Buch lesen: «Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых. #Мистический роман»

Schriftart:

Корректор Мария Черноок

Дизайнер обложки Тая Королькова

ISBN 978-5-4496-1658-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

ОН

Он обнаружил себя, находящимся в старой заброшенной церкви. Неяркие лучи заходящего солнца мягко освещали темные бревенчатые стены, и сохранившиеся кое-где на них прямоугольники тёмных истертых икон; а также более светлые места, где когда-то, видимо, висели остальные образа. Его окружали разнообразные предметы, названия которых он не знал. Здесь еще витал тот особый церковный аромат ладана, смол, впитавшийся в стены.

Он попытался пошевелиться, и слегка изменил свое местонахождение в пространстве, вернее, – изменилось видение предметов. Движения своего тела он не почувствовал. Взглянул на собственные руки и ноги – и не увидел их. Хотел похлопать глазами – не получилось. Видимо, глаз тоже не было; но чем-то он все-таки видел – всё, кроме самого себя. Он ничего не помнил: кто он, как попал сюда? Помнил, что он человек; а у человека должно быть тело…

– Я умер? – произнес он. Не ртом, не губами, но как-то произнес. Вслед за этим он услышал (видимо, не ушами) шаркающие шаги, покашливание… К нему приближался старик в темном балахоне с капюшоном. Креста на балахоне, характеризующего вошедшего, как священника, не было. Старик поглядел на него яркими карими, слишком молодыми в сравнении с пергаментно-бледным лицом, глазами.

– Да, – ответил старик, – в известном смысле, определенно.

– Кто ты? И кто… – я? Как я попал сюда? Где мое тело?

– Слишком много вопросов сразу, – произнес старик, присаживаясь на деревянную скамью. – Да, ты умер. Тело твое в могиле, а ты – дух. Осознай это как-нибудь для начала, и успокойся. Это не страшно: рано или поздно это происходит со всеми.

– А кем я был? Как я умер? Почему я ничего не помню?

– Тебе и не нужно помнить. Ты дух. То, что было в той жизни, – умерло вместе с тем человеком, которым ты когда-то был.

– Почему же тогда я не в раю? Или хотя бы не в аду? Или это и есть ад или рай? Должен же быть Суд! Господь Бог…

Старик вновь покашлял, помолчал…

– Послушай… Суд был, только ты его не помнишь. С тобой сложно было. А мне нужен ученик. Ты мой избранник. Постепенно поймешь всё. Ну… многое. Будешь изучать этот мир и людей; их страсти, пороки, желания… Ты слишком мало узнал при жизни. Теперь наверстаешь. Когда я буду в тебе уверен – начнешь выполнять часть моей работы. Я стар, я устал. Я слишком долго живу…

– Какой работы? Кто ты? Ты не Бог, не ангел… Ты – Дьявол?!

Старик мелко и глухо засмеялся.

– Хе-хе… Можно и так сказать. С вашей точки зрения. Хотя я не люблю этих пафосных названий.

Глаза старика недобро, но и не зло, а иронически блеснули. Беззубый рот шевелился с трудом.

– Я человек. Но родился очень давно. Почти так давно, как сотворен мир. Тогда люди жили гораздо дольше, а моя миссия… но всему есть предел. Я человек, призванный править этим миром. Не единственный. Есть и другие, подобные мне. Как там у вас говорят: «Миром правит Сатана»? – так вот: миром правят эмоции, чувства, страсти. Все это астральная часть; она на Земле – фактически главная; физическое подчинено ей. Ментальность – это уже выше; это ищущая, познающая, божественная область… но не она правит миром.

– Не понимаю…

– Не спеши. Ты говорил про рай и ад. Рай – это временная школа для большинства душ, которые будут рождаться вновь, и, таким образом, – «жить вечно». Ад? Что значит ад? Ад бывает на Земле: войны, пытки, предательство, горе; физические и душевные болезни, – вот он, ад…

– Тогда почему…

– Потому. Совсем некачественные души, без наработанного опыта, – необязательно, кстати, преступники и убийцы, зачастую просто пустышки, – они уничтожаются, вот и всё. Они не живут вечно. Но в любом случае, – ни те, ни другие, – ничего об этом не помнят, хотя все стремятся… Смысл для них? Никакого. Они лишь пешки. Редким талантам удается что-то вспомнить потом, это, так сказать, – наш «брак». Потому бывают и третьи… – Старик поморщился.

– Кто? Как я?

– Вроде того… но не совсем. Ты был избран специально; ты под контролем, можно сказать, наш эксперимент. Эти же…

– Ага! Привидения, да?! – он чуть не захлопал в ладоши от радости, что начал понимать; да вспомнил, что руки отсутствуют, хлопать нечем.

– И они тоже. И другая нечисть. Бывает. Впрочем, несчастные они. Хотели всех перехитрить, остаться жить в своей жизни, со своей, неизмененной душой; с телом – сущностью, похожим на их прижизненное тело. Лешии, русалки, водяные, домовые… это люди их так делят. А суть одна: души неприкаянные. Своих найти не могут; общаться с оставшимися на Земле по нормальному не получается. Хотят, чтобы их любили, – а их боятся. А порой и вправду дух исказится, злобой пылает. Пугает, может и сотворить что… нет, не дело это.

– Почему же вы их не ловите, не уничтожаете тогда?

– Ловим порой. Прятаться умеют хорошо. Не зря же кто-то в воде живет, кто-то под корягой. Я – старик, не полезу туда. А Господу вообще не до этих… Не его сфера… – Старик замолчал, прикрыв глаза. Не заснул ли?

– Так кто вы все-таки? Как называть вас? Зачем я вам, и… кто – я?

– А, – старик выпал из полудремы. – Вот видишь, каким я стал… Ты, может быть, заменишь меня, если я сумею обучить тебя, как должно. Как учился я. С чистого листа… Звали меня Астарий. Но это не важно. Для тебя я – хозяин и учитель. Не будешь учиться – могу и уничтожить, – внезапно сверкнул глазами старик; но улыбнулся, дав понять, что это не всерьёз. Не настолько всерьёз…

– Люди глупы, – продолжал Астарий. – Они думают: есть добро и зло. Нет. Есть мысли – и есть эмоции. Страсти. Страсти они считают грехом. Видишь ли, мысли – они нейтральны, логичны. В правильных мыслях ты должен сначала возлюбить Бога, затем человечество, затем себя; или же наоборот: себя, затем человечество, – тут разницы мало. Разум говорит, что вечен лишь Бог; он создал всех нас разными, и ничто не является ничьей заслугой. Ты должен служить, жить правильно, совершать правильные поступки, и, – Астарий улыбнулся, – избегать пагубных страстей. Любая страсть, любая эмоциональная составляющая – есть грех. Любишь ты хоть своего ребенка – ты уже выделяешь его среди других, ставишь над другими; а это нехорошо, неправильно. В идеале ты должен одинаково относиться к своим и к чужим. То есть… никак не относиться. А поступать при этом правильно. Влюбляться вообще, по идее, нельзя: партнера надо выбирать по разуму, и любить в нем то, что он также любит Бога, и правильно мыслит. А так, как я заведую именно чувствами и эмоциями… грехами, – можешь считать меня Дьяволом… хе-хе. Хотя я человек. Просто – приближенный…

– Почему же любое чувство – грех? Как так может быть?

– Потому… Разум прямолинеен, а эмоции – это весы. Чем тяжелее одна чаша, тем выше подскочит другая. Так называемые «хорошие» чувства возникают за счет противоположных, плохих… Ну не бывает чувств – без противопоставления. Чем сильней ты любишь женщину, – тем хуже тебе кажутся остальные. Чем яростнее ты защищаешь родину, – тем сильнее ненавидишь врага. Чем больше ты привержен честности, порядочности; восхищаешься талантом, – тем сильней ненавидишь лживых людей, предателей; возмущаешься бездарями, занявшим чье-то место… А это – порок. Это нельзя. Все созданы Богом, и нужно ко всем относиться одинаково. Вообще… любая страсть… губительна для души. – Старик зевнул. – Да, и вот еще. Наивные люди. Когда они впадают в религиозный экстаз, – они думают, что стали ближе к Божественному. Ничего подобного! Экстаз – всегда плохо. И религиозный ничем не отличается от любовного, или магического. Только люди этого не понимают.

– Чем же вы заняты на земле, Учитель?

– О, это самое интересное! – улыбнулся старик. – Я должен… «проверять людей на вшивость», – искушать их. Вот это самое. Создавать ситуации; подталкивать к выбору, – чтобы Высшие могли судить, насколько искушаем этот человек. Насколько он поддается. Вспоминает ли о Боге, раскаивается ли потом. Сознает ли свои страсти. И, – конечно, играет роль все-таки, – каким именно страстям он поддается. Не все так категорично. Не было бы нашей работы, – как бы высшие устраивали проверки? А по мне так и скука была бы смертная, вот что…

– Да уж. Неожиданно. А все-таки – почему – я?

– Об этом не сейчас… или вообще никогда. Если коротко: ты был не слишком умен с точки зрения логики. Душа же твоя неглупа. Тебя не могли отнести никуда: и зла натворил – по неведению; и сам погиб, пытаясь устранить последствия. У Высших это… приборы зашкалили. А вот мне ты подошел. Ты будешь познавать всё практически с чистого листа, изначально. Теперь же… отправляйся в путь. Вернёшься – обсудим, что сумеешь прочувствовать.

– Учитель, а где мы сейчас? Что это за место, и как я сюда вернусь?

– Обыкновенная старая церковь. Ничего особенного в ней нет; интереса для туристов не представляет. Стояла на отшибе села; затем здесь был промышленный район, который впоследствии пришел в упадок… Дорога сюда заболочена, а сама церквушка никому не мешает, оттого и не снесли. Развалится – не беда, – другую обитель найдём; это непринципиально. Вернешься, когда время истечет. Почувствуешь, или я призову. Пока будешь при деле – будешь в теле… хех… вспомнишь, как это было. Но тело, конечно, будет чужим; мысли тоже – частично; а ты будешь лишь ощущать… Ну, лети… Ты же у нас дух; а мне и поспать нужно. Лети, родимый. В путь!

Он взмахнул рукой, и воздух заколебался, уплотнился, стал похож на вязкий туман. Затем в нём возникло нечто вроде радужной ленты. Поднялся ветер, и лента выпрямилась, расширилась…

– Лети!

Дух пошевелился, подался в сторону радужной дороги… – и его понесло по ней со скоростью ветра; разве что в ушах не засвистело, ибо ушей-то и не было…

…

Он стоял посредине огромной сцены. Разноцветные лучи прожекторов вначале навели на мысль, что это продолжение радужного пути… но нет. Теперь он твердо стоял на ногах, – настоящих, реальных ногах, – чувствуя под ботинками твердость разноцветно-психоделического пола. Перед ним ревел зрительный зал; вокруг грохотала музыка; рядом наяривали на гитарах и барабанах патлатые, затянутые в черную кожу музыканты, – потные и одуревшие; со звериным блеском в глазах и одинаково фанатичным выражением лиц. У него тоже была в руках черная гитара; на теле, густо покрытом татуировкой, – надеты кожаные штаны и майка. И он… пел. Или орал. Что-то яростное про чувства и страсть; то про войну и смерть. Орал, не думая о смысле – слова шли сами. Какое там! он ещё и «отдышаться» не успел. Песен таких не помнил. Хотя помнил ли он вообще какие-то песни? Быть может, что-то вроде «В траве сидел кузнечик» и показалось бы ему знакомым, но и то сомнительно. Да и бог с ним! Дело же не в песне. Хотя познавать, разумеется, нужно всё; но важнее всего – эмоции.

А они просто зашкаливали. С каждым аккордом, каждой выкрикнутой нотой, – он ощущал свое величие. Он управлял всеми этими… людишками, – по сравнению с ним. Перестань он сейчас петь, сбейся с ритма, – завопят, упадут, рассыплются, как сломанная вереница поставленных в ряд доминошек. Заплачут, как ребенок без погремушки. Он должен, должен продолжать! Он устал, напряжен; пот градом течет по телу (как же это приятно – иметь тело!) Но зал возвращает ему обратно эту выжатую энергию; она пульсирует от него – к залу, от зала – к нему; как заведенный механизм, как организм, в котором он – сердце. От одного главного – к множеству малых; толчок – и от множества малых – вновь к нему одному… Нравится ли? Да нет, это больше, чем нравится. Он вспомнил слово «драйв». Что оно означало, – он ещё не знал. Но, кажется, подходило к ощущению лучше всего.

Концерт закончился, и он, нетвёрдо держась на (своих, настоящих!) ногах, прошел за кулисы. Какие-то люди; знакомые и нет… Бритоголовая охрана. Чьи-то поздравления и восторги, хлопки по плечу, визг: «Ты – супер!». Он вяло-снисходительно принимал это. А разве могло быть иначе? Разве он не больше сейчас всех этих людей; и разве он не смертельно устал? Никакой вины, он имеет право… – мельком пронеслось в голове.

Дальше будет пара скучноватых дней восстановления. Массажи, бассейн, свежевыжатый сок на подносе, и что-нибудь покрепче вечером; девочки… тоже будут. Всё это тоже является приятной составляющей его жизни. Но основным все же было не это (почти приступ внезапного панического страха секундной заминкой в памяти: «А вдруг я больше не смогу держать зал?!», – видимо, присутствие чужеродного духа слегка замедлило работу мозга). Облегченно вспомнилось: «Да нет же! послезавтра снова концерт», – выдох… Скоро, скоро опять это безумие, это выворачивание себя наизнанку; эти волны чужой энергетики, которые больше, чем вино или секс; чем что-либо вообще. Это управление толпой… Ничто не имело смысла без этого чувства; можно пожертвовать всем, лишь бы снова и снова испытывать его.

ГЛАВА 2

Арсен

Мальчик сидел, забравшись с ногами на кровать, держась за холодную железную изогнутую спинку, и смотрел на дождь за окном. Опять он здесь. Мама уехала – быстро и нервно прижав его к груди на прощание, криво улыбнувшись, – она, как всегда, опаздывала на автобус, который привезет ее к поезду, а оттуда домой. Очень неудобно добираться до интерната, и обратно – слишком уж отдаленный посёлок. Зато интернат хороший. Насколько вообще может быть хорошим интернат, конечно.

Он знал, что это пройдет. Надо перетерпеть, и он втянется в школьный распорядок; ему снова станут интересны друзья и новые ребята, занятия и игрушки… Это сейчас он смотрит на дождь, и помнит мамино виновато – торопливое, жалостливое выражение при прощании. Голоса детей и воспитательницы слышатся как сквозь туман. Оно пройдет само, надо просто переждать; так было всегда. Но вот этого уже нельзя не замечать:

– Арсен! Арсен! Арсений! – громкость голоса Елены Дмитриевны нарастала, как звук приближающегося полицейского автомобиля с сиреной и мигалкой… да, кстати, – где-то там папа в красивой форме; сейчас, наверное, едет в такой машине… помнит ли он, что обещал зайти в гости на осенних каникулах, а не только в новый год? и подарить настоящий мобильный телефон, если Арсен будет хорошо учиться…

– Да что же это такое?! Ты не слышишь? Все давно идут на ужин! Как в прострации, честное слово!

Мальчик встал с кровати, посмотрел на воспитательницу без всякого выражения, вздохнул, и присоединился к идущим ужинать детям.

Иван, Влад и Костя были его друзьями. Или ему хотелось так думать. Мальчики учились в соседнем классе, и на переменах он убегал к ним играть. Играли в машинки, в роботов; в войну; возились и дрались; задирали привычно визжащих девчонок. Девчонки, – и эти, и постарше, – тоже считались друзьями, хотя бы уже потому, что вместе им было веселей. Ира, Даша, Катя, Лена… Худенькие, стриженые, некрасивые, не слишком опрятные (а с чего бы им быть другими, в интернате?) Арсен не замечал их внешности, – важно ли ему это?

Девушки постарше делились на два вида: первые – полноватые, неуклюжие, медлительные и добродушные; напоминающие служанок и поварих из позапрошлого века, – этакие реликтовые, сохранившиеся лишь здесь, сказочные Алёнушки; вторые – юные оторвы, несколько злобные; резкие, курящие и красящиеся; каким-то образом даже умудряющиеся модно выглядеть. Общались в основном первые. У старших девушек под одеждой вырисовывалась грудь, и это интересовало Арсена. Не сильно, но всё-таки – любопытно было порой коснуться как бы невзначай; девчонки тогда смущались и отодвигались, либо отмахивались…

Собственный класс интереса почти не представлял. Высокий, взрослый (целых шестнадцать лет!) Олег, с застывшим выражением мыслителя; словно давший обет молчания, – в игры не вступал. Он развлекался ритмичным хождением взад-вперед, и складыванием паззлов в одиночку. За ним порой было необходимо приглядеть: отвести куда-то, помочь завязать шнурки, застегнуть джинсы… Олег слушался. Маленький капризный Паша; вечно хнычущий, чмокающий пухлыми красными губами и беспрестанно повторяющий: «Ма-ма». С круглыми щечками, и животом, который ему постоянно хотелось заполнить. Быстренько умяв свою порцию, Паша часто с жадностью поглядывал и на чужую, если сосед замешкался. Ему тоже, бывало, требовалась помощь. Пашу родители забирали домой каждый выходной, – они жили в соседнем посёлке. Наряжали его в красивые, но такие неудобные костюмчики, что Паша каждый раз подзывал Арсена жестом, чтобы тот помог ему расстегнуть пиджак, брюки, ремень, и рубашку; снять галстучек перед сном или физкультурой.

Эти обязанности Арсену даже нравились. Он не размышлял о том, жалеет ли Олега с Пашей – просто не думалось ему. Это было само собой разумеющимся: помогать тем, кто слабее. Отвечать за одноклассников; не пускать в кабинет чужих взрослых ребят, которые норовили стащить что-либо, пока нет взрослых; в дверях пропускать девчонок и учителей первыми; помогать освоиться новичкам – показать, что и где находится. Он будто бы всегда знал, что так надо; не помнил – откуда, и не задумывался об этом.

Вопросов он почти не задавал. Во-первых, – не было, кому задавать. Учителя – это не близкие люди; они не будут долго рассуждать с тобой. Друзья – хорошо, если знали столько же, сколько он. А во-вторых, – проклятая неправильная речь: слова, которые слышались одними, а произносились зачастую как-то иначе, порой какими-то обрывками; не хотели складываться в правильные целые фразы, – ужасно мешала общаться и задавать вопросы. Он предпочитал говорить односложно; реже – короткими фразами, такими, что выговаривались привычно и легко. Оттого и не нашлось ему места в школе родного города… А так как общения (настоящего, разумеется) было крайне мало; и он привык жить, не задавая вопросов, без интересных бесед, – то и представления о мире у него, конечно, были весьма скудные. Рассказы преподавателей – в основном лишь по учебному плану; они не станут открывать для тебя душу. Книг для чтения в интернате тоже практически не было. Или слишком уж взрослые, непонятные; или учебные пособия, да еще детские потешки в стиле: «Мама мыла раму», – ну, мыла. Дальше что?

Главную учительницу звали Виктория Юрьевна. Это имя-отчество он, конечно, выговорить не мог; да и обходился как-то без него. Это не было жизненно необходимым. Она была статной, румяной блондинкой; громкоголосой и властной, но веселой и незлой. В целом, она нравилась Арсену. Лишь изредка его раздражало, если она давала чересчур много поручений в то время, когда он хотел поиграть с друзьями. Порой она выдумывала что-нибудь интересное на уроках: игры, чаепития, праздники. Но в переживания своих учеников она вникала не слишком сильно; и трудно было бы ее в этом упрекнуть. Она не мама им; а переживать отдельно за каждого – души не хватит.

В общем, все было нормально, жизнь шла своим чередом…

ГЛАВА 3

ОН

– Вернулся уже? Быстро ты… Не понравилось, что ль? Я, грешным делом, думал – ты еще пару дней там проваландаешься, в лучах славы-то? – ехидно проскрипел Астарий.

– Почему не понравилось? Это… приятно. Мне хватило, чтобы понять, а требовалось ведь именно это? – весело сказал Он.

– А ты неглуп… Но все же, если б тебя зацепило по-настоящему… Эх! Ну, расскажи – что почувствовал?

– Тягу. Желание вновь и вновь испытывать это, – несмотря на усталость, напряжение, страх, – скажем, взять не ту ноту… Хотел только рухнуть в постель, тело хотело, вернее. Но поймал себя на чувстве, что, если это не будет повторяться, – незачем жить. Эти потоки энергии! Я видел и чувствовал ее, она… невозможно прекрасна. Этот восторг и чувство слияния с залом, – как организм, как единое целое, и, – в то же время – над всеми.

– Тогда почему ты вернулся?

– Потому что вы так сказали.

– Понятно… То есть, ты помнил, что он – это он; а ты – всё же не он, и его чувства – не твои?

– Да.

– Все правильно. Ты справился.

– Астарий… а как я выгляжу?

– Что за дурацкий вопрос? Разумеется, никак… ты же дух.

– Но вы же смотрите прямо на меня. Значит, меня видно?

– Мне – видно. Не задавай глупых вопросов, – нахмурился старик.

– Но как вам видно? У меня есть руки, глаза? – не унимался Он.

– У тебя есть язык без костей… ничего нет; ты – дух.

– А… когда-нибудь… я смогу иметь настоящее тело? Свое?

– То еще не истлело… Тьфу на тебя! Может быть, когда-нибудь… Ты не устал, гляжу? Может, ещё куда отправить, прыткого такого?

– Сначала расскажите мне обо мне… Хоть что-нибудь, – взмолился Он.

– Эх, настырный молодой человек… Рассказывать не буду. Права не имею. Идем. Тут недалеко… Покажу кое-что.

Они вышли (дух вылетел? выплыл?) на свежий воздух. Бревенчатая дверь задорно взвизгнула, захлопнувшись; брусчатые ступени (кажется, собранные без единого гвоздя) заскрипели под ногами Астария. Пекло солнце, был день. Перед глазами расстилался какой-то не слишком веселый пейзаж: луг с пожухлой травой и бодро торчащими головами тянущегося к небу борщевика, тоже, казалось, высохшего уже. Видимо, ранняя осень. Зато лес вокруг был вполне обыкновенным, цветным: сосны, ёлки да желтеющие березы; разве что малость запылённым вследствие близко расположенной трассы, к которой они и направились.

На автобусной остановке было безлюдно. Астарий, сокрушенно вздыхая, безуспешно пытался отряхнуть пыль с великоватой ему, и трепещущей на ветру, как флаг, рясы… Внезапно он поднял слегка порозовевшее на солнце лицо, и посмотрел на Него как-то жалостливо. (Или это ему показалось, а старик просто морщился от ветра? До сих пор тот не проявлял подобных эмоций.)

– Вот, иду я на поводу у тебя… Может – ну его, к лешему? – прошлое это? Все равно ведь без нужды оно тебе; и рассказывать я ничего не буду. Разве что сам узнаешь, а я… не могу. Я ведь тоже субъективен; могу быть пристрастен; каким бы я ни казался тебе. Свою жизнь надо проживать и познавать самому…

– Идем уже. Нечего теперь отступать, раз повёл. Кстати, а куда мы идем?

– Не догадываешься? Недалече тут… на автобусе доедем быстро. Вот и он, кстати.

Действительно, из-за поворота показалась старенькая сине-белая маршрутка.

– А деньги на билет есть?

– Ты же дух, – ухмыльнулся Астарий. – А для меня хватит.

Он думал, что Астарий будет несколько странно смотреться среди пассажиров, но никто не поглядел на вошедших с удивлением. Значит, дух и впрямь был невидим; а старый священник никого не удивлял.

Проехав пару остановок по петляющей дороге, спутники вышли возле небольшого поселкового кладбища. Туда же направлялась печальная троица молодых людей, но, миновав развилку дорожек, удалилась в другую сторону. Астарий вёл к могилам, явно не заброшенным, и довольно новым. Он шёл всё медленнее, всё сильнее вздыхал, и больше не произносил ни слова. Дойдя до могилы без оградки, с небольшим белым надгробием, утопленным в пожухлые, но все-таки цветы, он, наконец, остановился.

Дух, с чувством внезапно нахлынувшего панического ужаса приблизился (подлетел?) ближе. Вчитался в темные строки…

– Что? что это значит?! – прорезался вдруг у него истеричный мальчишеский дискант.

– Ну вот, так я и знал, – с досадой махнул рукой Астарий, – пошли отсюда.

– Нет уж, – проговорил Он, взяв себя в руки. – Я все выясню сам.

Взгляд его (или взор? – у духа не может быть взгляда), неотрывно фиксировал цифры: «200… – 20…» Они резкой болью отдавались, пульсировали во всем… теле? Но тела не было. Тем не менее, ощущал он их просто физически.