В тот вечер я разговаривал с моим новым знакомым в ресторане отеля. Огромное стекло, словно граница между двумя мирами, отделяло светлый зал ресторана от тускло освещённого холла. Там, в полумраке, прогуливались советские туристы из нашей группы. Их взгляды, полные тоски и зависти, скользили по уголку роскоши, в который они не могли попасть из-за отсутствия иностранной валюты. А когда их взоры падали на меня, сидящего в компании пожилого господина, на их лицах застывало выражение смешанного недоумения и нескрываемого любопытства.

– А они не сообщат в КГБ? – спросил Гюнтер на немецком, с ноткой тревоги в голосе.

– Нет. Россия сильно меняется, – сказал я, тщательно подбирая немецкие слова. – Мы живём в эру демократии. Горбачёв. Гласность. Перестройка.

Последние слова, известные теперь во всём мире, не требовали объяснения, и немец понимающе закивал.

На столе стояли тёмная продолговатая бутылка «Бабича» и два пузатых бокала, наполненные на треть фиолетово-красным вином. Вино благоухало сладковато-виноградным ароматом, и нежная теплота уже растеклась по моему телу и создала ощущение приятного спокойствия.

Я просто не мог поверить в то, что происходит со мной. Впервые в жизни я оказался за границей, да ещё в таком изумительном месте, как Югославия. Купался и загорал на берегу Адриатического моря – в октябре! – когда в родном Забайкалье вот-вот ударят первые морозы. А теперь ещё что-то невероятное – встретил настоящего немца из ФРГ и, наконец-то, смогу говорить на языке, который усердно изучал многие годы – в школе, а потом в университете. Всё, что раньше казалось таким недостижимым, оказалось реальностью.

Гюнтер, несмотря на свои семьдесят пять лет, выглядел поразительно свежо и энергично. Высокий рост, гладко зачёсанные наверх седые волосы, очки в тонкой оправе и выхоленное белое лицо – он мало напоминал наших стариков, измученных болезнями и нуждой.

Мы познакомились с ним вчера. Я увидел, как он что-то покупал в киоске, и, услышав немецкую речь, решил заговорить с ним. Он очень удивился, когда узнал, что я из России, и ещё больше заинтересовался, когда услышал слово «Сибирь». Он стал рассматривать меня, как какую-то невидаль. Ещё его поразил мой вполне сносный немецкий. Кстати, оказалось, что и он знает несколько слов по-русски. Лексикон его был специфичен: «Давай, давай, работать!», «Курить», «Пошёл, пошёл!», но в первый день знакомства он не стал распространяться, откуда у него такие познания. Мы долго разговаривали в холле, устроившись в мягких кожаных креслах, а на следующий день он пригласил меня продолжить нашу беседу в ресторане.

Уже битый час мы цедили вино. Я слышал, что немцы могут просидеть за одной бутылкой и три часа, поэтому, допив последний глоток из своего бокала, преодолевая робость, я нагнулся к пакету, стоявшему на полу, и выставил на стол бутылку «Столичной», рядом положил фотоальбом «Забайкалье» и набор открыток «Великая Отечественная война», которые захватил из номера в качестве сувениров.

– Водка?! – не смог сдержать удивления Гюнтер.

– Да. Хочу вас угостить… Настоящая водка. Из Москвы.

– Вино… водка… – растерялся немец, – Нет, нет, это плохо для здоровья!

Не реагируя на возражения, я решительно встал, подошёл к барной стойке и вернулся с двумя изящными хрустальными стопками.

Немец с обречённым видом поднял руку с двумя выставленными пальцами и сделал заказ подошедшей официантке. После недолгого молчаливого ожидания она принесла две изысканно сервированные тарелки: в каждой на зелёном листе свежайшего салата лежал хорошо прожаренный в румяных крошках сухариков бифштекс, а рядом золотилась приличная горка картофеля фри.

– Да – водка! Хорошая русская водка! – сказал, выпив первую рюмку, Гюнтер.

Я стал наблюдать, как Гюнтер очень аккуратно отрезает блестящим никелированным ножом кусочки сочного мяса, как медленно и тщательно жуёт крепкими, наверняка, вставными зубами. Закусив как следует, он положил нож и вилку крест-накрест и, наконец, заинтересовался лежащими на столе книгой и открытками. Альбом он пролистал бегло, не проявляя особого интереса, все снимки в нём – железная дорога, плавка стали, тайга, багульник, снег и оленеводы – не отличались высоким качеством. Набор открыток со знаменитым памятником в берлинском Трептов-парке на обложке брал с нескрываемым трепетом. Моё внимание привлекла его рука с крепкими длинными пальцами и ухоженными розовыми ногтями.

– Русский солдат с немецкой девочкой, – проговорил он, благодарно кивая седой головой.

Потом молча и хмуро просмотрел несколько открыток, только один раз, узнав на фотографии знаменитую реактивную установку, сказал негромко, по слогам: «ка-тю-ша» и, аккуратно собрав открытки, положил набор на стол.

– Война… Зачем нужна была эта война? – задумчиво произнёс он после недолгой паузы.

Я налил водки, подал ему рюмку. Немец выпил и на этот раз до дна.

– Гюнтер (он разрешил мне называть его по имени), кем вы были во время войны? – осторожно спросил я.

Немец молчал. Хмель сразу овладел им, шея его побагровела, голубые глаза влажно заблестели, чем-то он уже стал напоминать мне наших русских ветеранов. Я только догадывался, о чём мог думать сейчас этот старый солдат.

Гюнтер думал о ней. Он всегда вспоминал её, когда речь заходила о войне.

Они познакомились во французской столице в 1939 году на площади Трокадеро. Она стояла у фонтана в летнем простого покроя платье цвета фламинго, с маленькой сумочкой на плече, в изящных туфлях на высоких каблуках.

– Я первый раз в Париже, – сказал он по-французски и улыбнулся.

– Вы из Германии? – догадалась она по его акценту. – Нравится Париж?

– А вы парижанка?

– Я из Шони́, но живу здесь уже давно. Училась в консерватории по классу вокала, но прошлой зимой простудила горло, и, к сожалению, пришлось оставить учёбу…

– Как жаль, у вас потрясающий голос. Вы говорите, будто поёте.

– Не льстите мне. Преподаватель сказал, что о карьере певицы мне надо забыть… – Тёмные глаза её с бархатными ресницами наполнились грустью. – У меня был редкий голос – лирическое сопрано.

– Но вы остались жить здесь?

– О да, я так влюбилась в Париж! Сначала жила у моей бабушки… К сожалению, она умерла не так давно. Представляете, она была коммунаркой! Самой настоящей, сражалась на баррикадах…

– Вы знаете, и мой отец выражал сочувствие коммунистам. И даже… не разрешил мне присоединиться к Гитлерюгенду…

– А сейчас?

– А сейчас он просто молчит. Времена изменились. Но я уверен, что он остался верен своим идеалам.

– Вы член нацистской партии? – неожиданно спросила она.

– Нет, – он улыбнулся, встретив её тревожный взгляд. – Наоборот, дрался однажды со штурмовиками… Совсем ещё мальчишкой… Вернулся домой с синяками. Отец похвалил меня.

– А потом?

– Призвали в Люфтваффе. Летать я мечтал всегда…

– Так вы лётчик?

– Получил «крылья» в этом году. Не успел даже пошить парадный мундир. Дали короткий отпуск – и вот я здесь… Хотелось увидеть Париж.

Наконец, они узнали имена друг у друга. Её имя идеально подходило ей, и он сразу полюбил его – Ани. Безденежье заставило устроиться девушку певицей в кабаре, где пригодились также навыки танцовщицы, полученные ей в школе танцев в Шони́.

– Хотите посмотреть, как я танцую? – спросила она, окончив рассказ о себе. – Сегодня вечером я выступаю.

– Хочу. Очень. – Гюнтер смотрел на девушку уже влюблёнными глазами.

Прошло столько лет! А каким счастьем, радостью, надеждой до сих пор сияет в памяти тот июньский день, который перевернул весь его мир!

Я налил ещё по рюмке и не спеша доедал бифштекс.

– Я был лётчиком… – наконец произнёс старый немец.

– На Восточном фронте? – вырвалось у меня от нетерпения услышать воспоминания живого свидетеля далёкой войны.

– Да. Но до этого была Франция…

Он снова замолчал.

– Франция… – повторил он, словно пробуждаясь ото сна. – Наша армия была молодой, неудержимой. Мы стремительно продвигались вглубь страны. Ночью вели бомбардировку, а затем наша пехота шла в атаку – много шума, взрывов, огня… Это была настоящая война.

Старик вздохнул. Чувствовалось, как трудно ему даются воспоминания.

– Тогда я осознал, что война – это не только героизм и победы. Это также поступки, которые убивают душу. Я стал осознавать, что война – не игра, о которой мы мечтали в своей юности.

Вдруг он замолчал. Молча взял рюмку и опрокинул в рот. Выпил и я.

– Потом приказали бомбить Париж… – Гюнтер взглянул на меня, и в его глазах замерцала влага искреннего сожаления. – Париж, в котором жила моя любимая женщина!

Холодок пробежал по моей спине. Я ждал продолжения рассказа, но мой собеседник снова замолк, словно переносясь в своё прошлое, полное горечи и потерь.

Гюнтер видел город – Париж, величественный и невинный. Далеко вдали, среди редких молочных облаков, словно страж, возвышалась над всем Эйфелева башня. Из еле заметной голубой дымки выступали острые зубцы замков, светлела бесконечная лента Сены.

Он сидел в кабине своего бомбардировщика, приближаясь к точке сброса. С высоты город казался неуязвимым, полным жизненной силы и красоты. Но для Гюнтера он был мишенью – частью его боевой задачи. Он пытался сконцентрироваться только на своей миссии, подавляя все посторонние мысли. Но когда он лишь на секунду вспомнил Ани, её красивые глаза, нежные черты лица, улыбку, сердце сжалось от безысходности.

Преодолевая предательскую слабость, лётчик решительно положил палец на кнопку бомбосбрасывателя. Ещё мгновение – и звук сработавшего механизма отозвался болью в его сердце. Гюнтер почувствовал, как смертельный груз отделился от самолёта.

«Сброс выполнен», – сухо передал он на землю.

«Цель атакована!», «Возвращаюсь на базу», слышались в эфире бодрые рапорты пилотов эскадрильи.

Выполняя разворот, он видел, как, достигая земли, бомбы превращали красивые и живописные улицы Парижа в развалины и огонь. Уже повсюду потянулись чёрные хвосты дыма. Но самое горькое в этой ужасной картине заключалось в том, что разрушениям подвергся район, где жила его Ани. У Гюнтера перехватило дыхание, слёзы пытались прорваться наружу. С тяжёлым бременем в груди он летел к аэродрому.

– Она осталась жива? – спросил я осторожно.

– К счастью, да. – Тихо проговорил Гюнтер. – Но об этом я узнал намного позже. Из письма, которое передал мне мой отец.

Гюнтер снова замолчал.

Письмо Ани к Гюнтеру

Мой любимый Гюнтер,

я не знаю, дойдёт ли до тебя это письмо, но я должна попытаться. Я должна сказать тебе, что я чувствую, прежде чем будет слишком поздно.

Ты помнишь, как мы встретились в Париже в прошлом году? Как мы гуляли по Елисейским полям, смотрели на Сену, целовались под Эйфелевой башней? Как мы любили друг друга без оглядки на то, что ты – немецкий лётчик, а я – французская девушка? Как мы мечтали о будущем, в котором не будет войны и границ?

Я всё ещё люблю тебя, Гюнтер. Я всё ещё жду тебя. Но я не знаю, сможешь ли ты вернуться ко мне. И я не знаю, сможешь ли ты простить мне то, что я собираюсь сказать.

Ты знаешь, что 3 июня Париж был бомбардирован? Ты знаешь, что твои товарищи сбросили на мой город тысячи бомб, убивая и раня сотни людей? Ты знаешь, что одна из этих бомб упала на мой дом на улице Буало?

Я чудом осталась жива, Гюнтер. Я была в подвале, когда всё произошло. Я слышала грохот, треск, крики. Я видела огонь, дым, кровь. Но я выжила в этом аду.

Я не знаю, был ли ты среди тех, кто бомбил Париж. Я не хочу верить в это. Я хочу думать, что ты не мог сделать такое. Что ты не мог причинить столько страданий тем, кого любишь.

Но я не уверена, Гюнтер. Я не уверена, что ты всё ещё любишь меня. Я не уверена, что ты всё ещё помнишь наши счастливые дни. Я не уверена, что ты всё ещё человек.

Я пишу тебе это письмо, чтобы спросить тебя: почему? Почему ты делаешь это? Почему ты служишь этому злому режиму? Почему ты поддерживаешь эту безумную войну? Почему ты убиваешь невинных людей?

Я пишу тебе это письмо, чтобы сказать тебе: остановись. Остановись, Гюнтер. Брось свой самолёт. Брось свою форму. Брось своего фюрера. Вернись ко мне. Вернись к жизни.

Я пишу тебе это письмо, чтобы попросить тебя: прости. Прости меня, Гюнтер. Прости за то, что я жива. Прости за то, что я плачу. Прости за то, что я ненавижу.

Я ненавижу то, что ты делаешь. Я ненавижу того, кем ты стал. Я ненавижу то, что ты сделал мне. Но я всё ещё люблю тебя, Гюнтер. Я всё ещё люблю тебя.

Твоя Ани.

Он выучил это послание наизусть. В нём каждая строка, каждая точка и запятая, словно крик её души. За каждым словом её боль, а голубые разводы чернил – следы слёз, пролитых им и его любимой Ани – они словно свидетельства, навсегда соединившие их сердца в этой немыслимой истории.

Буря любопытства разгоралась внутри меня: удалось ли ему встретить Ани? И уже хотел прервать затянувшееся молчание Гюнтера, как он сам продолжил рассказ.

– Письмо передал мне мой отец, когда я навестил его в своём краткосрочном отпуске, – начал Гюнтер, глядя в рюмку с водкой, словно пытаясь утопить в ней свои мучительные воспоминания. – Письмо без обратного адреса! Только номер почтового отделения в Бордо. К тому же прошло два года!

Он повертел рюмку в руках, глядя, как горькая жидкость лениво омывает стенки хрусталя.

– Из Бергхайма мой путь лежал на Восточный фронт. На Юге России шли ожесточённые бои. 2 июля 1942 года мы бомбили бухту Анапы. Корабли в ней смотрелись детскими игрушками. Тяжёлые лесовозы стояли неподвижно, катера совершали невероятные манёвры, оставляя шлейфы белой пены. Мы старались попасть в них – таков был приказ.

Перед ним возник образ утопающего в солнечном свете песчаного пляжа Анапы, роскошного в своей широте и протяжённости, и бирюзовая гладь прозрачного, как стекло, моря у берегов.

– В тот день меня сбили, – продолжал Гюнтер. – Самолёт охватило огнём. Из-за низкой высоты я принял решение садиться на пляж. Самолёт врезался в огромную песчаную дюну. Пламя пожара погасло. Чудом меня даже не ранило, ни одной царапины! Меня сбивали и раньше, но именно в тот момент, на том пляже, в жаркий солнечный день я понял – моя война закончилась. Меня схватили русские моряки. Я не сопротивлялся…

Гюнтер выпил, его руки дрожали, как от холода.

– Так начался мой плен.

В ресторане висело молчание. Казалось, все сейчас слушают Гюнтера.

– А как же Ани? – почти выкрикнул я. – Вы так и не увиделись больше?

– Я писал ей из плена. В никуда. Ведь я не знал, где она… Я писал каждый месяц, чаще было нельзя. Последнее письмо я отправил, когда узнал о моей амнистии…

Гюнтер тяжело вздохнул.

Письмо Гюнтера к Ани

Моя дорогая Ани,

каждый месяц я пишу тебе из лагеря в Иваново, не зная, дойдут ли до тебя мои слова. Здесь я провёл почти пять лет своей жизни. Пять лет, как пять веков ада, которые я пережил только благодаря тебе.

Ты помнишь, как мы встретились в Париже? Как мы сразу почувствовали, что созданы друг для друга? Как мы наслаждались каждой минутой, проведённой вместе? Как мы не обращали внимания на наши убеждения и национальности, которые разделяли нас? Как мы дали друг другу клятву верности до конца? Я всё ещё помню, Ани. Я всё ещё держу своё обещание. Я всё ещё люблю тебя больше жизни.

Но я не знаю, помнишь ли ты меня, Ани. Я не знаю, любишь ли ты меня ещё. Я не знаю, ждёшь ли ты меня. Я не знаю, где ты и что с тобой.

Я получил от тебя только одно письмо, ещё на фронте. Ты писала мне, что ты жива и что ты любишь меня. Ты писала мне, что ты ждёшь меня. Ты писала мне, что ты простила меня. Это письмо – мой самый дорогой клад. Я читаю его каждый день. И живу благодаря ему.

Я отправляю тебе письма каждый месяц. Пока был жив мой отец, я отправлял их ему, писал в Бордо и на адрес парижского дома, который разрушен. Возможно, его разрушила моя бомба. Эта мысль разрывает мне сердце. Я не могу себе этого простить.

Прости меня, Ани. Прости за то, что я причинил тебе боль. Прости за то, что я сделал твоему городу. Прости за то, что я сделал нашему миру. Я не хотел этого, но не мог тогда поступить иначе. Я находился в плену заблуждений и обмана. Я был слеп и подчинялся чужой воле.

Все пять лет я живу в ужасных условиях: холод, голод, болезни. Три года работал на авиационном заводе, где ремонтировал самолёты, которые потом бросали бомбы на немцев. Я ненавидел себя за то, что я делал. Я ненавидел Советы за то, что они делают со мной, за те моральные страдания, которые я испытываю. Но я не сдаюсь, Ани. Я не становлюсь жестоким и злым. Я не теряю человечности и совести. Я не забываю о тебе и о нашей любви. И когда я беру папиросу у русского конвоира, в моем сердце нет места для злобы и ненависти – только благодарные чувства, и тоска по прошлому, в котором мы были счастливы с тобой.

Я проклинаю нацизм, и всё что он сделал моему народу. Я раскаиваюсь за каждый взлёт, каждую сброшенную бомбу. Но я люблю свою родину, Ани. Я люблю Германию. Я люблю её такой, какой она была до фюрера, и буду любить такой, какой она станет после него. Я верю в её возрождение и процветание. Я верю в мир и дружбу между людьми.

Я скоро буду свободен, Ани. Я скоро буду на родине. Но я не буду счастлив без тебя. Ты – мой единственный свет в этой тьме. Ты – моя единственная надежда в этой безысходности. Ты – моя единственная любовь в этой жизни.

Я буду искать тебя, Ани. Я буду искать тебя по всей Европе. Я буду искать тебя, пока не найду. Как сказал великий Гейне, если любовь живёт в нас, мы вечные. Я буду искать тебя до последнего дыхания.

Я люблю тебя, Ани. И всегда буду любить.

Твой Гюнтер.

– Вино, водка… Нехорошо. – Сказал Гюнтер, выпив ещё рюмку, а потом добавил: – Хорошая водка!

Он, видимо, забыл о моём последнем вопросе и стал искать глазами официантку, явно намереваясь уходить.

Рассчитавшись за нас двоих, он поднялся из-за стола, и в этот момент в зал вошла элегантная пожилая дама в брючном костюме цвета фламинго, с красиво уложенными седыми волосами, с маленькой сумочкой на плече. Она подошла к нашему столику.

– Извините, молодой человек, – обратилась она ко мне на немецком. – Мой муж… Кажется, он выпил слишком много.

Гюнтер попытался выпрямиться и расправить плечи при виде супруги.

– Алекс, это моя жена. Моя Ани.

Потрясённый, я поднялся и поздоровался с женщиной.

– Тебе нужно отдохнуть. Пойдём в номер, – женщина осторожно взяла мужа под руку, и они медленно пошли к выходу.

У самой двери он вдруг остановился и повернулся к залу.

– Слушайте, господа! – произнёс он громко и отчётливо. – Я хочу сказать вам одну вещь. Война – это нечто ужасное. Война – это бедствие. Война – это смерть. Война – это безумие. Война – это ад. Война – то, что я ненавижу больше всего на свете. Война – это то, что хотело отнять у меня мою любимую женщину, мою Ани. Будьте прокляты те, кто разжигает новые войны!

Сидящие за столиками с удивлением смотрели на старика. Наверняка, его слова поняли не многие. Но все почувствовали, что они полны горечи и любви. Раздались благодарные аплодисменты, несколько человек почтительно встали со своих мест.

Последнее, что я увидел, как Ани нежно поцеловала Гюнтера в щёку и что-то прошептала на ухо. Я думаю, что это были слова: «Я люблю тебя, Гюнтер. И всегда буду любить».

1994, 28.02.2024 г.

Телопись

Художник из Замухрайска Сергей Пятиалтынный впервые за свою творческую жизнь рисовал на своей жене.

Минуту назад был сделан последний мазок, и теперь Пятиалтынный стоял, замерев, на расстоянии пяти шагов от Виолетты, и внутренний восторг, готовый вот-вот вырваться наружу вулканом страсти, переполнял художника. На спине жены, крутых её ягодицах, бёдрах, словно языки пламени, полыхали чудесно выписанные огненно-красные лилии. Плавные линии лепестков и тычинок, нежно-зелёных стеблей и остроконечных листьев гениально гармонировали с нежными изгибами молодого статного тела Виолетты, делая всю композицию единым и неразделимым целым. Виолетта стояла неподвижно, чуть дыша, на фоне задёрнутой серой бархатной портьеры мастерской. Её обесцвеченные волосы были собраны на затылке в круглую шишку и заколоты шпилькой. Минут пять в мастерской стояла торжественная тишина.

– Ну как, любимый? – Виолетта наконец осмелилась чуть повернуть голову.

– Чудесно! Невыразимо! – встрепенулся от полузабытья Сергей. – Право, я не ожидал… не ожидал такого результата…

– Ну, что ты! Ты у меня такой талантливый! – расцвела в улыбке жена. – Мне не терпится посмотреть!

Она, было, подалась всем телом в сторону большого овального настенного зеркала, но Сергей остановил её:

– Нет, нет! Не двигайся! Вдруг что-нибудь испортится! Подожди немного!

Сергей внёс из соседней комнаты заранее подготовленный трёхногий штатив, на котором чернел массивный фотоаппарат.

– Сейчас, сейчас… мы эту красоту… увековечим! – Сергей направил на жену большой синий глаз объектива.

Освещённая мягким светом трёх маленьких софитов, Виолетта стояла неподвижно, как музейная скульптура. В полуобороте головы была заметна её самодовольная улыбка.

Наконец послышались характерные звуки срабатывания затвора фотографической камеры: раз, второй, потом ещё и ещё. Пятиалтынный на всякий случай сменил несколько ракурсов. Виолетта покорно ждала окончания съёмки.

– И как этот жанр называется? – полюбопытствовала жена.

– Ну, вообще-то, это называют боди-пейтингом, что по-английски значит «рисунок на теле». Но ты же, милая, знаешь, что я не люблю всей этой иностранщины. По-русски это будет назваться проще и понятней – телопись.

– Как здорово! Телопись! Ты сам придумал?

– Сам, сам…

– Какой ты у меня замечательный, Сергунчик!

Она уже вся горела страстью и не могла стоять спокойно. Впрочем, Сергей сделал уже достаточно снимков.

– Ну, иди же ко мне, моя расписная матрёшечка…

Жена, как дикая кошка, уже летела в объятия своему мужу.

После душа Виолетта и Сергей – она обёрнутая розовым махровым полотенцем, он с голым торсом, в полосатых трусах – сидели у компьютера и рассматривала сделанные снимки.

– Вот этот убери… И этот, пожалуйста…

– А этот великолепный, правда? – говорил, не отрываясь от монитора, Сергей. – Какая же ты у меня… Настоящая Афродита!

– Спасибо, милый! – Виолетта чмокнула мужа в плечо. – Это ты у меня необыкновенный, одарённый. Такую замечательную телопись сделал! Жаль эта красота недолго просуществовала на свете… Даже плакать охота. И никто не увидит, и не оценит… А может, в интернете разместим? – Её глаза азартно загорелись.

– Скажешь тоже, – серьёзно сказал Сергей. – Интернет что большая помойка. Валят туда что ни попадя. Да и где разместить? И приличного места не найдёшь… М-да… А ведь это идея! – неожиданно воскликнул Пятиалтынный. – Ведь в нашем Союзе художников есть свой журнал! «Замухрайский вернисаж»! Ура! Моя телопись, кажется, спасена!

– Наша! – поправила жена.

– Наша! Наша!

И они снова потонули в пылких объятиях друг друга.

«Замухрайский вернисаж» выходил раз в полгода. Редактор издания и давний друг Сергея Пятиалтынного ещё со школьной скамьи Боря Белибердин с удовольствием взял репродукцию телописи в очередной номер, который уже был почти свёрстан.

– Ну, неплохо, неплохо! – прицокивал языком Боря, разглядывая принесённые Сергеем фотоснимки. – А какие формы! Вах, вах! И кто она?

– Супруга. Виолетта. – Сергей, немного смущаясь, опустил лысеющую голову.

– Уже Виолетта?! – Боря поднял в удивлении густые брови. – Мне кажется в последний раз…

– Да, была Анна… Но с ней мы давно расстались. Кстати, полными друзьями.

– Ну и прекрасно, что друзьями! – Масленые глазки Бори ни на секунду не отрывались от телописи. – Представляю, когда журнал выйдет из печати… Твоё имя будет у всех на слуху. Давненько мы не печатали ничего подобного. А тут надо же! Да ещё жена! А, кстати, подписи сделать никакой не нужно? Для ясности?

– Нет, не надо. Свои, думаю, и так узнают, а Виолетте такую рекламу я делать не желаю. В конце концов, Боря, это же моё искусство. – Сергей сделал ударение на слове «моё». – Художника!

– Несомненно, старик! – Белибердин отложил фотоснимок, но правый глаз невольно ещё косил в его сторону. – Ты большой мастер! И «Лилии» твои – просто блеск! Но ты же сам понимаешь, что без этой вот… – он подбирал слова, – …естественной, живой, основы они ровно вполовину проиграли бы.

– Я рад, Боря, что ты не отказал. – Пятиалтынный поднялся из мягкого кресла. – Спасибо! А что если… прямо на обложку! – Вдруг остановился он уже у самой двери.

Грузно поднялся из-за стола и Белибердин. Показался его круглый живот, переваливающийся через тонкий кожаный брючной ремень:

– Обложку не обещаю… Сам знаешь, обложка у меня под рекламу рассчитана. Но анонс с картинкой дам несомненно. Это привлечёт читателя. А телопись твою разместим на страницу целиком. Знаешь, под глянец, да чёрном фоне – вот так будет смотреться! – И Боря выставил вперёд пухлый кулак с оттопыренным вверх толстым большим пальцем.

Пока журнал готовится к печати, немного расскажем о наших героях.

Как уже сказано, Виолетта и Сергей Пятиалтынные были молодой парой, хотя оба находились в возрасте, когда образование, трудовые навыки, житейский опыт и репутация в обществе обязаны были, как говорится, приносить ощутимую отдачу. Сергей терпеливо ждал свой сорокалетний юбилей и награду от Союза художников. Виолетте не исполнилось ещё и тридцати трёх. Она преподавала в замухрайском юридическом институте историю отечественного права, писала кандидатскую. У неё была тринадцатилетняя дочь Тая, которая в основном жила у бабушки.

От первого мужа Виолетте досталась не очень благозвучная фамилия Шатёркина, но после своей второй свадьбы она безоговорочно стала Пятиалтынной. Дело в том, что Сергей Пятиалтынный был давней мечтой Виолетты. Ещё в студенческие годы она увидела на одной из выставок его картину «Уголок счастья», на которой двое влюблённых в обнимку сидят под раскидистой берёзой, рядом на траве раскрытая книга, а у девушки в полурасстёгнутой блузке виднеется очень эротично выписанная грудь.

Она просто заболела этой картиной, вырезала из рекламного проспекта её репродукцию и повесила в рамке дома. А в лихие девяностые, когда жизнь прижала и Пятиалтынного, и он выставил «Уголок счастья» на продажу, она тут же, не раздумывая, купила её за бешеные по тем временам деньги, хотя сама потом перебивалась с хлеба на воду – зарплату не платили месяцами. Хорошо, выручала мама, которая работала на престижной должности в городской замухрайской администрации.

Виолетта была красивой, высокой, одевалась с большим вкусом, носила длинные юбки с роскошными воланами и сильно приталенные кофточки. Лицо её на первый взгляд казалось холодным, тонкие губы редко улыбались, косметикой она почти не пользовалась, волосы обесцвечивала и, когда была вне института, носила распущенными. Дело в том, что за институтской кафедрой с заколотыми в шишечку волосами она смотрелась солидной дамой, но стоило ей убрать заколку, как она преображалась и молодела на десять лет. Наглые студенты затевали с ней в маршрутном такси непринуждённые беседы, и она вступала с ними в эти словесные игры не без удовольствия, одаривая очередного случайного собеседника своей притягательной улыбкой.

С Шатёркиным она уже не была счастлива. Он довольно успешно раскручивал свой бизнес, но часто задерживался, вечно был издёрган, ночью с ней груб, а Виолетте хотелось нежности, романтики, ласковых слов, и она год от года всё тоскливей смотрела на «Уголок счастья», который висел в спальне напротив их широкой кровати. Наконец, взвесив все за и против, Виолетта сама подала на развод.

Когда в маленьком Замухрайске прошёл слух, что Пятиалтынный развёлся с очередной женой, Виолетта Шатёркина сразу решила действовать. Она расчётливо выбрала момент, когда Союз художников проводил очередную выставку в местной галерее. Там-то она и подошла к Пятиалтынному и рассказала трогательную историю про «Уголок счастья». Склонный к сентиментальности, Сергей просто не мог устоять перед очаровательной блондинкой, да к тому же поклонницей его таланта, и пригласил Виолетту в свою мастерскую на чашку кофе.

С того памятного вечера и закрутился очередной роман художника.

Пятиалтынный никогда не стремился стать живописцем, а в художественное училище попал случайно. Его школьный товарищ Гена ради хохмы позвал его попробовать там свои способности. «В художке уже второй год недобор. Диктант уж как-нибудь напишем. А на творческом конкурсе вазу какую-нибудь нарисуем, и считай, мы студенты!», – убеждал Гена. Пятиалтынный рисовал плохо, а у Гены отец был известным художником, и сам Гена рисовал сносно. Но на экзамене судьба подшутила над ними: Пятиалтынного приняли, а Гене сказали, что ему лучше пойти в маляры.

Сергей учился с удовольствием. Его дипломная работа «Уголок счастья» была признана лучшей, хотя официально он получил за неё «тройку». Все объяснялось тем, что Пятиалтынный отступил от «темника», списка тем, на которые дипломникам разрешалось живописать. Например, «Рекордный надой» или «Рабочая жилка». Картины на заданные темы, как правило, предназначались для всесоюзных выставок и должны были отражать социалистическую действительность. Тем не менее, преподаватели пророчили ему большое будущее и советовали продолжать учёбу в Москве. Но потрясённый несправедливостью Пятиалтынный выбрал скромную профессию художника-оформителя в одном из кинотеатров Замухрайска, малевал там афиши, а для души работал дома, больше писал маслом, но иногда небезуспешно тешил своё самолюбие графикой.

Внешне он был похож на южного француза, как однажды ему заметил на одной из выставок заезжий немец турист. Он носил тонкие черные усы, очень короткую стрижку, был немного вял и задумчив. Но женщинам он нравился, потому что умел преподать себя как личность романтическую, увлечённую и загадочную. В беседах он всегда будто что-то недоговаривал, на вопросы любопытных дам, покажет ли он им свои картины «в святая святых», в мастерской, всегда многозначительно отвечал, глядя в глаза: «Посмотрим, посмотрим, сударыня…».

У него было много женщин, но семьёй он обзаводиться не спешил – боялся ошибиться, а потом всегда ждал от очередной встречи чего-то необыкновенного, сверхъестественного, романтического. И женился на совсем молодой девчонке, вчерашней студентке Анюте. Их любовь была красивой и короткой, как в сказке: букеты роз, шампанское и даже свадебное путешествие в Париж… В общем, Пятиалтынный быстро спустил все деньги, которые копил на новую квартиру с большой мастерской. Анна же требовала «продолжения банкета», но тут в стране грянул дефолт, кинотеатр, где работал Сергей продали под ресторан. К тому же, как выяснилось, Анна не переносила запаха масляных красок, а им, ей казалось, были пропитаны все вещи в доме Пятиалтынного. У неё развилась жуткая аллергия, и однажды Анна сказала мужу: «Или я, или твоя мазня?» Этим роман с Анютой и закончился.