быть эксцессы, ведущие к нежелательным последствиям, в виде скандалов, нападений на наших актёров, срывов спектаклей. Ещё не время.

Вождь с усмешкой выслушал наркома иностранных дел и покивал головой в знак полного одобрения. Мастер промолчал, разочарованный и совершенно подавленный.

9.

– Миша, смотри, какой франт идёт по двору! Интересно, к кому? – закричала Еся, хлопотавшая на кухне и время от времени любовавшаяся на раннюю осень, постепенно забиравшую в плен скверы и парки Города, делавшая воздух на улице прозрачней и чище, а людей – задумчивее. У кого-то, даже, пробуждающая лирическое настроение.

Литераторы кооперативного дома в такие дни изо всех сил творили свои произведения совершенно разного толка: кто-то воспевал, кто-то лихорадочно строчил мемуары, ну а иной – бичевал, обличал. Каждый усердно скрипел пером и, казалось, отдельные скрипы слились в мощную однообразную симфонию, слышимую по всему Садовому кругу – довольно унылую.

Мастер отшлифовывал последними правками пьесу «Южный порт», которую он хотел представить к прочтению товарищу Вождю, вместе с пьесой «Исход», повестью «Сердце пса» и отрывками из романа всей его жизни «Он явился». Поэтому, отвлечённый от работы, недовольно поморщился и заставил себя ответить доброжелательно:

– Есенька, да мне-то, что за дело?

Однако сверлящее мозг любопытство взяло верх. Он резво подскочил к окну, сощурив близорукие глаза, выглянул… И сердце его бешено застучало от радости. В добротном, несомненно, заграничном костюме, крепкой обуви, с коричневым, пухлым портфелем из крокодиловой кожи в руке, к их подъезду подходил мужчина с лицом жулика и брачного афериста: с франтоватыми чёрными усиками под семитским носом, с жизнерадостно и озорно бегающими глазами под линзами круглых очков, в мягкой шляпе лихо посаженной на затылок.

– Еся, это Осип! Из Парижа вернулся, пропащая душа! – радостно закричал Мастер и ринулся в коридор, загремел дверной цепочкой, залязгал замками, спеша отпереть.

Раздался длинный хулиганский звонок, Мастер распахнул настежь входную дверь.

– Наше вам! – слегка коснувшись шляпы, произнёс гость и добавил с непередаваемым, таким естественным, для него, одесским говором, – разрешите взойти?

– Ося, здравствуй, дорогой! Где пропадал после Парижа? Ты прекрасно выглядишь. Элегантен совсем не по-совдеповски и шикарен. А каким одеколоном ты побрызган! Это же фантастика, амбре, запах богов!

– Мерси, мусье. Вы всегда имеете в запасе пару тёплых слов для друга! – широко улыбнулся Абель, перешагивая порог и крепко обнимаясь с Мастером. При этом он не выпустил из рук портфель, и тот больно ткнул в бок хозяина.

Еся вышла в коридор на радостный шум голосов, мгновенно оглядела всего Абеля и оценила его вызывающе буржуазную внешность.

А гость поцеловал хозяйке руку и, отпустив витиеватый комплимент, галантно поклонился. Затем раскрыв блестящие золотом замки портфеля, стал вынимать оттуда коньяк, несомненно, французский, свёрток, пахнущий знакомо и остро, нарядную коробку конфет с изображением Эйфелевой башни, банку оливок и банку сардин, и маленькую коробочку духов. Всё это он скромненько сложил на коридорную тумбочку. Через секунду, спохватившись, схватил коробку с конфетами и духи, и протянул Есе со словами:

– И это ещё не всё, прекрасная Елена. Сейчас прибудет маленький сюрприз от моего большого сердца, – нетерпеливо взглянув на свои изящные наручные часы.

Пронзительный звонок разорвал в клочья наступившую секундную паузу.

– Ага, вот! – удовлетворённо произнёс Абель, широким жестом распахнув входную дверь. Перед изумлёнными хозяевами предстал мальчик, посыльный из магазина, с огромным букетом алых, нежно пахнувших роз, обвёрнутых тончайшей, полупрозрачной бумагой с затейливо вырезанной каёмкой.

– Благодарю, мой юный друг! – удовлетворённо произнёс гость, бережно принял букет и торжественно протянул его хозяйке, а мальчику сунул в руку купюру.

– Зачем вы так транжирите, Осип, – смутилась сияющая Еся, поднося розы к улыбающемуся лицу и нюхая цветы, прикрыв глаза.

– Та женщина, моя мама, родила меня для того, чтобы я жил, а не мучился, – весело отвечал Абель.

Хозяева дружно расхохотались очередной одесской остроте. Еся заметалась по квартире, ища подходящую вазу для букета, а Мастер с гостем прошли в кабинет.

– Я слышал, ты в фаворе у Хозяина? – спросил Абель без малейшей нотки зависти. – Смотри, Миша! Как это у Грибоедова? «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь?»

– Ося, я не напрашивался. Сами предложили… Правда, я написал Вождю несколько писем, нисколько не надеясь на что-либо… От отчаяния. Я был на грани нищеты, и вот… – и Мастер счастливо улыбнулся

Абель потёр лысеющий лоб и задумчиво пробормотал:

– Ну-ну… Хотя справедливость и высморкалась на меня, я могу понять человека. Тем более, старого друга!

– Вождь просил подготовить ему кое-что из моего… Я отобрал, тебе многое известно, – не удержался Мастер от некоторой похвальбы, и добавил, – меня должны скоро к нему пригласить. Вождь хорошо разбирается в литературе. Он оценит!

– А ну, покажь, что ты там отобрал ему? – с нетерпеливым интересом попросил Осип.

– Господа, к вам можно? – слегка приоткрыв дверь кабинета, спросила Еся, держа в руках поднос на котором стояла принесённая гостем бутылка коньяка «Hardy», две хрустальных рюмки, тарелочка с тонко нарезанным сыром «Roquefort», источавшим острый, своеобразный – на ценителя, запах, маслины в вазочке, тонко нарезанный свежий белый хлеб и две деревянных шпажки – накалывать на них сыр и маслины.

– Спасибо, Есенька, – с чувством произнёс Мастер, – если не возражаешь, мы тут немного поговорим, а ты, пожалуйста, накрой в столовой.

Еся улыбнулась и ушла. Мастер вынул из ящика письменного стола напечатанные на машинке отрывки романа «Он явился» и, с внезапно возникшим трепетом, протянул их Абелю со словами:

– Кое-что я тебе уже показывал, а это – окончательный вариант. Но финал ещё не написан…

– Угу, – откликнулся Абель, погрузившись в рукопись. Читал он быстро, то улыбаясь, но чаще хмурясь, временами потирая свой обширный лоб, словно бы от пота.

Мастер ждал, нетерпеливо ёрзая в кресле. Наконец гость закончил, бережно отложил рукопись, снял очки, аккуратно протёр стёкла и спросил тоном, который Мастера насторожил:

– А что ещё?

Мастер протянул ему отпечатанную рукопись «Исхода», которую Абель бегло пролистал, затем «Сердце пса» и «Дьявольские яйца». «Южный порт» показывать, почему-то, постыдился. Абель, оторвавшись от рукописей, лукаво взглянул на Мастера и смущённо спросил:

– Я попрошу тебя тоже прочесть моё кое-что. Это дневники, которые я вёл, когда служил в конармии. Хочу опубликовать, а перед этим слушать твоё мнение, – и, тут же, залихватски предложил, – давай-ка, дружище, хлопнем по рюмке, а то у нас как-то слишком всё серьёзно, как в цензурном комитете.

Мастер медленными глотками стал пить коньяк, и вкус его показался нектаром. Повеяло ароматом виноградников центральной Франции. Летний солнечный луч Иль-де-Франса, закупоренный, словно джинн в бутылке, вырвался на волю и заплясал по комнате. А сыр (многим рядовым гражданам не понять пристрастия к такому сыру – запах прелых портянок, так можно описать в двух словах его) – заставил задуматься об утончённых прелестях жизни…

От дневников Абеля Мастер пришёл в ужас. Голая, ничем не прикрытая правда войны, позорно проигранной полководцами-самоучками Побудным и Чепушиловым, правда о грязи физической и грязи людских душ – потрясла, взбудоражила. Куда Анри Барбюсу до всего того, что описал Абель!

– Ося, – осторожно произнёс Мастер, – не смей это печатать никогда! Спрячь подальше и никому не показывай! Это приговор тебе, Ося!

– Да-да, – рассеянно пробормотал Абель, не отрываясь от рукописей Мастера.

– Послушай, – настойчиво продолжал Мастер, – тебя за «Конармию» мордуют, поливают грязью с подачи этого Побудного, все, кому не лень! Тебе мало? Знаешь, как он отозвался о твоей повести? «Обозное вдохновение»! И это самая мягкая оценка.

Абель, наконец, оторвался от рукописей Мастера, снял с переносицы очки и медленно произнёс:

– Миша, я не Петя Бачей! Это он напишет, к примеру, рассказ о плохом мальчике и как ему худо живётся, и принесёт в редакцию на показ. А редактор его завернёт. И Петя поскачет домой, а наутро снова притащит в редакцию рассказ. Но только, о мальчике хорошем, да ещё с яблочком в руках! А я – точен, как логарифмическая линейка. И естественен, как запах укропа! Да ты и сам, сдаётся мне, говорил: «Борьба с цензурой – долг писателя!»

– Да, но не в это время, Ося!

– Ну и когда же наступит, по-твоему, «ЭТО время?». Когда меня похоронят с певчими? Я ж видел в своей жизни не пару пустяков, и хочу рассказать об этом!

Абель выпил ещё рюмку, одним глотком, будто водку. Задумчиво пожевал кусочек сыра. Подошёл к окну, тоскливо посмотрел куда-то поверх всего земного, затем распахнув рамы, закурил и долго молчал. Мастер тоже молчал, ожидая от друга чего-то такого, что могло его успокоить, обнадёжить. А Осип сказал неожиданно:

– Вот, как ты думаешь, Миша! За что я воевал, кормил вшей насмотрелся всяких мерзостей на польском фронте? Чуть не помер от поноса, был избит казаками Побудного до полусмерти за то, что вступился за еврейскую семью! А? Чего мы хотели, о чём мечтали, и что вышло сейчас – это две большие разницы. Я не могу свободно издаваться, ты не можешь… Никто не может! Да в этой буржуазной Франции – самый последний шофёр таски на раздрызганном драндулете – свободнее члена политбюро Вождя! В Париже мои рассказы, моя повесть на ура шли! Сам переводил…

– Для чего же ты вернулся, Осип? – с искренним удивлением спросил Мастер.

– Для чего..? Хм! Для чего..? Я хоть, и еврей, я хоть, и иудей, но я – русский. Я себя без России, без Одессы-мамы не мыслю, не представляю, – и Абель тяжко вздохнув, закурил новую папиросу, и добавил, – я, как из Парижа приехал, сразу в русскую деревню помчался. В Подмосковье, в Молоденково! И наслаждался там жизнью, честное слово. Собирал грибы, рыбку удил, косил с мужиками… А какие там рассветы, Миша! А берёзки, а сеновал!

Я иногда думаю: вернусь-ка в Одессу, куплю дачу где-нибудь на Дальних Мельницах, или на 16-й Станции и заживу тихо, спокойно, со вкусом… А мне дачу в Переделкино предлагают! Да, там природа замечательная! Но сознание того, что справа и слева от тебя сидят и сочиняют ещё десятки людей – в этом есть что-то устрашающее! Скажи, – неожиданно повернул разговор Абель, – а ты действительно собрался показать Вождю то, что дал прочесть мне?

Мастер замялся и пробормотал растерянно:

– Ну, да. А что, никуда не годится?

– Как же не годится, Миша! Да ты такая голова, что во всём свете другой такой не найти! Но это никогда не напечатают и не поставят в театре. Вернее, опубликуют… Через сто лет после твоей благополучной кончины! Это же – такие против них произведения, что не дай бог..! А сам Вождь и его окружение? Люди недостойные даже того материала, из которого они вылеплены! Сколько писателей, поэтов поумирало неизвестно от чего! А скольких посадили?! А Сашка – партизан приамурский, наш пролетарский писательский вождь – молчит себе маленькой мышкой. Ни гу-гу! Вот, композиторов – не посадили ни одного! Председатель их союза – Тихон-то, за каждого головой ручается, к Самому ходит, доказывает, упрашивает. Не боится!

Мастер тоже выпил залпом рюмку, огорчённо подпёр рукой голову, задумался. Абель подошёл к нему, тихо тронул за плечо и проговорил проникновенно:

– Не показывай это Миша, Хозяину. Не надо! Я не хочу читать по тебе некролог в газете, как невеста не хочет иметь прыщей на голове. Не делай из своей жизни драму из оперы «Турецкая хвороба!» Тебя об этом друг просит.

Еся позвала в столовую. Обедали, выпивали, болтали. Абель, по своему обыкновению, хохмил и рассказывал еврейские и французские анекдоты. А Мастер внезапно ощутил в своём сердце занозу, которую невозможно уже извлечь никак. Мрак и тяжесть заполняли его душу, воспрянувшую было, после общения с Вождём.

10.

Через неделю после визита Абеля к Мастеру явился человек, ничем не примечательный, но приятной наружности и с цепким взглядом филёра. В сером костюме в полоску и коричневом плаще, длинном, как шинель кавалериста.

– Здравствуйте, – произнёс он вежливо и снял шляпу, – я по поручению товарища Вождя. Вы обещали дать прочесть ему свои рукописи.

Мастер разволновался и засуетился:

– Да-да, товарищ… Простите, не знаю вашего имени и отчества. Вы проходите, пожалуйста. Чаю, может быть? Я купил недавно чудесный чай! Есенька, разожги спиртовку, поставь чайник. А я быстренько. Я всё уже подготовил…

– Благодарю, не нужно, – сдержанно ответил человек оттуда, – времени у меня немного. Вы уж, простите, – и вежливо пригнул голову в полупоклоне.