Buch lesen: «Алимчик», Seite 5

– Алимчик, прошу, уезжай отсюда, только забери с собой мать. Чует мое сердце, нехорошее будет дальше.

Я остановился:

– Уехать? Но куда? У нас нет денег. Вы знаете, чем я занимаюсь, а у матери только пенсия.

– Сейчас, сейчас, – Сергей Петрович засуетился, бросился в недра квартиры первого этажа и вынес несколько мелких купюр. – Он жалко улыбнулся. – Моя падчерица забирает у меня все деньги, оставляет только мелочь.

– Жалкий вы человек, – невольно вырвалось у меня.

– Да, да, ты прав, Алимчик, жалкий, – голова у Сергея Петровича затряслась. – Она меня превратила в тряпку. Поэтому я хочу, чтобы вы с матерью уехали…

– Сергей Петрович, – донеслось с самого верха винтовой лестницы, – куда вы дели мои тапочки? Быстро найдите, иначе накажу!

– Уходи, уходи скорее, – федеральный судья в отставке вытолкал меня за дверь.

Часть 5

В ночь перед судом остался у мамки Юлии. Я часто задавал себе вопрос: что нас связывает, и никак не мог найти на такой простой вопрос. Я – малообразованный парень, смешанных, больше кавказских кровей, косноязычный, нигде не работающий, с одним достоинством, – сильный и неутомимый в постели. Она – ухоженная женщина, образованная, работает, с прошлым, которое скрывает, поскольку снималась в порно в роли мамки, соблазнявшей юных мальчиков. Мамка Юлия, как я понял, давно одна и изголодалась по крепкому мужскому телу.

Мы почти не разговаривали, да и о чем говорить, когда все нужные слова говорили наши тела в постели. Больше у нас не было точек соприкосновения. По утрам голая мамка Юлия довольно потягивалась, демонстрируя еще соблазнительную грудь и крепкую задницу, а на губах играла улыбка сытой самки, полной энергии, что горы свернет и головы пооткручивает, если кто только посмеет покуситься на её самца. При виде зрелых прелестей любовницы я был не прочь еще раз затащить её в постель, но она быстро собиралась, красилась, пила свежезаваренный кофе с горячими тостами, и выпроваживала меня из квартиры. Завтракать я шел домой. Мать поняла, что я нашел женщину, и попыталась расспросить о ней. Она не умела быть дипломатом и задавала вопросы в прямо лоб, отчего даже я, толстокожий, иногда краснел, как мальчишка. Иной раз мне казалось, что мать в прошлой жизни была полициянткой, и от её вопросов ёжился, как на допросе. Я ничего не рассказал о мамке Юлии, отделался общими фразами. Чего о ней говорить? Рано или поздно мы расстанемся, когда моей любовнице наскучит играть со мной в люблю.

Мать, закусив от обиды губы, удалилась к себе. Но едва я улегся подремать, мать вихрем ворвалась ко мне и со слезами стала попрекать, мол, какой нехороший, не делюсь с матерью, а она боится, чтобы её сыночек не подхватил какую-нибудь обидную заразу от шлюхи. Конечно, мать выражалась более суровым и матерным языком, но лучше об этом не вспоминать. Взвинченное состояние матери передалось и мне. Меня стало потряхивать, а перед глазами сгустился кровавый туман. Мать превратилась в незнакомую женщину, что, по уверению фифы, была источником всех моих бед. Вот и фифа легка на помине, выступила из тумана и шепнула в ухо: «помнишь о своем предназначении?» я кивнул головой и выразил желание его исполнить. «Не сейчас, еще не время, еще не время», – прошептала она и растаяла в тумане. Кровавый туман рассеялся, и я увидел испуганную мать, жалко лепетавшую» «сыночек, сыночек, что с тобой?». Я не мог ответить, меня трясло, словно ухватился за голый электрический провод, бросало то в жар, то в холод. Позднее мать говорила, что я становился то пунцово-красным, то снежно-белым. Мать накапала какой-то микстуры. Зубы застучали по ложке, микстура расплескалась, но мать была настойчива, и заставила её проглотить.

Я пришел в себя вечером, чувствовал себя очень плохо, голова кружилась, а руки и ноги были словно чужие. Мать, увидев, что я открыл глаза, всплеснула руками и всплакнула: «сыночек, какое счастье, что ты очнулся!».

Мне захотелось сказать матери что-то приятное, но язык отказывался повиноваться, и вышло просто коровье мычание. Я вздохнул, перевернулся на другой бок и уснул. Утром почувствовал себя здоровым, но слабость еще не ушла. Я по стенке пробрался на кухню, где поел манную кашу, которую мать так и не научилась варить, она была в комках, попил крепкого горячего кофе. Мать бухнула в него, наверное, полпачки сахара. Я такой не люблю, предпочитаю пить без сахара, но зато почувствовал себя хорошо. Единственное, что оказалось плохим в этот день, была повестка из суда. Я знал, что рано или поздно получу её, поэтому не расстроился, а мать расплакалась. Эх, чересчур часто стала она плакать. Когда же, наконец, меня посадят, и мать успокоится на время моей отсидки. Я попросил мать собрать мне вещички в дорожку дальнюю, в неблизкий путь. Нигде толком не работая, одним крадунством я умудрялся обеспечивать не только себя, но и матери перепадало от моих щедрот, После моей посадки она могла рассчитывать только на свою не очень-то большую пенсию. Поэтому строго-настрого наказал, чтобы никаких передачек не носила.

Мать вздыхала, вытирала слезы и причитала: «на кого ты меня оставляешь?».

Я грубовато пошутил:

– Наконец-то у тебя будут развязаны руки, ты сможешь найти хорошего мужчинку.

Мать неожиданно зарделась, как юная девушка:

– Сыночек, я уже нашла, только стеснялась его привести. Он живет в соседней башне, жена недавно умерла, дети разъехались, и он один одинешек. Бывший военный, с хорошей пенсией.

Я поразился оборотистости матери, которая уже забыла о Сергее Петровиче, и пожелал ей счастья.

До суда оставалось несколько дней, и я решил провести их дома. Я искренне не люблю лето. Лето – самый неудачный сезон для моей «охоты», в карманы брюк много не натолкаешь, а надевать куртку – означало сразу же спалиться на крадунстве. Еще меня, ох, как тянуло к фифе, но я запретил себе думать о ней. Я решил к ней прийти после выполнения своего непонятного предназначения. Если только успею до суда. Весь день я провалялся на диване и до одурения слушал группу Омегу. Я недавно приобрел их неизданную пластинку «Девушка из Будапешта». Оказывается, Омега записала демо-версию этой пластинки, но по каким-то причинам не довела работу до конца. Музыка этой пластинки, записанная в нескольких различных версиях, была основана на произведениях венецианских композиторов восемнадцатого века, братьев Алессандро и Бенедетто Марчелло¹⁰. Так было написано в аннотации к диску. Для меня, что Бетховен, что Алессандро и Бенедетто Марчелло, были мертвыми, ничего не значащими именами. Важна была музыка, которую исполняла группа Омега. Венгерский язык, на котором пел солист этой группы, Кобор Янош, мне не мешал. Не важно, о чем были тексты песен группы Омега. Самым главным было то, о чем думал, когда слушал эту музыку. Мне двадцать пять лет, а я, как сопливый мальчишка, продолжаю мечтать. Пассажи Бенки на клавишных уносили меня далеко, в несбыточную страну. Там я белый, крепкий и высокий парень, с белозубой улыбкой, с гривой прямых волос соломенного цвета, с голубыми глазами, от которых млеют все девицы-красавицы и укладываются штабелями к моим ногам.

В этой поганой жизни я ничтожество, метис, которого не принимают ни кавказцы, ни белые, русские. Изгой, крадун, которого пнуть, – обычное дело для каждого встречного, просто так, походя, не обращая на это внимания. Особенно преуспели полициянты. Они приезжают без всякого повода чуть ли не каждый день, У них хорошая отмазка: где-то опять обнесли магазин. Я, даже если и хотел, физически не мог обойти все магазины в городе и окрестностях, а тем более их обокрасть. Наверное, это работа моих конкурентов. Я мечтаю об одном – скорее бы посадили. Не люблю женские слезы, а особенно слезы матери.

Мать… мать совсем извелась. Каждое утро, когда приходил от мамки Юлии, её глаза были красными, а лицо опухшим от слёз. Я сжалился и рассказал, что завел любовницу. Информацию выдал скупо: «она старше меня, разведена и живет одна».

Я ничего не говорил мамке Юлии, что меня скоро «посодют», но она женским чутьем ощутила скорое расставание, а поэтому неистовствовала в постели и кричала так, словно с неё живьем сдирали кожу. Утром я, опустошенный, с трудом приползал домой и заваливался спать. Мамка Юлия выпивала меня досуха.

Наконец, последняя ночь перед судом. Днем я одури наслушался группу Омега, любимые пластинки: Звездным путем, Гаммаполис, Девушка из Будапешта, а вечером оказался у мамки Юлии. С бабами было просто: получил удовольствие и отвалил, но мамка… мамка Юлия оказалась великолепной любовницей. Я не ожидал, что буду ласков и нежен с ней. В последнюю ночь мамка Юлия превзошла саму себя. Она, выгибаясь и трепеща всем телом, вознесла нас выше крыши. Жильцы дома, кто в эту ночь занимались любовью, нам дружно позавидовали. Они так и остались в своих постелях, а мы очутились в ночном небе, раскинувшимся над нами шелковым шатром, с нашитыми на нем дешевыми пайетками из звезд.

Последнее усилие, эякуляция, и я, мокрый как мышь, откинулся на простыни. Мамка Юлия в последний раз громко и радостно закричала, и утомленные любовными играми, мы уснули в объятиях друг друга.

Рядом с постелью сконденсировалось черное облако, из которого шагнула фифа. Она, брезгливо оттопырив губы, саркастически прокомментировала: «Вот, значит, где весело проводит время, мой недорослик-замухрышка. Я думала, он ждет меня, чтобы узнать о своем предназначении, а он кувыркаешься с какой-то жирной старухой. Геронтофил козлиный! Брр, ну и вкус у тебя, Алимчик. Хоть бы нашел бабу помоложе, и не такую страшную уродину. Впрочем, что ожидать от такого отребья? Боже, с каким убогим материалом приходится работать. Ладно, эмоции в сторону, надо работать. Зря, что ли время тратила на этого олигофрена».

Фифа схватила лежавшего парня за нос, и её передернула от омерзения. Нос был жирный и скользкий. Парень подскочил в постели и стал оглядываться испуганными глазами. Это был я. Увидев фифу, несказанно удивился: «что ты тут делаешь?».

Фифа хмыкнула:

– Искала, чтобы ты выполнил свое предназначенье, и удивилась, обнаружив рядом с этой вульгарной особой, – и пальцем ткнула в мамку Юлию.

– Осторожнее, а то разбудишь её, – я встревожено посмотрел на спящую любовницу, слова «вульгарная особа» я предпочел не заметить, иначе фифа еще больше будет изощряться в издевках, и оскорблять мамку Юлию.

Фифа скривилась:

– Не бойся, она так крепко спит, что её из пушки не разбудишь, – она демонстративно несколько раз громко хлопнула в ладоши. – Видишь, даже не пошевелилась. Молодец, видно, старался изо всех сил, так бабу измочалил, а теперь, – она, приставив указательный палец к моему лбу, с нажимом повторила. – Ты обязан выполнить своё предназначенье.

От слов фифы у меня привычно закружилась голова, и пришел в себя в своей квартире. С улицы в кухонное окно светил прожектор, и на полу – из кухни в коридор – пролегла световая дорожка. В квартире было тихо, мать спала. Мне – по повеленью фифы, – надо исполнить предназначенное. Все. Точка. Было неизвестно, что должен сделать, но пока на цыпочках крался по квартире, в голове разворачивался порядок действий, которому должен следовать, как робот с заданной программой.

Сначала – лечь в постель и уснуть. Ровно в полночь проснуться. Пройти на кухню и выбрать тесак для мяса. Зайти в соседнюю комнату.

Дальше – черный провал. Очнулся на пороге своей башни. Ночной воздух остудил мое разгоряченное тело. Я обхватил руками голову и завыл, глядя на светящуюся недобрым желтым светом половинку луны: у-у-у. Половинка луны стала расти, заполонила все небо и грозила упасть на меня. Я упал на колени и прошептал: «луна, ты всегда была у меня с правой стороны, подскажи, что делать». Но луна молчала, не желая общаться со мной. В одном из лунных кратеров вдруг появился сгусток тьмы, что в одно мгновение достиг меня, из тьмы появилась фифа. Её глаза мерцали серебром, и отверзлись губы, что прошептали: «Где ты? Я устала ждать».

Я, как китайский болванчик, закивал головой:

– Да, да, – и неожиданно добавил, – моя госпожа (раньше это слово я под любым предлогом старался не произносить). – Скоро буду.

Фифе понравилось, что наконец-то назвал её госпожой, одарила меня улыбкой и победно воздела вверх руки:

– Твои бесенята-алимчики наконец-то вздохнут спокойно! Ты рад этому?

Я опять, как китайский болванчик, часто-часто закивал головой:

– Да, моя госпожа, да, моя госпожа.

На стоянке возле башен уныло дожидались своих хозяев стадо брошенных на ночь автомобилей. Я прошелся сквозь него и выбрал нашу, простенькую, машиненку. Её легче открыть, с иностранными тачками возни много. Извини, владелец, только прокачусь на ней до фифы. Обещаю, что верну машиненку в целости и сохранности. Автомобильчик неожиданно бодро завелся, и я поехал к фифе. Дальнейшие события помнились урывками, словно уснул и просыпался в те мгновения, когда надо было что-то делать.

За высоким забором – давно известный особняк, спрятавшийся в темных купах деревьев. В окнах, как и на улочке, нет света. Так даже лучше. Легко перемахнул через забор, и оказался у заветной двери. Она закрыта, но у меня почему-то оказался запасной комплект ключей. Я – человек запасливый.

Дверь открывается, и дальнейшие мои действия распадаются на шаги.

Шаг первый.

В холле нет света, но я так часто здесь бывал, что легко, как тень, скольжу сквозь ночную тьму, окутавшую две квартиры. По винтовой лестнице взлетаю на второй этаж и попадаю в атмосферу субтропиков. Зимний сад, – это лабиринт, в котором легко запутаться и выйти в окно, но у меня есть путеводная нить, что позволяет легко обойти все препятствия и вступить в чертоги второй квартиры. Это тончайший платочек, который обронила в нашей квартире фифа. Я шел с закрытыми глазами и почувствовал, как ко мне стали осторожно прикасаться маленькие лапки, а потом раздался повелительный голос зеркальной фифы: «Поднимите ему веки!»¹¹. Маленькие лапки тут же раскрыли мои глаза. В огромных зеркалах коридора и комнат вспыхнул инфернальный свет, и в нем стали резвиться бесенята-алимчики и, дергая за одежду, стали тихонько спрашивать: «ты выполнил свое предназначенье?» Зеркальная фифа взмахнула хлыстом, и мои мелкие отражения разбежались по углам. Зеркальная фифа была еще краше, чем её хозяйка, в алом переливающемся одеянии, волосы шевелились, словно змеи; она завораживала, от неё нельзя было отвести глаз. Я невольно сбавил шаг, любуясь зеркальной фифой. Она повторно взмахнула хлыстом, приглашая следовать дальше: «Тебя ждут, тебя ждут».

Едва я проходил мимо одного зеркала, как оно погасало, и свет еще ярче вспыхивал в другом зеркале. Бесенята-алимчики смотрели на меня с обожанием и старались держаться поближе. Они знали, что я мог появиться здесь только после исполнения предназначенья, Теперь они не будут развоплощены, и есть надежда остаться в этих зеркалах навсегда. Зеркальная фифа, сопровождавшая меня, неожиданно погладила меня по голове.

Я помнил, что в квартире на втором этаже легко заблудиться, поэтому попросил зеркальную фифу проводить меня к её госпоже. Интересно, слово «госпожа» далось мне совсем легко, видно смирился, что с тем, что надо так её называть. Зеркальная фифа подозрительно смерила меня взглядом, словно попыталась прочесть мои мысли, кивнула головой, и заскользила по зеркалам. Я следовал за ней. Мне показалось, что я переселился в призрачную зеркальную страну, полную загадок и тайн, и в призрачных зеркальных далях течет совсем иная жизнь, чем за стенами особнячка. Зеркальная фифа показалась мне более живой, чем её госпожа. Она была рядом, я чувствовал тонкий запах духов, слышал её дыхание, но не слышал своих шагов. Бесенята-алимчики, надувшись от важности, окружили меня стайкой и шли вместе с нами. Мы скользили из одной комнаты в другую, и мне показалось, что мы идем по закручивающейся спирали, из которой мне никогда не выбраться.

– Скажи, ты исполнил предназначенье? – спросила меня зеркальная фифа.

– Да, – буркнул я.

– Так расскажи, не томи душу.

– Разве у зеркального отражения есть душа? – недоуменно я хмыкнул.

– Да, – зеркальное отражение гордо подбоченилось. – И более глубокая, чем у вас, натуральных.

– Тогда ты должна быть госпожой.

Зеркальное отражение яростно сверкнула глазами:

– Всему свое время, несчастный человечишка.

Ох, и нешуточные страсти кипят в этой квартире, но не стал спорить, мне нужна была только фифа.

– Веди, веди, – я не стал тратить силы на споры с её отражением.

Шаг второй.

– Приготовься встретить свою госпожу, – прошептало зеркальное отражение, и я, наконец, вступил в комнату с фальш-окном на потолке, где по небу неслись тучи, и в разрывах сверкали звезды. У алтаря с зажженными черными свечами стояла фифа. Огни свечей дрожали и колебались, а вместе с ними менялась женская фигура, то вырастала до потолка, то съёжилась до пола, но ни в одной из поз она не теряла своего горделивого величия. У фифы бледное, словно высечено из мрамора, лицо, глаза, словно глубокие синие озера, и кроваво-красные губы. Она была в голубой хламиде, которая, несмотря на мешковатость, выгодно подчеркивало её тонкую фигуру. Фифа взмахнула руками, и мне показалось, что они превратились в крылья, огонь свечей затанцевал и погас, и от фитилей вверх потянулись узкие струйки дыма. Еще один мах руками-крыльями, и я стоял у алтаря, ярче тысячи солнц вспыхнули свечи, и свет ослепил меня.

– Ты исполнил свое предназначенье? – голос фифы опасно вибрировал. – Помни, если побоялся его исполнить, я растопчу тебя. Отвечай!

– Да, госпожа, – склонив голову, ответил я, – выполнил.

– Не тяни, рассказывай!

– Моя госпожа, – мой голос полон почтения, – я не умею толком говорить. Лучше покажу, как сделал.

– Хорошо, и не пытайся мне лгать.

Шаг третий

– Я никогда не лгу, – и оказываюсь за спиной фифы, в руке серебром вспыхивает тонкое лезвие ножа. Зеркальная фифа тихонько вскрикивает, понимая и страшась того, что сейчас произойдет, тянет руки, её лицо искривляется в гримасе, она не успевает, а я левой рукой зажимаю фифе рот, и тонкое лезвие ножа в правой руке вспарывает тьму и алебастровую кожу на шее. Я отскакиваю назад, чтобы не запачкаться в крови.

Фифа булькает, хрипит, с трудом выталкивает: «зачем ты убил меня?», хватается руками за горло, пытаясь зажать рану, но кровь протекает сквозь пальцы, падает на пол, испуганные глаза стекленеют, и бьющееся в агонии тело замирает. Возле растрепанной головы фифы расплывается черная лужа крови. Фальшивая луна в фальш-окне заливает комнату холодным серебряным светом, черные свечи, еще раз вспыхнув, потухают, а из черных зеркал на меня с отчаянием смотрит зеркальное отражение фифы.

– Радуйся, теперь ты стала госпожой и можешь занять её место, – слышу я свой, такой чужой, голос. С лезвия ножа стекают капли крови.

Потрясенная зеркальная фифа что-то пытается произнести, но зеркала покрываются сеткой трещин, дробя зеркальное отражение на мельчайшие части. Из призрачных глубин зеркал ко мне тянется женская рука и слышится полный отчаяния голос: «помоги, освободи меня». Ничему, не удивляясь, я рывком выхватил двойника фифы из глубин треснувшего зеркала, и меня осыпал дождь из мельчайших осколков стекла. На месте осыпавшихся зеркал – голые кирпичные стены. Руки зеркальной фифы, до этого бывшие холодными, становятся теплыми, в глазах попеременно страх, восторг, отвращение и презрение. Теперь она, главная, а не та кукла, лежащая на полу в луже черной крови. Я повернулся, чтобы уйти, но новая фифа шипит:

– Стой, чудовище! Ты не боишься, что тебя надолго посадят за… (слово «убийство», она, страшась, не произносит вслух, я подарил ей жизнь, но мы понимаем друг друга).

Я пожимаю плечами:

– Я изгой.

– Но зачем ты так поступил? – продолжает наседать новая фифа.

Опять пожимаю плечами:

– Ты умная, догадаешься.

Новая фифа неожиданно больно отхлестала меня по щекам:

– За меня, за неё. Будь ты проклят!

Пощечины обожгли скулы, и я пулей вылетел из комнаты. В критском лабиринте квартиры сначала от растерянности застыл, не зная, в какую сторону мне идти. Зеркала в квартире начинают лопаться с хрустальным звоном, и по ним заметались бесенята-алимчики, заламывая руки. Они также пропадают, и на большом осколке зеркала, упавшем мне к ногам, оказался бесенок-алимчик, он тянул ко мне слабые ручки и пищал: «спаси меня, старший бро¹², спаси, я выведу тебя отсюда, только спаси». Платком, чтобы не порезаться, я взял осколок зеркала с бесенком-алимчиком и благодаря его советам благополучно выбрался из лабиринта второго этажа. Под мягкой подошвой кроссовок хрустело стекло, а с одежды на пол, звонко цокая, осыпалась стеклянная крошка. Я спустился на винтовой лестнице на первый этаж и со словами «спас одно, спасу другое», рывком вырвал из зеркала бесенка-алимчика. Тот испуганно вращал глазками, слабые ножки не держали, и он упал на попку.

– Быть тебе собачкой, – пожелал я, и бесенок-алимчик превратился в мелкую черную собачонку. – Беги к хозяйке.

Собачка, задрав куцый хвостик, звонко цокая коготками, рванула вверх по лестнице, к новой фифе, а я направился к выходу.

Шаг четвертый.

Я молился, чтобы случайно не вышел Сергей Петрович. Однако боженька был сегодня или не в духе, или маялся с похмелья, и не услышал меня, а луна – точно с левой стороны. Щелкнул дверной замок, коридор залило светом, и на пороге комнаты появился отставной федеральный судья. Близоруко щурящийся, Сергей Петрович испуганно прошамкал (зубной протез лежал в стакане воды): «ой, кто это, кто это?», а узнав меня, еще более испуганно взмемекнул аки козлик:

– Алимчик, что ты здесь делаешь ночью?

Мне искренно, до слез стало жалко бывшего сожителя матери, не сделавшего мне ничего плохого, но отвечать было нечего, поэтому плавным движением ножом, вновь сверкнувшего серебристой рыбкой, провел по горлу Сергея Петровича. Тот ахнул, совсем как фифа, схватился руками за горло, но кровь прорвалась сквозь пальцы, залила рубашку, бывший судья сполз на пол и застыл неряшливой кучей.

Шаг пятый.

Я вытащил карту памяти из регистратора и вышел из дома. Там, на второй этаже был один труп, второй на первом, зато спас от смерти новую фифу и подарил ей мелкую собачонку-звоночек. Интересно, это равноценно? Я взглянул на небо, но луна не захотела общаться со мной и спряталась за тучу. Опять привычно перемахнул через забор. Машиненка покорно ждала меня на соседней улице. Я завел еще не остывший мотор и вернулся к своим башням. Эх, машиненка, повезло твоему хозяину, не угнали тебя на покатушки и не сожгли потом, чтобы замести следы. Я тщательно, как и в двух квартирах особнячка, вытер руль от отпечатков пальцев.

Шаг шестой.

Я вернулся к мамке Юлии. Как ни странно, она не спала, что делала обычно после траха, а сидела в зале возле торшера в короткой ночной рубашке, выгодно подчеркивающей её соблазнительные полные бедра. Едва я потянулся к ней, чтобы поцеловать, но мамка Юлия отстранилась и зашипела:

– Урод, где ты был? – и, не дожидаясь ответа, – продолжила, – по малолетним шлюхам бегал? Я больше тебя не устраиваю? Зачем тогда ходишь ко мне?

Оп-па. Такого я не ожидал от мамки Юлии. Банальная ревность на пустом месте. Я залюбовался мамкой Юлией. В гневе она показалась моложе и еще желаннее. С удовольствием бы завалил её плашмя и ноги кверху, но с разъяренной женщиной лучше не спорить, поэтому молча развернулся и собрался уйти, но мамка Юлия вскочила с дивана и перегородила мне дорогу:

– Урод, я тебя спросила, – где ты был? Тебя не научили быть вежливым и отвечать на вопросы?

– Ходил по своим делам, – буркнул я.

– Врешь, сучонок. Трахнул меня, а потом побежал к другой.

Я изумленно выпучил глаза:

– У меня и в мыслях такого не было.

– Врешь, от тебя пахнет бабой.

Мне надоело препираться с мамкой Юлией, она не жена, чтобы отчитываться, и я взял её за плечи, чтобы отодвинуть в сторону и уйти.

Мамка Юлия взвизгнула и отскочила в сторону:

– У тебя руки в крови! Ты кого убил?

Я с удивлением посмотрел на кисти рук. Они действительно были в засохшей крови. Черт, чья это кровь: фифы или Сергея Петровича? Впрочем, теперь это не важно.