Buch lesen: «Борух Баклажанов. В поиске равновесия», Seite 6

Банные дела

Баня всегда объединяла людей различных уровней образования, социального и финансового положения, потому как голые все равны, а стало быть, генералов там нет. В ней бок о бок дружно сосуществуют десятки сословий любых окрасов и мастей, зачастую заходят даже власть предержащие, чтобы живьем взглянуть на обнаженный электорат. Неизвестно, является ли баня единением по религиозному признаку, ибо, сколько бы Баклажанов туда не ходил, он ни разу не видел там раввина. В парной все носят шапки, и, казалось бы, раввинам, не снимающим своих козырных шляп даже по ночам, самое место там – но, видимо, в виду природной застенчивости они пробегают мимо, а зря. Они бы органично смотрелись с веником, вкушая все грани банного радушия, и, возможно, все еще впереди.

Впервые Борух попал в баню еще лет в 5, куда его привел Баклажанов-старший. Он прекрасно помнил, как отец любил сидеть по-турецки на верхней полке, а вместо шапки наматывал на голову полотенце в виде тюрбана. Но тогда Борух банными идеями не проникся, видимо потому, что ввиду возраста тяжело переносил высокие температуры, а может и еще почему. В общем, не сложилось. Но в начале 90-х курсе на втором университета в баню его затащил Штакетов, и так получилось, что Баклажанов дело это полюбил, говоря парламентским языком, «во втором чтении».

В последнее время Борух любил приходить сюда по вторникам. Это был официально выходной день, но завсегдатаев пускали все равно, поскольку баня работала. Дело в том, что в выходные дни банные комплексы обычно осуществляют социальные программы, такие как мытье солдат, пенсионеров и малоимущих. Как-то года 2–3 назад Баклажанов, находясь в жестоком запое, решил поехать выпарить дурь, дабы прийти в себя, поскольку через пару дней предстояли серьезные дела. Приехал он также во вторник. Перед походом в парную Борух решил немного полежать на топчане и заснул. Пока он спал, пришли солдаты, а точнее курсанты военного училища из поддерживаемых нами африканских государств. Они разделись и пошли в парную. Чуть погодя, Борух, проснувшись, пошел туда же. Нелегко передать словами состояние Баклажанова, когда тот, будучи в жесточайшем подпитии и находясь в центре своего родного города, вошел в парную, полную голых негров. На белую горячку это тянуло слабо, но на ее репетицию – вполне.

– О, Борух, приветствую! – поздоровался с ним банщик. – Я тебя еще издалека по звуку шагов признал!

– Что же в моей походке такого особенного?!

– Это шаги человека, довольного жизнью и готового к новым свершениям!

И действительно, на тот момент Баклажанов жизнью был вполне доволен после давешнего посещения рюмочной. Что же до новых свершений, они были не за горами, поскольку по вторникам тут собирались компании, славившиеся ярким антиобщественным проведением времени, и Баклажанов был, само собой, желанным гостем в каждой из них зачастую и против собственной воли.

Согласно бытующему в народе мнению о неприкосновенности врачей и адвокатов, Борух бы добавил туда еще и банщиков. Именно они являются хранителями этих оазисов благостного настроения, коими являются бани. Эта людская каста хранит в себе всю положительную ауру парных домов и щедро делится ей с гостями, чего никогда не сможет сделать в налоговой инспекции ее сотрудник.

– На прошлой неделе дед один сюда приходил, – улыбнувшись, сказал банщик, принимая у Баклажанова вещи, – так ему плохо стало!

– Перепил что ли?

– Да, какой там – ему уже на кладбище прогулы ставят! Ну, может, выпил граммов сто. Ходил тут, катетером тряс, потом плохо стало. Вызвали «скорую» – они над ним поколядовали – вроде в себя пришел. Встал, отказ от госпитализации подписал и опять в парную пошел, а врачей послал куда подальше. Боевой дед, я его давно знаю. Приветливый всегда, с юмором – над склерозом своим каждый раз пошутит, обидами и завистью не живет – вот до 93-х и протянул. Учиться этому надо! Давай, Борух, тебя там уже ждут!

К Баклажанову подошел поздороваться человек.

– Я Вас приветствую, Борух Борисович! – с улыбкой сказал он, видя, что Баклажанов прибыл в фееричном расположении духа.

– Я Вас вдвойне, Нерон Альбертович! – ответил Борух, пожимая ему руку.

Это был Нерон Епатов – телевизионный редактор. Роста он был среднего и телосложения скорее полного, но держался имперски. По бане Нерон бродил неспешно, закутавшись в полотенце и размышляя, чем несколько напоминал своего тезку-понтифика. Внешне все выдавало в Епатове личность творческую и мыслящую нестандартно. По городу он ходил в длинном пальто, обмотанный элегантным шарфом, носил средней длины бороду, удачно сочетая ее с пафосным широкополым беретом, и, если бы ему в руки вручили мольберт, он вполне бы сошел за европейского живописца прошлых лет.

– Я так чувствую, Вы вчера злоупотребляли, Баклажанов? – начал Епатов, часто обращаясь к Баклажанову на «Вы» то по фамилии, то по имени и отчеству, что было нотками приятельского сарказма в их общении.

– И вчера, и 20 минут назад в рюмочной!

– Уверен, они там только и живут за счет твоего алкоголизма. Ты им квартальный план выполняешь!

– Скорее годовой, хотя есть там еще умельцы и помимо меня – братья по оружию, так сказать. С утра сегодня похабно было, надо было здоровье поправить!

– Похабно? А вроде с виду и не скажешь! – удивился Епатов. – Раз тяжко с утра уже, может, это легкий звоночек, что пора завязывать?

– Это не звоночек, Епатов, это набат! Можешь зафиксировать, что я тебе внял.

– Фиксирую!

То ли в силу профессии, то ли от рождения Епатов был человеком, тонко чувствовавшим жизнь и конкретные ее моменты. Баклажанов обожал его рассказы за стиль изложения, ибо тот мог подать какую-либо полуанекдотическую историю с той же помпой, с которой шеф-повар выкатывает торт на юбилее.

– Я чувствую, у Вас есть очередная былина по мою душу, – спросил его Баклажанов, видя, как у Епатова горят глаза, – излагайте!

– Mit Vergnugen⁹, – улыбнулся Нерон и начал не спеша. – На сей раз из жизни медиков.

– Не возражаю!

– Дело было в одной из купчинских больниц. Как-то в 90-х после очередных «разборов полетов» между группировками туда нагрянула бригада и привезла своего коллегу, буквально сгоревшего на работе. Тот день у него явно не задался, ибо представлял он собой студень, изрешеченный свинцом. Коллеги, размахивая всеми видами холодного и огнестрельного оружия, на явно завышенных тонах стали требовать врача, поскольку счет шел на минуты. В итоге бойца положили на каталку и отвезли в операционную.

– История прям «огонь», Епатов! Это все? – хмыкнув в недоумении, спросил Борух.

– Это так – для затравки. Как говорится, антуража ради! – продолжил Нерон. – Через полчаса в приемный покой доставили еще одного пассажира. Это был управляющий одного из питерских казино. То ли он перешел кому дорогу, то ли помешал перейти себе, но тем вечером получил две пули в затылок в собственной парадной. Его свита также требовала немедленного вмешательства, подгоняя всех и вся, и в итоге на крик вопиющих в пустыне вышел хирург. Это был высокий и статный человек, явно опытный жизненно и профессионально. Его невозмутимости можно было лишь позавидовать, ибо вел он себя, как будто только что принял упаковку успокоительного. «В операционную его, пошаманим!» – с медицинским сарказмом сказал он, видя такое не впервой. Через пару часов он вышел оттуда и медленно снял с лица забрызганную кровью повязку. Хирург был бел как бумага, и все сразу почувствовали недоброе. «Я работаю хирургом уже тридцать лет, провел сотни операций и повидал немало», – начал он. Напряжение повисло в воздухе. «Два сквозных огнестрельных ранения в затылок – минус четыре передних зуба. Как говорится, по два на выстрел. К дантисту его!» – как-то рутинно по-домашнему объявил он и ушел к себе в кабинет. Во фарт-то, ааа?! – буквально вскрикнул Епатов, жутко увлекшийся повествованием.

– Нерон Альбертович, держите себя в руках! – хмыкнул Борух.

– Я просто эмфазу педалирую – не более!

– Придешь домой и педалируй сколько угодно, а пока попаримся, пойдем!

При выходе из парной и только чуть пригубив минеральной воды, Баклажанов понял, что все его потуги начать с завтрашнего дня здоровый образ жизни шли прахом. На пороге бани стояли двое. Внешне это были два абсолютно разных человека, но сама судьба однажды свела их именно тут и с тех пор не разлучала. Звали их Павел Пей и Вениамин Пой или просто Паша и Веня, как их знали местные завсегдатаи. Приходили они всегда вместе и как бы составляли единое целое. Паша Пей был профессиональным алкоголиком. Да-да, есть такие люди. Его видели при входе в запой, собственно в запое и при выходе из него, но никогда и никому не удавалось застать Пашу трезвым. Никто не знал, где он работает и чем занимается, но видимо, он все-таки где-то работал и чем-то занимался в свободное от основного вида деятельности время. Пей не был особо ничем известен, кроме того, что как-то ночью, находясь в штатном состоянии, умудрился из трампарка угнать трамвай и даже прокатить на нем загулявшую компанию. Перед походом в парную Паша обычно распивался принесенным с собой самогоном, Пой же со своей стороны распевался оперными партиями, ибо служил в театре и был тенор-баритоном. Одет Веня был в рясу, поскольку периодически помогал трудникам при каком-то областном монастыре, где ее и получил. Там он окормлялся и спасался и, видимо, оттуда и прибыл, окормившись там и в тот день. Пой был этническим корейцем, поскольку его бабушка в свое время вышла замуж за студента из «страны утренней свежести», прибывшего на обучение в Горный институт.

Друзья быстро разделись и сразу подкатили к банным шкафчикам столик на колесах, на который разложили нехитрый скарб и поставили пластиковую бутыль с авторским напитком Пея. В компании он был штатным «бутлегером» и каждый раз радовал коллег новинками. Паша торопливо достал свой фирменный набор стальных стопок и разлил по первой.

– Искренне рад видеть каждого из вас, – сказал он, чокнувшись со всеми и выпив без промедления.

После армянского коньяка в рюмочной жесточайшее пойло Пея пошло, мягко говоря, не очень.

– По-моему, Паша, сегодня ты схалтурил! – поперхнувшись, сказал Баклажанов, сразу закусив квашеной капустой.

– Feci quod potui, faciant meliora potentes! – бросил в ответ Пей.

Все взглянули на него с тревогой, чуть не нарушившись от услышанного.

– Латынь, коллеги, – успокоил собравшихся Епатов, – в переводе: «Я сделал все, что мог, кто может лучше – пусть сделает». Так римские консулы заканчивали свою отчетную речь, передавая полномочия преемникам.

– Действительно, – усмехнулся Баклажанов, на всякий случай все-таки отодвигая самогон подальше от Пея, – кому как не Нерону знать перевод и историю фразы. Я-то в университете лишь готским баловался.

Коллеги выпивали и закусывали, периодически заходя в парную, и встреча постепенно переставала быть томной.

– Альбертыч, – вдруг обратился Борух к Епатову, находясь уже в определенно благостном расположении духа, – у тебя же наверняка есть какая-нибудь история в загашнике на суд зрителей?

– Для достойного слушателя имеется! – ответил тот.

– А мы что, рылом не вышли?

– Отнюдь. Извольте! – начал Епатов в характерной для него академичной манере.

Создавалось впечатление, что он и сам был участником описываемых событий, уж больно гладко расстилал.

Роль личности в истории, а тут всего лишь буква

В СССР на рубеже конца 70-х годов народ был в целом счастлив. Среднестатистический трудящийся не особо задумывался о будущем, поскольку получал свои 100–250 рублей, на которые мог прокормить себя и семью, сгонять в отпуск на Черное море и полежать на пляже, уткнувшись пальцами ног в нос соседнего отдыхающего, а также подергаться там на танцплощадке под ритмы отечественной эстрады, а иногда и зарубежной. Советские люди были самой читающей нацией в мире, поскольку ходили, вечно уткнувшись в «Новый мир», «Огонек» или в томик русской или советской литературы. О ней и пойдет речь.

Литература в целом, а в особенности советского периода, должна была вырабатывать у граждан национальный стержень и непоколебимую веру в правильность государственной политики и линии партии. Основным мастером художественного слова той эпохи был А. А. Фадеев с его бессмертными романами «Разгром» и «Молодая гвардия». Вторым же, а может и первым, был автор романа-глыбы «Как закалялась сталь» Н. А. Островский.

В 1977 году в СССР праздновалось 60-летие Октябрьской революции в то время, как в стране вовсю шла третья волна эмиграции. Устав от «застойного» пата, народ массово выезжал в жажде заокеанской свободы слова и лучшей доли. Ради этого искали там родственников вплоть до «седьмой воды на киселе» и заключали фиктивные браки, попадая затем в жернова бюрократической машины получения выездных документов. Об этом Епатов знал не понаслышке, ибо Элечка Истина, давняя знакомая его семьи, прошла все это от «А» до «Я», делясь впечатлениями впоследствии. Исписав и собрав килограммы бумаг, пройдя комиссии и проверки знаний дат и имен заслуженных жителей ее района и чуть не сплясав для закрепления эффекта, в конце многонедельного марафона она наконец-таки зашла в кабинет для получения документов на выезд, органично явив собой Истину в последней инстанции.

Так получилось, что годовщина революции и массовый выезд наложились друг на друга, а ничего просто так в нашей жизни не бывает. К юбилею идеологически было решено выпустить дополнительный многотысячный тираж романа «Как закалялась сталь», дабы еще у большего количества советских граждан он появился на полке. «Жизнь надо прожить таК, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Каждый, читавший роман, помнит эту его ключевую цитату, но редакторы издательства то ли в эйфории от предвкушения юбилея революции, то ли еще не отойдя от впечатлений от проведенных упомянутых выше отпусков, не увидели в ней ошибку в одной единственной букве. Казалось, сам Павка Корчагин даже хотел немного высунуться из книги, чтобы предупредить их, но не успел. В итоге весь многотысячный тираж вышел с фатальной цитатой «Жизнь надо прожить таМ…», что, учитывая третью на тот период волну эмиграции, мягко говоря, меняло ее смысл, идеологически пуская читателя скользкой тропой. Слово «таМ» Епатов буквально выкрикнул, даже немного привстав и по привычке буйно ударив по эмфатической педали. Без сомнения, весь тираж издания незамедлительно пошел в печь, а редакторская группа начала мысленно примерять на себя арестантские робы.

Во всемирной истории в целом и в советской в частности весомую роль играла некая личность, вершившая судьбы, но как выясняется, даже одна конкретная буква могла бы с легкостью отправить валить лес не один десяток людей – людей невнимательных!

* * *

– Предлагаю выпить за внимание, и лес будет на месте! – подытожил Нерон и поднял стопку, предложив тем самым тост.

– Да-да, будем архивнимательны! – со смехом поддержали его коллеги и разом как один внимательно взглянули на входную дверь в баню.

Там стоял новый посетитель. Это был высокий худощавый мужчина чуть за 30 лет. Он был светловолос и как-то добродушно и естественно улыбался, что Баклажанов всегда ценил. Звали его Марселек Бонжурский. Он был то ли поляком французского происхождения, то ли французом польского, чего в итоге никто так толком и не знал. В пьяной дымине он то начинал распевать «Марсельезу», то пускался в пляс, отбивая «Краковяк», чем абсолютно всех путал, так и оставив свое происхождение в тайне. Марселек трудился в местном представительстве какой-то европейской газеты и говорил по-русски уже довольно хорошо. Познакомился Баклажанов с ним в этих же банях пару лет назад, когда тот пришел сюда впервые и еще не мог толком объясниться с банщиком касательно оплаты и сдаваемых вещей. Банщик тогда попросил Боруха объяснить все тому по-английски, что Баклажанов и сделал, именно тогда и осознав, зачем заканчивал филологический факультет. Баклажанов встал и подошел поприветствовать его.

– Здорово, Марселек! – сказал он.

– Привет, Борух! – ответил Бонжурский, протягивая ему руку и смотря немного в сторону.

Он был немного косоват от рождения, и при разговоре с ним надо было держать поправку градусов на пять-десять.

– Раздевайся, проходи – кворум уже есть! – ответив на рукопожатие, сказал Баклажанов, приглашая того к столу. – Ты, надеюсь, не за рулем?

– Нет.

– Вот и славненько, тогда морально с нами разложишься!

Бонжурскому налили «штрафную», после которой он заметно повеселел, настигая остальных. Все обменивались свежими новостями, рассказывали разные истории и спорили о вещах, зачастую того не стоивших, но получая от всего этого какое-то несказанное мальчишеское удовольствие и чувствуя себя на век моложе. Затем всей гурьбой ходили в парную посидеть на нижней полке по формуле «без фанатизма» и шли опять обратно к столу. Спустя какое-то время Епатов заметил, что и без того раскосые корейские глаза Поя стали совсем уж узкими и он мог в любой момент сойти с дистанции.

– Веня, тормозни немного, а то «шторки упадут», – улыбнувшись, сказал ему Нерон.

– Как это понимать, «упадут шторки»? – с интересом спросил Бонжурский, который хоть и жил в России не первый год, но еще не в полной мере владел всем местным языковым колоритом.

– Об этом Баклажанов поведать может. У него на этот счет всегда была масса историй, – усмехнувшись, сказал Епатов, как бы предоставляя Боруху слово. – С тебя, Борисыч, легкий «алавердыйчик»!

– Ну что же, изволю и я! – ответил Баклажанов в неповторимой епатовской манере.

«Упавшие шторки» и «охота к перемене мест»

Каждый человек уникален в своем роде, равно как и каждый человеческий организм по-своему реагирует на полученное горячительное. Одни становятся веселы и добродушны, других начинает одолевать тоска и уныние, третьи же и вовсе становятся агрессивны. Кого тянет в сон, а кого на подвиги. У некоторых людей появляются проблемы с вестибулярным аппаратом, что выливается в характерную походку, но при этом по голосу никто не сможет понять, что они пьяны в щи, у других же с точностью до наоборот. Существует масса комбинаций этих явлений, так или иначе переплетающихся в том или ином пьющем индивиде.

Но есть еще одна реакция организма на алкоголь, которой подвержена определенная каста людей, а именно провалы в сознании. Она немного схожа с состоянием глубокого нокаута, когда «гаснет свет» или «падают шторки». Речь тут совсем не идет о том, что человек на следующий день смутно помнит, что было вчера (это знатоки своего дела уже редко берут в расчет), а то, что человек слабо адекватен именно при самом процессе мрачного злоупотребления, хотя и эти два явления могут вполне друг друга дополнять.

Ввиду своей разноплановой деятельности Баклажанов знал массу людей, в том числе и пьющих на совесть, и слышал не один десяток историй, так или иначе с этим связанных. Взять хотя бы родственника его школьного товарища-адвоката, который как-то в один погожий майский день вышел из дома куда-то по личным делам. Дело было уже ближе к лету, вовсю пели птицы, припекало солнце, и он решил позволить себе кружечку холодного освежающего пива. На этом нить повествования, собственно, и обрывается, ибо ни одна живая душа не знает, чему он посвятил целый месяц. Очнулся он под капельницей, и ему зачитали новостной ряд, а именно, что машина его разбита, квартира заложена, а жена ушла. «Мы-то, Борух, с тобой еще из любителей, а там-то профессионалы», – подытожил тогда его товарищ свою историю.

Но, определенно, переплюнул всех в этом вопросе один светский алкаш, о котором Боруху поведала университетская подруга, которая, будучи дамой серьезной, врать бы не стала. Звали его Савелий Ферзь. На тот момент ему было порядка 30-и лет, и он руководил лично созданной небольшой туристической конторой, занимавшейся в основном оформлением виз и загранпаспортов. Сева был человеком крайне неординарным и по манере поведения, и по образу мысли, и в быту, даже не имея в собственной квартире кухни как таковой. Вследствие работы на туристическом поприще его по пьяной лавочке жутко одолевала онегинская «охота к перемене мест». Как-то раз, взяв сумку, в которой было около 30-и паспортов, он направился в консульство для оформления виз. Скорее всего, по дороге он с кем-то пересекся и зашел в бар, где плотно отпраздновал встречу с приятелем. Неизвестно, о чем они говорили, что обсуждали и о чем спорили, но придя в себя, он поднял глаза и увидел мечети, поняв, что очнулся он в Стамбуле, дав фору самому рязановскому Лукашину с его пьяным вояжем из Москвы в Ленинград. Ничего удивительного в этом не было – виза в Турцию была не нужна, а загранпаспорт и какие-то наличные деньги были при нем, так что он со спокойной совестью отправился в аэропорт и осуществил все изложенное.

Куролесил Ферзь и далее. По прошествии времени он отправил от собственной фирмы двух своих подруг на отдых в Дубай. Дело было лютой питерской зимой, и вечером, коротая время в одиночестве и культурно отдыхая, он решил позвонить им, чтобы узнать, как они долетели, хороший ли отель и все ли в порядке. Подруги на тот момент также не менее культурно отдыхали в ночном клубе отеля и были всем довольны.

– Ну все, пока, до завтра! – сказал тогда Сева, заканчивая разговор.

– До завтра! – попрощались они с ним, полагая, что на следующий день он вновь их наберет.

Но Ферзь был не из тех. На следующий день подруги лежали на пляже, отдыхая от бурно проведенной ночи в клубе. В какой-то момент одна из них привстала, чтобы пригубить мартини со льдом и чуть не потеряла дар речи, когда увидела Севу, бодро шагавшего к ним по пляжу в одних трусах и с повязанным на поясе пуховиком.

Собирали разобранного Савелия домой всем русскоговорящим составом отеля, поскольку прилетел он абсолютно без денег, и обратного билета при нем не было. Говорят, по прилету он немедленно «зашился», ибо иначе к оседлому образу жизни способен не был.

* * *

– Не верю! – сказал, заливаясь хохотом, Марселек, обращаясь к Баклажанову, но смотря по обыкновению в сторону градусов на десять прямо на Епатова.

– Тырить цитаты чужие – это mauvais ton, mon ami¹⁰. Ты все-таки Бонжурский, а не Станиславский! – посмеиваясь, сказал ему Нерон, которому история, судя по всему, тоже понравилась.

Веня Пой, толком не слушавший историю, к ее окончанию уже заметно пришел в себя.

– А что для вас всех алкоголь? – спросил он своим значительно окрепшим тенор-баритоном всех присутствующих.

– Все, Пою хватит на сегодня, а то философия уже поехала! – засмеялся Пей, тем не менее наполнив культовые стальные стопки всем коллегам.

– Да для каждого по-своему. Одним – тоску разогнать в одиночестве, другим – наоборот, в веселой компании посидеть, для третьих просто на вкус напитки разные попробовать. Тут единого мнения нет, – задумчиво сказал Епатов. – Ты вон у Баклажанова спроси – он вечно подо все научную базу подгоняет. Доложи, Борисыч, общему собранию свое видение – время у нас есть.

Банщик, скучая слушавший вполуха их разговоры, заметно оживился и, казалось, чуть ли не достал лист бумаги, приготовившись тезисно записывать.

И действительно, чем бы Баклажанов ни занимался, по своему нутру он стремился понять любой процесс досконально. Пил он без малого четверть века и, наработав к тому моменту уже весомый «шариковский» стаж, имел право судить. Употреблял Борух по науке и со временем выработал целую теорию или, если хотите, кодекс – «Кодекс пьющего человека». Он закурил, закинул ногу на ногу и, почувствовав себя на мгновение лектором, начал излагать.