Buch lesen: «Василий Тёркин»

Лирика

РОДНОЕ

 
Дорог израненные спины,
Тягучий запах конопли…
Передо мной знакомые картины
И тихий вид родной земли…
 
 
Я вижу – в сумерках осенних
Приютом манят огоньки.
Иду в затихнувшие сени,
Где пахнет залежью пеньки.
 
 
На стенке с радостью заметить
Люблю приклеенный портрет.
И кажется, что тихо светит
В избе какой-то новый свет.
 
 
Еще с надворья тянет летом,
Еще не стихнул страдный шум…
Пришла «Крестьянская газета»,
Как ворох мужиковских дум.
 
 
А проскрипит последним возом
Уборка хлеба на полях —
И осень закует морозом
В деревне трудовой размах.
 
 
Придет зима. Под шум метелей
В читальне, в радостном тепле,
Доклад продуманный застелет
Старинку темную в селе…
 
 
А за столом под шум газетный
Улыбки вспыхнут в бородах,
Прочтя о разностях на свете,
О дальних шумных городах.
 

1926

«Зашел я в дом, где жил герой…»

 
Зашел я в дом, где жил герой,
А нынче мать его осталась
Да с ней парнишка – сын второй,
Что стал опорою под старость.
 
 
Большому горю скоро год,
А мать по-прежнему украдкой —
Нет-нет и снова перечтет
Все те слова бумаги краткой.
 
 
Знать, с каждым разом в том письме
Дороже буква ей любая.
Сидит, забывшись, как во сне,
Из рук платок не выпуская.
 
 
С пеленок сына никому
Не уступали эти руки,
Кроили курточки ему,
Обнять спешили в день разлуки.
 
 
И вот молва гремит о нем,
Все почести ему отдали.
А здесь его, в селе родном,
Еще по отчеству не звали —
 
 
Так молод был. Кому бы знать,
Что многих славою богаче
Он станет вдруг. А мать? А мать
И думать не могла иначе.
 
 
Что в самый кинется огонь,
Не струсит, знала без проверки…
Стоит в углу его гармонь
И стопка книг на этажерке.
 
 
И на меньшого смотрит мать:
Ничем тут, видно, не поможешь.
Ему играть, ему читать
И быть на старшего похожим.
 

1940

«Велика страна родная…»

 
Велика страна родная,
Так раскинулась она,
Что и впрямь – война иная
Для нее как не война.
 
 
Но в любой глухой краине,
Но в любой душе родной
Столько связано отныне
С этой, может, не войной.
 
 
Пусть прибитый той зимою
След ее травой порос,
И прибой залива моет
Корни сосен и берез,
 
 
Пусть в тот край вернулись птицы,
И пришло зверье в леса,
И за старою границей
День обычный начался, —
Там…
 
 
Там, в боях полубезвестных,
В сосняке болот глухих,
Смертью храбрых, смертью честных
Пали многие из них.
 

1941

«В поле, ручьями изрытом…»

 
В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне:
 
 
Полой водой и – нежданно —
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас под Москвой.
 
 
И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.
 
 
Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?..
 

1945

«В дружбе есть святая проба…»

 
В дружбе есть святая проба,
Есть заветная статья:
Если мы друзья до гроба —
И за гробом мы друзья.
 
 
Верю я в закон могучий,
Что на свете не избыт:
Друг мой, смерть нас не разлучит,
Если жизнь не пособит.
 
 
Пусть прощанья час настанет —
Мне ль, тебе ль придет черед —
Дружбы долг в себе оставит
Нерушимо – тот и тот.
 
 
Дружбы подлинной науку
Средь живых познав людей,
Я твою живую руку
Как бы въявь держу в своей…
 

1954

Моим критикам

 
Всё учить вы меня норовите,
Преподать немудреный совет,
Чтобы пел я, не слыша, не видя,
Только зная: что можно, что нет.
 
 
Но нельзя не иметь мне в расчете,
Что потом, по прошествии лет,
Вы же лекцию мне и прочтете:
Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..
 

1956

«Та кровь, что пролита недаром…»

 
Та кровь, что пролита недаром
В сорокалетний этот срок,
Нет, не иссякла вешним паром
И не ушла она в песок.
 
 
Не затвердела год от года,
Не запеклась еще она.
Та кровь подвижника-народа
Свежа, красна и солона.
 
 
Ей не довольно стать зеленой
В лугах травой, в садах листвой,
Она живой, нерастворенной
Горит, как пламень заревой.
 
 
Стучит в сердца, владеет нами,
Не отпуская ни на час,
Чтоб наших жертв святая память
В пути не покидала нас.
 
 
Чтоб нам, внимая славословью,
И в праздник нынешних побед
Не забывать, что этой кровью
Дымится наш вчерашний след.
 
 
И знать, что к бою правомочна
Она призвать нас вновь и вновь…
Как говорится: «Дело прочно,
Когда под ним струится кровь».
 

1957

Слово о словах

 
Когда серьезные причины
Для речи вызрели в груди,
Обычной жалобы зачина —
Мол, нету слов – не заводи.
 
 
Все есть слова – для каждой сути,
Все, что ведут на бой и труд,
Но, повторяемые всуе,
Теряют вес, как мухи мрут.
 
 
Да, есть слова, что жгут, как пламя,
Что светят вдаль и вглубь – до дна,
Но их подмена словесами
Измене может быть равна.
 
 
Вот почему, земля родная,
Хоть я избытком их томим,
Я, может, скупо применяю
Слова мои к делам твоим.
 
 
Сыновней призванный любовью
В слова облечь твои труды,
Я как кощунства – краснословья
Остерегаюсь, как беды.
 
 
Не белоручка и не лодырь,
Своим кичащийся пером, —
Стыжусь торчать с дежурной одой
Перед твоим календарем.
 
 
Мне горек твой упрек напрасный.
Но я в тревоге всякий раз:
Я знаю, как слова опасны,
Как могут быть вредны подчас;
 
 
Как перед миром, потрясенным
Величьем подвигов твоих,
Они, слова, дурным трезвоном
Смущают мертвых и живых;
 
 
Как, обольщая нас окраской,
Слова – труха, слова – утиль
В иных устах до пошлой сказки
Низводят сказочную быль.
 
 
И я, чей хлеб насущный – слово,
Основа всех моих основ,
Я за такой устав суровый,
Чтоб ограничить трату слов;
 
 
Чтоб сердце кровью их питало,
Чтоб разум их живой смыкал;
Чтоб не транжирить как попало
Из капиталов капитал;
 
 
Чтоб не мешать зерна с половой,
Самим себе в глаза пыля;
Чтоб шло в расчет любое слово
По курсу твердого рубля.
 
 
Оно не звук окостенелый,
Не просто некий матерьял, —
Нет, слово – это тоже дело,
Как Ленин часто повторял.
 

1962

«Дробится рваный цоколь монумента…»

 
Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.
 
 
Пришло так быстро время пересчета,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота —
Она, по справедливости, не впрок.
 
 
Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой – выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.
 
 
Все, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень, —
Он не бывает ни добром, ни злом.
 

1963

«Мне сладок был тот шум сонливый…»

 
Мне сладок был тот шум сонливый
И неусыпный полевой,
Когда в июне, до налива,
Смыкалась рожь над головой.
 
 
И трогал душу по-другому, —
Хоть с детства слух к нему привык, —
Невнятный говор или гомон
В вершинах сосен вековых.
 
 
Но эти памятные шумы —
Иной порой, в краю другом —
Как будто отзвук давней думы,
Мне в шуме слышались морском.
 
 
Распознавалась та же мера
И тоны музыки земной…
Все это жизнь моя шумела,
Что вся была еще за мной.
 
 
И все, что мне тогда вещала,
Что обещала мне она,
Я слышать вновь готов сначала,
Как песню, даром что грустна.
 

1964

«Посаженные дедом деревца…»

 
Посаженные дедом деревца,
Как сверстники твои, вступали в силу
И пережили твоего отца,
И твоему еще предстанут сыну
Деревьями.
То в дымке снеговой,
То в пух весенний только что одеты,
То полной прошумят ему листвой,
Уже повеяв ранней грустью лета…
Ровесниками века становясь,
В любом от наших судеб отдаленье,
Они для нас ведут безмолвно связь
От одного к другому поколенью.
 
 
Им три-четыре наших жизни жить.
А там другие сменят их посадки.
И дальше связь пойдет в таком порядке…
 
 
Ты не в восторге?
Сроки наши кратки?
Ты что иное мог бы предложить?
 

1965

«Все сроки кратки в этом мире…»

 
Все сроки кратки в этом мире,
Все превращенья – на лету.
Сирень в году дня три-четыре,
От силы пять кипит в цвету.
 
 
Но побуревшее соцветье
Сменяя кистью семенной,
Она, сирень, еще весной —
Уже в своем дремотном лете.
 
 
И даже свежий блеск в росе
Листвы, еще не запыленной,
Сродни той мертвенной красе,
Что у листвы вечнозеленой.
 
 
Она в свою уходит тень.
И только, пета-перепета,
В иных стихах она все лето
Бушует будто бы, сирень.
 

1965

«Как неприютно этим соснам в парке…»

 
Как неприютно этим соснам в парке,
Что здесь расчерчен, в их родных местах,
Там-сям, вразброс, лесные перестарки,
Стоят они – ни дома, ни в гостях,
 
 
Прогонистые, выросшие в чаще,
Стоят они, наружу голизной,
Под зимней стужей и жарой палящей
Защиты лишены своей лесной.
 
 
Как стертые метелки, их верхушки
Редеют в небе над стволом нагим.
Иные похилились друг ко дружке,
И вновь уже не выпрямиться им…
 
 
Еще они, былую вспомнив пору,
Под ветром вдруг застонут, заскрипят,
Торжественную песнь родного бора
Затянут вразнобой и невпопад.
 
 
И оборвут, постанывая тихо,
Как пьяные, мыча без голосов…
Но чуток сон сердечников и психов
За окнами больничных корпусов.
 

1965

«Как глубоко ни вбиты сваи…»

 
Как глубоко ни вбиты сваи,
Как ни силен в воде бетон,
Вода бессонная, живая
Не успокоится на том.
 
 
Века пройдут – не примирится, —
Ей не по нраву взаперти.
Чуть отвернись – как исхитрится
И прососет себе пути.
 
 
Под греблей, сталью проплетенной,
Прорвется – прахом все труды —
И без огня и без воды
Оставит город миллионный.
 
 
Вот почему из часа в час
Там не дозор, а пост подводный,
И стража спит поочередно,
А служба не смыкает глаз.
 

1965

«Чернил давнишних блеклый цвет…»

 
Чернил давнишних блеклый цвет,
И разный почерк разных лет
И даже дней – то строгий, четкий,
То вроде сбивчивой походки —
Ребяческих волнений след,
Усталости иль недосуга
И просто лени и тоски.
То – вдруг – и не твоей руки
Нажимы, хвостики, крючки,
А твоего былого друга —
Поводыря начальных дней…
То мельче строчки, то крупней,
Но отступ слева все заметней
И спуск поспешный вправо, вниз,
Совсем на нет в конце страниц —
Строки не разобрать последней.
Да есть ли толк и разбирать,
Листая старую тетрадь
С тем безысходным напряженьем,
С каким мы в зеркале хотим
Сродниться как-то со своим
Непоправимым отраженьем?..
 

1965

«Ночью все раны больнее болят…»

 
Ночью все раны больнее болят, —
Так уж оно полагается, что ли,
Чтобы другим не услышать, солдат,
Как ты в ночи подвываешь от боли.
 
 
Словно за тысячи верст от тебя
Все эти спящие добрые люди
Взапуски, всяк по-другому храпя,
Гимны поют табаку и простуде, —
 
 
Тот на свистульке, а тот на трубе.
Утром забудется слово упрека:
Не виноваты они, что тебе
Было так больно и так одиноко…
 

1965

«День прошел, и в неполном покое…»

 
День прошел, и в неполном покое
Стихнул город, вдыхая сквозь сон
Запах свежей натоптанной хвои —
Запах праздников и похорон.
 
 
Сумрак полночи мартовской серый.
Что за ним – за рассветной чертой —
Просто день или целая эра
Заступает уже на постой?
 

1966

«Погубленных березок вялый лист…»

 
Погубленных березок вялый лист,
Еще сырой, еще живой и клейкий,
Как сено из-под дождика, душист.
И Духов день. Собрание в ячейке,
А в церкви служба. Первый гармонист
У школы восседает на скамейке,
С ним рядом я, суровый атеист
И член бюро. Но миру не раскрытый —
В душе поет под музыку секрет,
Что скоро мне семнадцать полных лет
И я, помимо прочего, поэт, —
Какой хочу, такой и знаменитый.
 

1966

«Просыпаюсь по-летнему…»

 
Просыпаюсь по-летнему
Ради доброго дня.
Только день все заметнее
Отстает от меня.
 
 
За неясными окнами,
Словно тот, да не тот,
Он над елками мокрыми
Неохотно встает.
 
 
Медлит высветить мглистую
Дымку – сам не богат.
И со мною не выстоит,
Первым канет в закат.
 
 
Приготовься заранее
До конца претерпеть
Все его отставания,
Что размечены впредь.
 

1966

«Есть имена и есть такие даты…»

 
Есть имена и есть такие даты, —
Они нетленной сущности полны.
Мы в буднях перед ними виноваты, —
Не замолить по праздникам вины.
И славословья музыкою громкой
Не заглушить их памяти святой.
И в наших будут жить они потомках,
Что, может, нас оставят за чертой.
 

1966

«Который год мне снится, повторяясь…»

 
Который год мне снится, повторяясь
Почти без изменений, этот сон:
Как будто я, уже с войны вернувшись,
Опять учиться должен в институте
И полон вновь школярскою тревогой,
Как зазубрить лежалые науки,
И страшно мне и горько осрамиться
В той юности моей, второй иль третьей.
И я, проснувшись, рад чистосердечно,
Что в яви нету мне такой мороки,
Но всякий раз потом бывает грустно.
 

1966

«Я знаю, никакой моей вины…»

 
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
 

1966

«Лежат они, глухие и немые…»

 
Лежат они, глухие и немые,
Под грузом плотной от годов земли —
И юноши, и люди пожилые,
Что на войну вслед за детьми пошли,
И женщины, и девушки-девчонки,
Подружки, сестры наши, медсестренки,
Что шли на смерть и повстречались с ней
В родных краях иль на чужой сторонке,
И не затем, чтоб той судьбой своей
Убавить доблесть воинов мужскую,
Дочерней славой – славу сыновей, —
Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,
Верней всего, не думали о ней.
 

1966

«Такою отмечен я долей бедовой…»

 
Такою отмечен я долей бедовой:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой, —
Минута пришла – далеко до постели.
 
 
И та закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.
 
 
И не были эти в обиду мне слухи,
Что я из-под елки, и всякие толки, —
Зато, как тогда утверждали старухи,
Таких, из-под елки,
Не трогают волки.
 
 
Увы, без вниманья к породе особой,
Что хвойные те означали иголки,
С великой охотой,
С отменною злобой
Едят меня всякие серые волки.
 
 
Едят, но недаром же я из-под ели:
Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели.
 

1966

«Спасибо за утро такое…»

 
Спасибо за утро такое,
За чудные эти часы
Лесного – не сна, а покоя,
Безмолвной морозной красы,
 
 
Когда над изгибом тропинки
С разлатых недвижных ветвей
Снежинки, одной порошинки,
Стряхнуть опасается ель.
 
 
За тихое, легкое счастье —
Не знаю, чему иль кому —
Спасибо, но, может, отчасти
Сегодня – себе самому.
 

1966

«На дне моей жизни…»

 
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пенушке.
 
 
И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая —
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.
 
 
Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
 

1967

«Чуть зацветет иван-чай…»

 
Чуть зацветет иван-чай, —
С этого самого цвета —
Раннее лето, прощай,
Здравствуй, полдневное лето.
 
 
Липа в ночной полумгле
Светит густой позолотой,
Дышит – как будто в дупле
Скрыты горячие соты.
 
 
От перестоя трава
Никнет в сухом оперенье.
Как жестяная, мертва
Темная зелень сирени.
 
 
Где-то уже позади
День равноденствие славит.
И не впервые дожди
В теплой листве шепелявят.
 
 
Не пропускай, отмечай
Снова и снова на свете
Легкую эту печаль,
Убыли-прибыли эти.
 
 
Все их приветствуй с утра
Или под вечер с устатку…
Здравствуй, любая пора,
И проходи по порядку.
 

1967

«Полночь в мое городское окно…»

 
Полночь в мое городское окно
Входит с ночными дарами:
Позднее небо полным-полно
Скученных звезд мирами.
 
 
Мне еще в детстве, бывало, в ночном,
Где-нибудь в дедовском поле
Скопища эти холодным огнем
Точно бы в темя кололи.
 
 
Сладкой бессонницей юность мою
Звездное небо томило:
Где бы я ни был, казалось, стою
В центре вселенского мира.
 
 
В зрелости так не тревожат меня
Космоса дальние светы,
Как муравьиная злая возня
Маленькой нашей планеты.
 

1967

«В чем хочешь человечество вини…»

 
В чем хочешь человечество вини
И самого себя, слуга народа,
Но ни при чем природа и погода:
Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни.
 
 
Безветренны, теплы – почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
 
 
Перед какой безвестною зимой
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
 

1968

«Допустим, ты свое уже оттопал…»

 
Допустим, ты свое уже оттопал
И позади – остался твой предел,
Но при тебе и разум твой, и опыт,
И некий срок еще для сдачи дел
Отпущен – до погрузки и отправки.
 
 
Ты можешь на листах ушедших лет
Внести еще какие-то поправки,
Чертой ревнивой обводя свой след;
 
 
Самозащите доверяясь шаткой,
Невольно прихорашивать итог…
Но вдруг подумать:
Нет, спасибо в шапку,
От этой сласти береги нас бог.
 
 
Нет, лучше рухнуть нам на полдороге,
Коль не по силам новый был маршрут.
Без нас отлично подведут итоги
И, может, меньше нашего наврут.
 

1968

«К обидам горьким собственной персоны…»

 
К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живешь, своей страдой бессонной, —
Взялся за гуж – не говори: не дюж.
 
 
С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
 

1968

«Когда обычный праздничный привет…»

 
Когда обычный праздничный привет
Знакомец твой иль добрый друг заочный
Скрепляет пожеланьем долгих лет,
Отнюдь не веселит такая почта.
 
 
К тому же опыт всем одно твердит,
Что долгих лет, их не бывает просто,
И девятнадцать или девяносто —
Не все ль равно, когда их счет закрыт.
 
 
Но боже мой, и все-таки неправда,
Что жизнь с годами сходит вся на клин,
Что есть сегодня, да, условно, завтра,
Да безусловно вздох в конце один.
 
 
Нет, был бы он невыносимо страшен,
Удел земной, не будь всегда при нас
Ни детства дней, ни молодости нашей,
Ни жизни всей в ее последний час.
 

1969

«Не заслоняй святую боль…»

 
Не заслоняй святую боль
Невозмутимым видом,
Коль стих на славу не тобой
Сегодня миру выдан.
 
 
Быть может, эта боль – залог
Того, что славы слаще,
Когда пронзает холодок
Удачи настоящей.
 

1969

«Нет ничего, что раз и навсегда…»

 
Нет ничего, что раз и навсегда
На свете было б выражено словом.
Все, как в любви, для нас предстанет новым,
Когда настанет наша череда.
 
 
Не новость, что сменяет зиму лето,
Весна и осень в свой приходят срок.
Но пусть все это пето-перепето,
Да нам-то что! Нам как бы невдомек.
 
 
Все в этом мире – только быть на страже —
Полным-полно своей, не привозной,
Ничьей и невостребованной даже,
Заждавшейся поэта новизной.
 

1969

«Что нужно, чтобы жить с умом?..»

 
Что нужно, чтобы жить с умом?
Понять свою планиду:
Найти себя в себе самом
И не терять из виду.
 
 
И труд свой пристально любя, —
Он всех основ основа, —
Сурово спрашивать с себя,
С других не столь сурово.
 
 
Хоть про сейчас, хоть про запас,
Но делать так работу,
Чтоб жить да жить,
Но каждый час
Готовым быть к отлету.
 
 
И не терзаться – ах да ох —
Что, близкий или дальний, —
Он все равно тебя врасплох
Застигнет, час летальный.
 
 
Аминь! Спокойно ставь печать,
Той вопреки оглядке:
Уж если в ней одной печаль, —
Так, значит, все в порядке.
 

<1969>

«Час мой утренний, час контрольный…»

 
Час мой утренний, час контрольный, —
Утро вечера мудреней, —
Мир мой внутренний и окольный
В этот час на смотру видней.
 
 
Час открытий, еще возможных,
И верней его подстеречь
До того, как пустопорожних
Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.
 
 
Не скрывает тот час контрольный, —
Благо, ты человек в летах, —
Все, что вольно или невольно
Было, вышло не то, не так.
 
 
Но еще не бездействен ропот
Огорченной твоей души.
Приобщая к опыту опыт,
Час мой, дело свое верши.
 

1970

Поэмы

Василий Теркин
Книга про бойца

От автора

 
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной —
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки, какой угодно,
Из ручья, из-подо льда, —
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б – вода.
На войне, в быту суровом,
В трудной жизни боевой,
На снегу, под хвойным кровом,
На стоянке полевой, —
Лучше нет простой, здоровой,
Доброй пищи фронтовой.
 
 
Важно только, чтобы повар
Был бы повар – парень свой;
Чтобы числился недаром,
Чтоб подчас не спал ночей, —
Лишь была б она с наваром
Да была бы с пылу, с жару —
Подобрей, погорячей;
Чтоб идти в любую драку,
Силу чувствуя в плечах,
Бодрость чувствуя.
Однако
Дело тут не только в щах.
 
 
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.
 
 
Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, —
 
 
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин – мой герой.
А всего иного пуще
Не прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
 
 
Что ж еще?.. И все, пожалуй.
Словом, книга про бойца
Без начала, без конца.
Почему так – без начала?
Потому, что сроку мало
Начинать ее сначала.
 
 
Почему же без конца?
Просто жалко молодца.
С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной
Не шутя, Василий Теркин,
Подружились мы с тобой.
 
 
Я забыть того не вправе,
Чем твоей обязан славе,
Чем и где помог ты мне.
Делу время, час забаве,
Дорог Теркин на войне.
 
 
Как же вдруг тебя покину?
Старой дружбы верен счет.
 
 
Словом, книгу с середины
И начнем. А там пойдет.
 

НА привале

 
– Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
Суп – во-первых. Во-вторых,
Кашу в норме прочной.
Нет, старик он был старик
Чуткий – это точно.
 
 
Слышь, подкинь еще одну
Ложечку такую,
Я вторую, брат, войну
На веку воюю.
Оцени, добавь чуток.
 
 
Покосился повар:
«Ничего себе едок —
Парень этот новый».
Ложку лишнюю кладет,
Молвит несердито:
– Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом.
 
 
Тот: – Спасибо. Я как раз
Не бывал во флоте.
Мне бы лучше, вроде вас,
Поваром в пехоте. —
И, усевшись под сосной,
Кашу ест, сутулясь.
 
 
«Свой?» – бойцы между собой, —
«Свой!» – переглянулись.
 
 
И уже, пригревшись, спал
Крепко полк усталый.
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.
Привалясь к стволу сосны,
Не щадя махорки,
На войне насчет войны
Вел беседу Теркин.
 
 
– Вам, ребята, с серединки
Начинать. А я скажу:
Я не первые ботинки
Без починки здесь ношу.
Вот вы прибыли на место,
Ружья в руки – и воюй.
А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?
 
 
– Сабантуй – какой-то праздник?
Или что там – сабантуй?
– Сабантуй бывает разный,
А не знаешь – не толкуй.
Вот под первою бомбежкой
Полежишь с охоты в лежку,
Жив остался – не горюй:
Это – малый сабантуй.
 
 
Отдышись, покушай плотно,
Закури и в ус не дуй.
Хуже, брат, как минометный
Вдруг начнется сабантуй.
Тот проймет тебя поглубже, —
Землю-матушку целуй.
Но имей в виду, голубчик,
Это – средний сабантуй.
 
 
Сабантуй – тебе наука,
Враг лютует – сам лютуй.
Но совсем иная штука
Это – главный сабантуй.
 
 
Парень смолкнул на минуту,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому-то
Подмигнул: держись, дружок…
 
 
– Вот ты вышел спозаранку,
Глянул – в пот тебя и в дрожь:
Прут немецких тыща танков…
– Тыща танков? Ну, брат, врешь.
 
 
– А с чего мне врать, дружище?
Рассуди – какой расчет?
– Но зачем же сразу – тыща?
– Хорошо. Пускай пятьсот.
– Ну, пятьсот. Скажи по чести,
Не пугай, как старых баб.
– Ладно. Что там триста, двести —
Повстречай один хотя б…
 
 
– Что ж, в газетке лозунг точен:
Не беги в кусты да в хлеб.
Танк – он с виду грозен очень,
А на деле глух и слеп.
 
 
– То-то слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маята:
Вдруг как сослепу задавит, —
Ведь не видит ни черта.
 
 
Повторить согласен снова:
Что не знаешь – не толкуй.
Сабантуй – одно лишь слово —
Сабантуй!.. Но сабантуй
Может в голову ударить,
Или, попросту, в башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку.
 
 
Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
 
 
В стороне лесной, глухой,
При лихой погоде,
Хорошо, как есть такой
Парень на походе.
 
 
И несмело у него
Просят: – Ну-ка, на ночь
Расскажи еще чего,
Василий Иваныч…
 
 
Ночь глуха, земля сыра.
Чуть костер дымится.
 
 
– Нет, ребята, спать пора,
Начинай стелиться.
 
 
К рукаву припав лицом,
На пригретом взгорке
Меж товарищей бойцов
Лег Василий Теркин.
 
 
Тяжела, мокра шинель,
Дождь работал добрый.
Крыша – небо, хата – ель,
Корни жмут под ребра.
 
 
Но не видно, чтобы он
Удручен был этим,
Чтобы сон ему не в сон
Где-нибудь на свете.
 
 
Вот он полы подтянул,
Укрывая спину,
Чью-то тещу помянул,
Печку и перину.
 
 
И приник к земле сырой,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.
 
 
Спит – хоть голоден, хоть сыт,
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып,
Спать в запас научен.
 
 
И едва ль герою снится
Всякой ночью тяжкий сон:
Как от западной границы
Отступал к востоку он;
 
 
Как прошел он, Вася Теркин,
Из запаса рядовой,
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.
 
 
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то – своя.
 
 
Спит герой, храпит – и точка.
Принимает все, как есть.
Ну, своя – так это ж точно.
Ну, война – так я же здесь.
 
 
Спит, забыв о трудном лете.
Сон, забота, не бунтуй.
Может, завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.
 
 
Спят бойцы, как сон застал,
Под сосною впокат.
Часовые на постах
Мокнут одиноко.
 
 
Зги не видно. Ночь вокруг.
И бойцу взгрустнется.
Только что-то вспомнит вдруг,
Вспомнит, усмехнется.
И как будто сон пропал,
Смех прогнал зевоту.
 
 
– Хорошо, что он попал,
Теркин, в нашу роту.
 

* * *

 
Теркин – кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный.
 
 
Впрочем, парень хоть куда.
Парень в этом роде
В каждой роте есть всегда,
Да и в каждом взводе.
 
 
И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно:
Красотою наделен
Не был он отменной.
 
 
Не высок, не то чтоб мал,
Но герой – героем.
На Карельском воевал —
За рекой Сестрою.
 
 
И не знаем почему, —
Спрашивать не стали, —
Почему тогда ему
Не дали медали.
 
 
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
 
 
Не гляди, что на груди,
А гляди, что впереди!
 
 
В строй с июня, в бой с июля,
Снова Теркин на войне.
 
 
– Видно, бомба или пуля
Не нашлась еще по мне.
 
 
Был в бою задет осколком,
Зажило – и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды – вот он! – вышел вон.
 
 
И хоть было беспокойно —
Оставался невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым.
 
 
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен…
 
 
Но, однако,
Жив вояка,
К кухне – с места, с места – в бой.
Курит, ест и пьет со смаком
На позиции любой.
 
 
Как ни трудно, как ни худо —
Не сдавай, вперед гляди.
Это присказка покуда,
Сказка будет впереди.