Buch lesen: «Борух Баклажанов. В поиске равновесия», Seite 13

– То есть «дом, дерево, сын»? – не унимался Борух.

– Если так – то, считай, что «джек-пот» по жизни выхватил. Если прибавить, здоровье, фарт и дело по душе – то ты Будда! – улыбнулся Эдик.

– Ну, с делом по душе у тебя явные трудности – сам же говорил!

– Я б возразил, да аргументов нет, – как-то мрачно вполголоса ответил Эдик.

– На мой сторонний взгляд, – начал Борух издалека, – твоя проблема в том, что ты грузишь в себя, из себя не выгружая. Ты держишь свои знания и опыт внутри, не давая им дальнейшей жизни – отсюда хандра и метания твои. Актеру нужен зритель, писателю перо и бумага, а профессору студенчество, что в итоге подарит каждому из них возможность раскрыться и одновременно толкнет общий локомотив вперед. Так уж жизнь и человек устроены – ты взял, и ты должен отдать. Но самое трудное тут одно – встать с дивана.

Этносов слушал молча, не перебивая, и, уставившись в одну точку, продолжал упорно буравить глазами потолок.

– А что до «раскрыться» – то тут тоже дилемма: для себя раскрыться или для людей? Иными словами, на одной чаше то, что нравится, а на другой – на что способен! – продолжил Борух. – Может, тот же Перельман собак любил жутко и с удовольствием бы вольеры чистил в каком-нибудь приюте – и весь бы дар его псам под хвосты. Это хорошо, если одно с другим совпадет, а так жертвенность нужна, и опять это чертово равновесие лови.

За окнами уже стемнело, и Баклажанов, не желая более докучать, собрался и начал прощаться. Этносов проводил его до двери, по обыкновению еще раз подтянув рейтузы.

– Может, все-таки пару пустырей окультурим, Эдик? Как? Не надумал? – с улыбкой спросил Борух.

– И чё? – как-то многозначительно угрюмо бросил тот.

Шел Баклажанов в раздумьях и по пути забрел в одну из рестораций умеренного эпатажа. Осмотревшись вокруг, он занял угловой уютный столик у окна и, заказав коньяка с фруктами, уплыл далеко в себя, прокручивая в памяти давешний разговор. Перед глазами все еще стоял Этносов, а в голове вертелось его фирменное «И чё?». Кого же он напоминал Боруху? Полное диванное бездействие явно досталось от героя Гончарова, а дырявые рейтузы легко заменяли обломовский халат. Недюжинный интеллект в сочетании с абсолютной социальной беспомощностью указывали на Хоботова, но образ все равно оставался не завершенным. К кому же можно было отнести унылую тяжесть суждений? Это определенно был Печорин.

Григорий Александрович Печорин. «Герой нашего времени»

Произведения Лермонтова всегда были и останутся одним из основных столпов преподавания русской литературы в средней школе. Баклажанов был более равнодушен к поэтической составляющей, куда больше его привлекала проза. «Героя нашего времени» он перечитывал неоднократно, и с возрастом мало-помалу приходило все более глубокое понимание романа и главного героя. Из школьных лет Печорин вспоминался Боруху беспечным праздным дворянином, цинично противопоставлявшим себя обществу, и даже чем-то напоминал пушкинского Онегина. Вполне вероятно, что задачей образования того времени и было поставить на Печорине типично советский штамп барина-тунеядца, сознательно выдвигая в авангард лишь отрицательное. Эта задача была выполнена в полной мере, но чтобы докопаться до сути, всегда необходимо начинать с вопроса «почему?». Вопроса этого советское образование не ставило, а, стало быть, и ответа найдено не было.

Более глубоко Баклажанов начал анализировать главного героя лишь годы спустя, перечитывая роман вновь и вновь. Надо сказать, что Лермонтов пошел значительно дальше Пушкина, напитавшись от него всем чем можно, и выдавал мысли и идеи, которые рвут на молекулы весь отечественный интеллектуальный планктон и по сей день. Герои Лермонтова многограннее и несут в себе груз психологизма в отличие от легкого флера героев его предшественника. Поднимаемые же вопросы куда глубже и, размышляя над ними, у Боруха с трудом укладывалось в голове, как нужно было жить, чтобы прийти к пониманию чуть за 20, а к 26 годам уже положить это на бумагу, когда сам Баклажанов понял это ближе к 40. Правда, ходили слухи, что жизнь тогда текла быстрее, и возразить на это Боруху было нечем.

Знаете, зачастую человека можно узнать по одному поступку, а суть произведения понять по паре цитат. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. – «Да это злая ирония!» – скажут они. – Не знаю», – значилось в конце предисловия к журналу Григория Печорина и являлось цитатой первой. Второй же была краткая выдержка из «Княжны Мери»: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился… А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший свет жизни».

Печорину было дано многое. Дворянский титул давал ему возможность не думать о деньгах и заниматься формированием себя вне мыслей о хлебе насущном. От природы он был недурен собой, эффектно одевался и приятно пах, чем и нравился светским красавицам, которые, впрочем, быстро ему наскучили. Надоели ему и науки, ибо «ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким». Он был подобен второкласснику-гению на математике, сдававшему в конце урока учителю тетрадь с рисунками машинок и цветов вместо ответов на контрольную. Одноклассники смеялись над ним, но он был им не ровней, поскольку уже тогда в голове его роилось что-то масштабное, а окружающее лишь нагоняло скуку.

Печорин перепробовал и понял многое, сформировав в итоге из себя цельную и подлинно горизонтальную личность, и был определенно героем своего времени, опередив его, но найти применения этому так и не смог. Виной ли тому были завышенная самооценка или слишком высокая заявленная жизненная планка с одновременным отсутствием рычагов для реализации этого в обществе – Бог его знает, но он сдался и сдался безвольно, распылив себя впустую. Но, отматывая назад, цель-то была, была та жажда, на которую просто не нашлось воды, а значит, были и потребности, которыми живет даже законченный скептик и мракодумец.

«Потребность». Слово какое-то с душком – так и отдает животным эгоизмом. Хотя смотря как разложить», – подумал в свое время Абрахам Маслоу и, встав с дивана, разложил все глобально на две группы. Первичные (врожденные) потребности он разделял на физиологические (потребность в еде, сне и размножении) и экзистенциональные (защищенность и некая уверенность в светлом «завтра»). По сути их можно было назвать и полуживотными. Именно на них обрывались все жизненные чаяния жертв «Эпатажника», захватывая разве что малую толику потребностей вторичных (приобретенных), отражающих уже духовную сторону человеческой натуры. Они, в свою очередь, уже подразделялись на социальные (потребность в общении, дружбе и любви) и престижные (потребность в общественном уважении и признании, а стало быть, и в социальном статусе). Это все, пожалуй, были потребности полковничьи, но многие метят и в генералы.

Что до генеральских, то они находились на вершине пирамиды и были потребностями духовными, представлявшими собой индивидуальную самореализацию и воплощение осознанного в жизнь. Как? Ну, по зрелости лет открыл чемодан с багажом и раздавай, как умеешь. «Единственная похвальная цель данного рождения – обратиться вовнутрь и достичь реализации. Больше здесь делать нечего», – словно вторил Маслоу Рамана Махарши.

Именно этой самореализации духовно наполненного индивида, являющейся высшей ценностью и смыслом жизни, так и не сумел достичь Печорин, а в генералы-то он метил. Как следствие, он выработал в себе комплекс «маленького человека», будучи не в силах что-то изменить. Комплекс этот по силе действия, пожалуй, разрушительнее комплексов зенитно-ракетных и обращен он был уже против него самого. Противостоять ему он был не в силах и в итоге сожрал себя изнутри и умер в 30 лет по пути из Персии.

«Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает», – писал Лермонтов в конце предисловия к роману. Что же это за болезнь, сгубившая Печорина, и над названием которой люди бьются уже не один десяток лет? Это синдром «И чё?», порождающий в человеке безвольное равнодушие! Об этот набор букв разбиваются теории любого толка на пути в поиске себя. «И чё?» – это путь слабых. Да-да, дорогой читатель, Печорин был слаб, как бы ни тяжело будет это принять его поклонникам. Был ли среди них Баклажанов – вопрос сложный, скорее ближе ему был Арбенин.

Александр Сергеевич Арбенин. «Я хочу рассказать вам…»

Перечитывая в очередной раз прозу Лермонтова, Баклажанов наткнулся на одно эссе, датированное примерно годом ранее начала работы над «Героем нашего времени». Оно было очень короткое, явно не законченное, и об истории его создания было мало что известно. Называлось оно «Я хочу рассказать вам…». Перечитывая эссе, Боруху раз за разом все больше казалось, что между главным героем и Печориным было что-то общее. Скорее у него это было на уровне ощущений, поскольку «имен, паролей и явок» он предъявить не мог, но сердце врет не часто.

«Александру Сергеевичу Арбенину было 30 лет – возраст силы и зрелости для мужчины, если только молодость его прошла не слишком бурливо и не слишком спокойно». С рождения он рос избалованным ребенком и «умел уже прикрикнуть на непослушного лакея», а с 7 лет и вовсе уже неплохо видел людей, с презрением улыбаясь на «низкую лесть толстой ключницы». С раннего детства ему была присуща та же страсть к разрушению, которой сполна обладал и Печорин. Именно из-за печоринского эго погибают черкешенка Бэла и Грушницкий и разочаровывается в дружбе Максим Максимыч, а Мэри и Вера страдают от неразделенной любви. «В саду он (Арбенин) то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу».

Чем чаще Борух искал сходства у этих героев, тем больше их находил. Это и «железное телосложение», которое помогло маленькому Саше превозмочь корь, и «раннее развитие умственных способностей», и, наверняка, многое другое, если бы у эссе было продолжение. «Если бы, если бы», – лишь размышлял Баклажанов, а Анри Этьен уже все давно сказал.

В сухом остатке это были два разных произведения, два героя и две судьбы, как две параллельные прямые – для Евклида все очевидно, но Борух Евклидом не был. С каким-то дьявольским остервенением он упорно продолжал искать точку соприкосновения, педантично и безжалостно вынимая из себя душу.

«30 лет», – крутилось в голове у Баклажанова. – Эта цифра была для них словно водоразделом. Один в этом возрасте ушел из жизни, повествование же о другом с него только начиналось. А если предположить, что две прямые – это линии жизни каждого? Тогда получается, что одна оборвалась и перешла в другую, а точкой и были эти «30 лет»? Если так?».

– Уже теплее, – усмехнулись Риман с Лобачевским, – но это, похоже, геометрия Боруха?!

– Умничать изволите? Можно и слева направо – не принципиально! – бросил Баклажанов.

– Что творится-то, коллеги? Что за гуманитарная геометрия? – не выдержав, подключился Евклид. – Я пожилой грек! Да что уж там – я древний! В конце концов, я «отец геометрии» и дочь свою блюду.

– Вы, папаша, остыньте! Это «Баклажанова геометрия» – так и зафиксируем, – снисходительно ухмыльнулись те. – Он же ощущений сын – правым полушарием живет. Нехай играется – лишь бы не навредил!

– Лирики откусаются еще – вопрос времени! – буркнул в ответ Борух.

– Поглядим!

Чем чаще Баклажанов перечитывал Лермонтова и испепелял глазами собственные нарисованные графики, тем больше логики в них видел. Он вообще был силен в самоубеждении. Ему казалось, что один словно передавал другому какую-то эстафетную палочку, вложив в того все то, чего сам не смог реализовать, по-отечески с надеждой смотря ему вслед.

Этот чертов «И чё?», зарывший столько талантов, примеров чему Борух видел немало. Но где же панацея от этого гадского недуга? «Увидеть в себе себя и найти силы дать этому ход – вот средство. Определенно. Увидеть и дать ход», – думал Баклажанов, всматриваясь в окно в уже кромешную темноту ночи. Это очень трудно и дано не многим, но кто-то должен.

Борух вспомнил, что был должен за коньяк, расплатился и ушел.

«Благосклонный» с «Благословенным» и два Борисыча

Было уже далеко за полдень, а точнее сказать, ближе к четырем дня. Баклажанов открыл глаза и, уставившись в потолок, начал внимательно изучать люстру. Полежав так минут десять, он нехотя встал, все так же накинул халат и начал слоняться по квартире. Своим обычным выверенным временем маршрутом он пошел на кухню, достал из холодильника бутылку белого вина и, бросив в бокал льда, налил три четверти. Затем он все так же вышел в зал, подошел к большому зеркалу и, уставившись в него, начал внимательно изучать себя.

– День добрый, Илья Ильич! – сказал Баклажанов, чокнувшись бокалом с собственным отражением и вспомнив, как когда-то сравнивал Этносова с Обломовым.

– Мое почтение, Борух Борисыч! – словно ответило отражение.

Выглядел Борух неважно после вчерашней полуделовой встречи в ресторане.

Ничего в его жизни не менялось. Он уже давно ничем не занимался, окончательно закрыв все проекты и лишь изредка контролируя имеющееся, которое функционировало без него, и был пока еще завидным для кого-то холостяком. Он все меньше видел в чем-то смысл и раз за разом ловил себя на мысли, что стал походить на Этносова. Последние три года пил Баклажанов все сильнее, бывало, пропадая где-то сутками с алкоадептами разных мастей, знакомыми и не очень, и «черные» полосы становились длиннее «белых». Беспокоило ли его это? Возможно, да, ибо задумывался он над этим все чаще.

Досмотрев заканчивавшийся «Отпуск в сентябре» с Олегом Далем, он допил вино и, немного повеселев, взял телефон и начал просматривать недюжинный список пропущенных вызовов. В этот день Боруху Борисовичу Баклажанову исполнилось 40 лет. Он был все так же молод душой и в чем-то по-мальчишески бесшабашен, но уже давно каждый день рождения нес в себе какой-то тяжкий груз подведения промежуточных итогов.

«40 лет», – вертелось в голове у Боруха. Он сидел некоторое время в задумчивости, затем включил звук у телефона, который тут же зазвонил.

– Доброго дня, Борух Борисыч! – послышался в трубке знакомый ироничный голос.

– Рад тебя слышать! – ответил Баклажанов, узнав своего товарища-адвоката.

– Хотел по телефону поздравить, но понял, что сто лет тебя не видел. Давай-ка часа через полтора в ресторане нашем том пересечемся, где обычно, – предложил он.

И, действительно, виделись они довольно редко. Это могла быть пара-тройка коротких встреч в году, а то и реже, но он был для Баклажанова из разряда тех приятных людей, не видя которых часто, просто понимаешь, что они где-то есть.

– Добро, до встречи! – сказал Борух и повесил трубку.

Баклажанов вызвал такси и, постояв, как обычно, под холодным душем, начал собираться. Он надел костюм и, проверив правильность узла галстука и длины в аккурат до центра пряжки брючного ремня, вновь посмотрелся в зеркало. «В целом недурен. Шансы еще есть», – подумал он и, еще раз вдохнув и оценив букет собственного парфюма, вышел из квартиры.

Подъехав к ресторану и расплатившись, Борух зашел внутрь. Это было заведение, где они и их окружение часто встречались по разным поводам, ставшее со временем чем-то знаковым и бывшее многому свидетелем. Кухня там была средней, но атмосфера спокойной и доброжелательной. Оглядев большой освещенный зал, Баклажанов увидел своего товарища, который уже занял уютный угловой столик. Тот, завидев Боруха, встал из-за стола и сделал пару шагов ему навстречу. Они пожали руки и обнялись.

– Рад видеть тебя уже воочию, «Благословенный»! – сказал он.

– Категорически взаимно, «Благосклонный»! – ответил Борух.

Товарищ был пониже Боруха ростом, но телосложения также крепкого, ибо в ранней юности занимался дзюдо. В школе он был довольно задиристым, но восточные нотки той борьбы придали ему мудрости, что в итоге положительно сказалось на характере. Борьба та вообще толково формировала людей и была какой-то чудодейственной природы, примеров чему Баклажанов видел немало и некоторых весьма ярких. Годы были не властны над его густой черной шевелюрой, и он все также ехидно иронично улыбался, как и много лет назад. Звали его Харитон Вальков.

В школе мальчишки иногда называли его «Харей», за что им не раз прилетало в челюсть, и со временем все как-то само собой пришло к греческому значению его имени, что он уже благосклонно принял.

Одет он был менее почтенно, нежели чем Баклажанов, и выглядел неважнецки из-за той же страсти, присущей им обоим.

– Какие новости, Харитоныч? – спросил Борух, когда они уселись за стол.

– Ну, новость у нас у всех сегодня одна – твой юбилей! – ответил тот, налив по первой.

– Мда, примерно половина жизни позади, – задумчиво сказал Борух.

– И, возможно, лучшая ее половина! – продолжил Вальков, подбодрив приятеля, как умел.

– «Лучшие годы своей жизни я провел в разврате и пьянстве. Собственно, поэтому они и лучшие».

– Слыхал-слыхал, Генрих Четвертый вроде говорил, – сказал Вальков.

– Не тебе хоть лично говорил? Ты ж у нас человек авторитетный!

– Лично не говорил, но мне передавали, – ухмыльнулся Харитон. – Давай еще «по 50». Поздравляю тебя! При нашем образе жизни 40 лет уже неплохо!

Говорили они долго, обмениваясь новостями и вспоминая многое и многих. Боруху между тем периодически звонили с поздравлениями их общие знакомые. Некоторым они звонили сами и вдвоем разговаривали по громкой связи.

– А давай «…» позвоним, а то давненько его не слышал, – предложил Баклажанов.

– Проблематично это – там еще связи нет, – сперва вздохнув, ответил на выдохе Вальков.

Это был их общий школьный приятель. Он был бывшим борцом греко-римского стиля, в полной мере обладая всеми типичными внешними атрибутами, и в 90-е занимался вышибанием долгов. Он был всегда весьма уравновешен и к своим профессиональным обязанностям относился с известной долей прагматизма, ставя утюжок на «двоечку» и вкрадчиво начиная диалог.

– Здоровый был аки конь, – продолжил Вальков, – мог литр «в лицо» уработать, да увлекся больно. В последнее время так вообще берегов не видел. Врачи периодически запрещали ему пить, но он давал им денег и они разрешали. Как-то начал я ему названивать, день звоню, два – нет ответа. Поехал я к нему. Подхожу к двери – слышу, музыка орет, телевизор работает, а дверь никто так и не открывает. Позвали участкового – при нем дверь взломали. В хате такой бардак – не передать! По всем комнатам прошли – нет никого. Потом смотрим – балкон открыт и только ноги его торчат. Плохо, видать, стало – на балкон вышел воздуха глотнуть – там и кончился!

– «Снаряды рвутся где-то рядом»²⁵, тебе не кажется, Харитоныч? Ты же с ним чаще общался, видел же, что происходит – неужто ничего не говорил?

– Да толку-то? В жизни ты либо спринтер, либо стайер. Быстро и ярко или медленно и вдумчиво – выбирай сам! Это к каждому само должно прийти, а разговоры разговаривать – что вату катать. Мы вот с тобой об этом тоже часто говорили, а толку – ноль на массу. Вот встретились мы и что бы делали? Чай бы пили? – сказал Вальков, наливая помянуть.

– Да хоть бы и чай!

– Что до дел его – у каждого свои они, а на чужое он не зарился. Ты взял, и ты должен отдать, либо тебе помогут – вот и вся сермяжная органика жизни, – продолжил он. – Вообще, скажу я тебе, опасный у нас возраст. Спецы говорят, что с 38-и до 43-х организм в зрелую стадию переходит и прежних привычек и темпа не тащит уже. Но то ж теоретики, а мы практикуем!

Просидели они еще долго и, выпив по бокалу коньяка на ход ноги, начали собираться. Баклажанов посадил Валькова в такси, чтобы тот где-нибудь не заснул, как когда-то у входа в гастроном на «Пяти Углах», а сам решил пройтись. Стоял хоть и зимний, но довольно теплый вечер, и все располагало к умственному моциону. Борух шел по пустынной заснеженной аллее, щедро освещенной уличными фонарями, и вновь и вновь на разные лады твердил про себя свою мантру. Редкие хлопья снега нежно опускались ему на ресницы, и он одиноко брел, изредка всматриваясь в освещенные окна домов, опять все глубже и дальше уходя в себя. Что же ему было нужно в этой жизни и что интересовало? Успешен он был во многом, но каждый раз, будучи на пике, быстро терял к этому интерес. Константой были лишь разгульная жизнь и беспробудное пьянство, которые сопровождали его вот уж почти 25 лет.

«Четверть века, – подумал Баклажанов. – Многим Господь не отмерил столько прожить, сколько ты пропил». Эта мысль посещала его в последнее время все чаще. И, действительно, он не видел в этом ничего нового. Он испытал все мыслимые состояния, пару раз даже пил с полотенцем, как Евгений Лебедев в культовой постановке «Энергичные люди» Ленинградского АБДТ, и добился многого со стаканом в руке. Это давно уже было для него стилем жизни, чем-то до боли знакомым и каждодневным, как для собачника утренние прогулки со своим любимцем по сотни раз исхоженным маршрутам. Успешен он был и в алкоголизме, но и это стало ему докучать. Он все чаще чувствовал себя спортсменом, собравшим все возможные кубки, которому было уже пора на покой.

«Чую, отбегал ты свое, дедуля!» – все чаще думал Баклажанов. Думал он об этом и время спустя, как-то сев в парке аттракционов на детскую лошадку, и, ощущая себя на коне, все равно ездил по замкнутому кругу. Он не молодел и все тяжелее выдерживал тот темп, взятый когда-то в юности, а перед глазами часто стояли люди, растоптанные этой страстью. Это были не какие-то далекие примеры из рассказов знакомых, а вполне конкретные люди, с которыми Борух рука об руку прошел часть своей жизни. Думал он об этом и когда мчался по Октябрьской набережной, опаздывая на похороны своей старой закадычной знакомой и ловя себя на мысли, что было бы неплохо опоздать на свои. Страшила ли его смерть? Наверное, нет. Скорее, страшила ее глупость, которую он ненавидел во всем в жизни. Умереть ли в бою, чтобы попасть в Вальхаллу, о чем мечтал каждый викинг, или дожить до конца своих дней, что считалось у них проклятьем, в этом для Боруха не было особой разницы – важен для него был лишь смысл любого исхода.

– Боишься ли ты смерти? – спросил как-то Баклажанов у той своей знакомой.

– Я боюсь не успеть! – ответила тогда она, что врезалось в память Боруху на годы вперед.

Не успеть что-то сделать, дабы провести здешний отпуск со смыслом, и было той самой жуткой глупостью, которая страшила его. Она преследовала его в мыслях долгое время, но противостоять он был не в силах, ибо был статичен. Подобно Печорину, сгубленному «приманками страстей пустых и неблагодарных», Борух по-прежнему был обуреваем своей.

– Ну что, Борисыч, вот и момент истины. Надо б те «20 % воли» пошукать. Сможешь найти – сломаешь «Печорина» и путь к «Арбенину» открыт! – подумал Баклажанов.

– «Жизнь коротка и надо уходить с плохого фильма, бросать плохую книгу, уходить от плохого человека, чтобы отдать этот миг, назначенный для другого», – словно вторил ему Жванецкий.

Между тем и «Кодекс пьющего человека», выработанный им лично и которому он неукоснительно следовал, раз за разом начинал давать сбои. Пробоины образовывались в его общественной составляющей, ибо Борух то и дело начинал переносить встречи, сказываясь «больным», что шло вразрез с выработанной им же доктриной. Получалось, что он начинал перечить самому себе, а это уже было набатом. «Стакан», будучи долгие годы союзником в его образе жизни, начал постепенно перетягивать одеяло на себя, превращаясь во врага.

«Изучай врага!» – шло красной нитью сквозь все «Искусство войны» Сунь Цзы. И Баклажанов начал изучать, призвав те «60 % ума», которым, как ему казалось, он обладал. Он перечитал десятки научных статей, вспоминал и анализировал примеры из жизни, поэтапно вырабатывая тактический победный план.

Отечественная медицина в разные времена предлагала целый спектр методик, но все они, так или иначе, делали из человека подопытного. Гипнотическое воздействие Борух даже не рассматривал, не желая просто иметь дело с толпами шарлатанов, эффектно подававших себя в разных изданиях, решив получше изучить медикаментозное. Про «торпедирование» в советские времена Баклажанову как-то рассказывал Виктор Стяжков, его старый случайный знакомый, владевший вопросом не понаслышке. Он долгое время работал на Севере и, будучи глубоким практиком, знал об этом абсолютно все. Филигранное владение предметом даже позволяло ему употреблять, запивая уксусом или чистым лимонным соком, чтобы нейтрализовать действие препарата, делая Витю просто полубогом.

Со временем «торпеды» начали вытесняться обычными инъекциями разной концентрации, от чего и зависела длительность их действия. После предварительной очистки крови жертвам Бахуса предлагались варианты на месяц, два, год и далее, и происходило все довольно просто. Сначала делалась предварительная пробная инъекция, после которой человеку давали выпить некоторое количество алкосодержащей жидкости. Эффект был такой, что жертва Бахуса начинала практически видеть Бахуса лично, после чего мгновенно вводился нейтрализатор. Как следствие, к человеку приходило ясное понимание, каково будет состояние по принятию стакана, с той лишь разницей, что противоядия у него не будет. Были и методы искусственного приведения клеток «Центра радости» головного мозга в возбужденное состояние. Эффект обещался довольно забавный – ты, вроде как, не пил, а навеселе. «Не наш это метод, – подумал тогда Борух, – какая-то пьянка вхолостую, ей Богу. Самообман сплошной, как пиво безалкогольное. В этом Рамов мастер, привык за нос себя водить». Визуальный результат Баклажанов также представлял с трудом, хотя предполагал, что так выглядели многие, периодически мелькавшие в телевизоре. Кроме всего прочего, при случайном попадании алкоголя в кровь, дело с легкостью могло закончиться инсультом, что держало подопечного в постоянном страхе, равно как и остальное описанное выше.

Все это было подобно состоянию сдавленной пружины или того заряженного «чеховского ружья» на стене, которое когда-то непременно выстрелит. Подобных примеров у Боруха было в достатке, когда после истечения действия препарата народ уходил в такой мрак, наверстывая упущенное, что не приведи Господь. Похожее происходило и с излишне опекаемыми в детстве детьми, которые, лишь вырвавшись из отчего дома, пускались во все тяжкие, и во многом другом. Все, может, было бы и хорошо, кабы не случайные жизненные неувязки. Подопечный не выключался из социума и, ведя какую-то светскую жизнь, мог по ошибке на банкете перепутать бокалы, что и произошло с уже известным нам Севой Ферзем. По счастью, для него все закончилось благополучно, а вот одна дама, о которой Боруху рассказывали, таки отправилась к праотцам. Прокручивая это в голове сотни раз и анализируя, Баклажанову все больше казалось, что путь должен был идти через осознание.

Как-то старинный товарищ Баклажанова поведал ему о некой программе «12 шагов». Разработана она была за океаном в середине 30-х годов. Ничего удивительного, ведь время это выпадало на пик Великой депрессии, посему она пришлась как ложка к обеду. Падение ВВП, рост безработицы и массовый крах банков, оставившие нищими миллионы, – все это привело к повальному пьянству, правда, непонятно, на что. Масла в огонь щедро подлила еще и отмена «сухого закона» в 33 году, когда народ уже окончательно слетел с катушек. Программа представляла собой пошаговый приход к осознанию вреда спиртного – отсюда и ее название. Внешне все это напоминало встречу по интересам в кругу себе подобных, с коими Борух привык к иному, диаметрально противоположному формату общения. Слушать же новые сопливые истории злоупотребленцев у него особого желания не было, поскольку он и так знал их сполна. Кроме того, отдавало от этого какой-то массовостью со стойким запахом фаст-фуда, и Борух, всегда и во всем тяготевший к нестандартным решениям, «12 шагам» предпочел свои.

Сам он по-своему все прекрасно понимал, но для более глубокого погружения ему нужна была научная база, которой не дождался Печорин от Маслоу, ему нужны были знания «Вертикального» человека. Они были необходимы ему как воздух для полного осознания и бесповоротного решения, чтобы забить последний гвоздь в крышку гроба своего врага, ибо всегда и везде единственным топливом для старта было одно – попасть в умы людей.

Борух продолжал истязать себя мыслями, прогоняя в сознании десятки вариантов, и как-то вспомнил о своем давнем разговоре с Нонной Ктовой, той своей учительницей, видевшей его в разных состояниях. Тогда со своей фирменной академической подачей она рассказывала ему о неком Профессоре, который, по ее словам, творил чудеса. «Мне вот фокусников еще не доставало для полноты картины!» – подумал тогда Борух. В то время «фокусник» был уже давно Доктором Медицины и преподавал в одном военном учреждении, ведя и частную практику. «Чем не очередная платная консультация?» – думал Баклажанов и с течением времени все больше склонялся к этому варианту.

Неделю за неделей он вспоминал свою прежнюю жизнь. Она была веселой, полной событий и людей и, вспоминая те времена, он ни о чем не жалел. Но то было в прошлом, и пришли времена другие, требовавшие решений и жертв во имя времен будущих. «Пожертвовать сливой, чтобы спасти персик», или отдать меньшее ради большего», – гласила 11-ая стратагема равных сил древнекитайского трактата. Отступить и наступить, качнув маятник, чтобы вновь прийти к равновесию чаш весов – вот что было нужно. Это трудно, но нет ничего слаще, чем сломать себя для мужчины и человека с интеллектом. Борух думал и вспоминал, вспоминал и думал, упрямо раскачивая тот маятник. Перед глазами у него стоял Доктор Филологии Аль Монахов, с которым они преодолели многое, в перспективе был еще не известный ему Доктор Медицины и, дабы на горизонте не появились легкие очертания Доктора Богословия, с этим этапом пути пора было закруглять.

Погода в тот день выдалась неплохая. За окном ярко отгуливала последние дни теплая питерская осень, словно ударяя по струнам «дембельским аккордом». Баклажанов часто ловил себя на мысли, что, когда он намеревался сделать что-то стоящее, какие-то силы неизменно приходили к нему на помощь. Ему давно казалось, что где-то там наверху за каждого из нас бьются «Черный» и «Белый». Эти двое находятся в вечной борьбе, и лишь от твоих шагов и планов зависит, кто из них получит фору. Ехать было через весь город, но это было и на руку, ибо Борух обдумывал и взвешивал все «за» и «против» в финальном мозговом штурме. Подойдя к нужной двери, он, постучавшись, вошел. За столом сидел человек, который при виде Баклажанова встал и сделал пару шагов ему навстречу, протягивая руку.