Buch lesen: «Война, которой не будет?», Seite 11

ВАСЬКИН

– Цыган, проснись же ты. Так дрыхнешь, как ровно помер, а пахнешь при этом, словно уже давно.

– А ты чиво меня с такого позаранку будишь?

– Нет, тебя я не буду и не просись, а вот прапор уже давно к оговоренному вевчор походу готов и только высочеств Романов нервенно дожидается.

Из раскрытой настежь двери доносился звук работающего двигателя грузовика. Вошедший пограничный старшина хмуро усмехнулся, оправдываясь перед майором за изменение своего решения, сказал:

– 

Ничего, если с полдороги проедем, зато штабс-капитан с живыми ногами вернется, а то измаялся, как еврейский бог перед Голгофой.

Едва проснувшийся Цыган почувствовал огромное облегчение, но вместо благодарности проворчал:

– 

На Голгофе как раз не еврейский Яхве страдал, а наш. Иисус его звали.

– 

Ну, если на идише произносить, то имя будет Иешуа, а так как от еврейки родился, то национальность его еврей. У жидов национальность по материнской линии передается. – Показал знание предмета прапорщик. Цыган украдкой перекрестился. Он не был особо верующим, но явное богохульство, тем более, когда впереди вполне возможно ждет опасность, это, знаете ли, царапает душу, однажды принявшую бога.

– 

Не надо так, Васильич – все мы православные.

– 

А что есть наше православие, как не попытка связать вместе, чуждую религию, и свое исконное язычество. Взяли постулат бог един или триедин. Я в то никак вникнуть не могу. Причем, мать его чуть ли не самая главная в пантеоне. А просим помощи у древних идолов, только они теперь святыми называются. Перун, например, Георгием Победоносцем стал и на полставки еще и Илиёй святым угодником. Древнегреческая Афина – великомученицей Софией или попросту Софьей. Кто-то в апостолов вроде Петра с Павлом перекинулся. А мы Бога, кроме непочтения, еще и всё время надуть пытаемся. Милостыню копеечную тому кто просит, но не нуждается, а на душе – какой я добрый. Или если денежки водятся, чтоб не лезть в рай через игольное ушко, можешь купить монашескую схиму на смертном одре. Это типа вот он я, с чистой душой пред твоими вратами…. Ну всё, всё. Вижу твое вероисповедание оскорбил. Извини. Я вообще-то не супротивник веры и против библии ничего не имею. Даже с интересом читал те еврейские народные присказки.

– 

Не будем на дорожку затевать диспут по теософии – перебил Васькин. – Я так считаю, прав был незабвенный Омар Хайям, певший:

«Рай и ад в небесах утверждают ханжи.

Я в себя заглянул, – убедился во лжи.

Рай и ад не дворцы на краю мирозданья.

Рай и ад, это два состоянья души».

Да и сам Иисус вроде бы говорил, что Царство Божие каждый носит в себе….

Вот тут всё точно. Не надо беспокоить отдыхающего. Он за свою неделю таких делов натворил: и моря, и твердь земную, все сущее в водах и сушах, а это по-нашему летоисчеслению поболе полутора миллиардов лет. И только где-то толи с миллион лет назад, толи с десяток тыщ, создал лучшее, до чего додумался, т.е. человека, вроде как разумного. А всего-то две тысячи лет назад прилег отдохнуть, после того как приставил наблюдать за нами, вроде как сына. Сравните даты. Полтора миллиарда это его неделя. Сколько тогда пара тысяч? Ну, у кого калькулятор при себе, тот сосчитает, а я так думаю меньше минуты. И чего к человеку приставать с мелкущими просьбами, если он впервые за неделю глаза только-только сомкнул. Да я бы спросонья таких пожеланий наисполнял….

Утро, довольно хмурое, но тем не менее обещавшее жаркий денек, распространило свою насупленность и на наших не героев. Не выспавшийся Цыган, зажатый на неудобном сидении вдвоем с Вовчиком, не мог долго переносить лишения молча. Сначала он постонал, что могли бы кабину сделать пошире, или вынести куда-то наружу слишком теплый двигатель, так же как на других, более уважаемых моделях. Но старшина молчал, сосредоточив все внимание на дороге, вроде бы и ровной, но предательской из-за камней временами пытавшихся перегородить колею. Майор же вообще демонстративно выставился в приоткрытое окно и якобы внимательно всматривался в раскинувшуюся вокруг местность не блещущую разнообразием пейзажей. Разговаривать с ним, почти интимно прижатым было неловко, в смысле не очень-то удобно. Это как у Есенина – «Лицом к лицу, лица не увидать. Большое видится на расстоянии.» Повздыхав страдальчески да так и не дождавшись ни сочувствия, ни хотя бы упрека, молдаванин, стараясь перекрыть гул двигателя, обратился к прапорщику: – Васильевич, а в Чешне ты тоже отличился?

Кусок недовольно покосился: – Не был я там. У меня контракт еще здесь не кончился, да и на столь дурную войну не рвался.

– А чиво это именно её так?

– Только дурак и не понимает.

Олег хотел на этом прекратить разговор, но, сообразив, что ответ его уж очень смахивает на личное оскорбление, при всех недостатках капитана, такового не заслуживающего. Неспешно продолжил: – Все дело и в причинах войны, и в способах ее ведения. И вообще воевать не с вражеским государством, а с народом мерзко. Чо с чужим, чо с собственным. Чо с чужим, который считаешь собственным. А относительно Ичкерии, то почти каждый вайнах, в отдельности, не столь плохой человек. В дружбе нохча весьма верные, надо только не забывать, еще и, по нашим меркам, не в меру заносчивые. Ну а окромя того триста лет они пытались противостоять империи, и все триста лет воспитывали в себе ненависть к ней. Поэтому чешенский вопрос радикально решить можно только так, как уже однажды решил Ивсталин – расселить всех, и чтоб от сакли до соседней яранги не менее сотни километров. Или другим способом, что долго и дорого. – Создать человеку человеческие условия. Впрочем, проблемку, скорее всего, подобным образом и решат, как всегда, за счет расейского населения.

При последних словах, словно ставя жирную точку, машину тряхануло так, что приоткрытый рот Цыгана громко лязгнув зубами, едва не откусил кончик языка, сразу потеряв всякую охоту издавать вопрошающие звуки.

Машину довольно условно примаскировали в небольшой расщелине при выезде на плато. Не спрятали, конечно, но, если посторонних не ожидается, то и так потянет. Потом километров пятнадцать или двадцать с гаком, (кто стонет, тому подалее), еще шагали своим ходом. Старшина своим пограничным шагом мог развивать скорость километров восемь в час и идти так без передышки бесконечно долго. Действительно, сорок с небольшим километров для него просто как утренняя прогулка. А офицеры сникли в самом начале пути. "Не та нынче пошла пехота" – посмеялся прапорщик и предложил им двигаться, не напрягаясь, как попривыкли. Сам он подастся вперед и пока ждет их у окраины, будет лишнее время осмотреться.

– Ну, я пошел.

– Да пошел ты.

Вслед старшине Цыган задорно прикрикнул:

– 

"Моритурус те салютут!»

Кусок обернулся:

– 

Чево?

– 

Ну, это на латыни, заздравное прощание гладиаторов: "Идущие на смерть приветствуют тебя".

– 

Типун тебе на язык. – Ответил прапор и выразительно покрутил пальцем у виска.

Глядя вслед быстро удаляющегося погранца и на враз присмиревшего майора капитан хохотнул, – Не бойся, я ж с тобой.

– Вот ЭТОГО-то я и боюсь.

После полудня офицерам стали попадаться признаки присутствия человеков. Потом пошли поля, на которых, никого не встретили, но вполне могли встретить, тут же допросить и расстрелять…. Ой не-не разузнать. Что-что, конечно обстановку. В смысле ситуацию, а возможно и обстоятельства. Вот и аул рядом – но куда делся тот прапор. Осмотревшись вокруг и подождав слишком немного, не заметив признаков опасности, бывший майор принял решение тихой сапой войти в поселение. Капитана он оставил на стрёме, за разваленнами койтого строения. Сам же стал пробираться по задворкам к ближайшему, жилому на вид, дому. Осторожно как мог, подойдя вплотную, послушав и не уловив признаков жизни, он с тренированным изяществом перемахнул через забор. Не какой-то штакетник, а настоящий дувал, чуть выше человеческого роста, выложенный из смешанной с кизяком глины. Приземлившись по его другую сторону, Васькин рухнул почти на морду огромной среднеазиатской овчарки. Матёрая псина дремала тихонько в тенёчке. Был собак умудренным жизнью настолько, что уже не интересовала возня во вне своего двора, И такое появление незнакомца неслабо обескуражило. Пёс вскочил и замер, пригнув голову, причем огромная пасть его находилась всего в нескольких сантиметрах от Вовчикова «самого дорогого для мужчины, пока он себя ощущает мужчиной». Несколько мгновений зверь и офицер смотрели друг на друга, в глубине сознания надеясь, что им только привиделось все это. Но потом клыки слегка обнажились, повинуясь древнему собачьему инстинкту, – на угрозу отвечай угрозой и по ситуации не затягивай момента, а сразу кусай. Мысль о нападении на нарушителя территории еще оформлялась лохматой башкой в хватательный импульс, а Васькин, вообще не успевший что-либо помыслить, уже снова был с другой стороны преграды. Другой бы и скороговорку не успел промямлить. Как он это сумел это проделать, даже себе этого не объяснить. Говорят, все древние люди имели тотемы в виде животных, и эти животные реально помогали людям. У Васькина, кроме фамилии схожей с излюбленной котовской кличкой сохранились, видимо с незапамятных времен, скрытые дикие силы, присущие этим древним зверенышам.

Опомнившись, зашлась в хриплом лае собака за дувалом, оставшемся уже далеко за спиной Вовчика. Но тот все еще бездумно бежал, слека пригнувшись, обратно к окраине. Перепрыгивая через арык, пересекающий поле расплывшимися склонами, он вдруг споткнулся, подсеченный снизу и рухнул на землю. Тут же сверху, вдавливая в грязь, навалился на него пограничник, и яростно зашептал: – Только тихо, не дергайся, у меня ребра еще плохо срослись. – Ребра у него, – зло ответил ошарашенный майор и попытался сесть, но тут же был отправлен в исходное положение хорошо поставленным ударом. – Лежи, прошу, може, еще и не приметили тебя.

Вкратце старшина рассказал следующее. Подойдя к селу, он спрятался за теми же руинами, где позднее Вовчик оставил Цыгана, там он решил дождаться друзей, знал, мимо не пройдут. Из-за этого укрытия немного, но просматривалась часть аула. Он настроился на долгое ожидание, но не тут-то было. Примерно через пол часа он услышал чужую речь, осторожно выглянул и увидел двух ханей, прошагавших к глинобитному строению с плоской кровлей рядышком с окраиной. Там у них, очевидно, был оборудован наблюдательный сторожевой пост. Старшине страшно повезло, солдатики от бездействия утратили бдительность и ушли на обед не дожидаясь смены караула. Кусок рассмотрел все варианты отхода, но его позиция, с которой мог незаметно осматривать кишлак, почти не позволяла самому уйти незамеченным. Олег решил, офицеры, не найдя его, погодят входить в селение по крайне мере до темноты. К этому времени он думал, успеет для перехвата пробраться к дороге, пользуясь грядами и арыками на полях как укрытиями. Но не успел достаточно далеко уползти, когда узрел беспечно идущих почти прямо на ханьских наблюдателей Вовчика и Цыгана. – Я мог попробовать докричаться до вас, остановить, но тогда один мой автомат против тех из укрытия, да еще, сколько их там находится в том ауле – оправдывался старшина. Все одно уйти бы не успели. А теперь слушай самое плохое: – Друга твого уже скрутили, я обратно к нему пополз, думал, двое за ним пойдут, наблюдать некому останется. Двоих то я, поди, уложил бы по-тихому, хоть автоматы и патроны приобрел. Но не поспел я. Уже довольно близко был, когда услыхал, как заблажил капитан. Видимо, незаметно к нему подобрались и торцанули крепко, ни стрельнуть не успел, ни крикнуть по-хорошему. Потом, чуть погодя, собака забрехала, я подумал и ты накрылся. Пополз в стороночку ужиком, а тут глянь, ты прямо на меня несешься. Теперь остается только молиться, что может не засекли тебя пока что, да капитан нас со страху не заложит. Вот тогда будет маленький шанс самим спастись, да его выручить.

Нет, обнаружили, сволочи. Невдалеке прогремели звуки выстрелов из ручного пулемета, и невысоко над головой прожужжали пули. Эй, солдат выходи, закричали на плохом упекском языке, руки наверху. Васькин вытащил из кобуры оружие и снял с предохранителя, весь его вид говорил, без боя он не сдастся.

– Ты чо, идиот? – Спросил прапор, – сколько у тебя там патронов? Ну, это без разницы все одно дострелять их не успеешь, Поднимай руки вверх и вперед, постарайтесь дожить до ночи, недолго уже осталось.

– Ну, как же, Васильич, ты сам говорил, – пробормотал Вовчик, но его перебил новый треск выстрелов, и полет смерти низко, над самой головой.

– Говорил, говорил, пока вы в той говорилке не поломали – быстро руки в гору и топай, може меня и не накроют – зло прошипел бывший пограничник.

Вот так-так, думал офицер, бредя с качающимися на уровне головы руками к маленькому бронеавтомобилю с толпящейся рядом криво лыбящейся публикой в чужой форме. Не страх смерти мучил его, а мысль, каким гадом оказался «кусок». Еще сегодня утром Васькин, казалось, был готов чем угодно пожертвовать ради него, а сейчас бы с удовольствием крикнул этим солдатам, – Стреляйте туда, там ваш враг. Не крикнул, а жаль, была бы собаке собачья смерть.

Майору не связали рук, только небрежно вытащили «Макара» из не застегнутой кобуры, так же как из нагрудного кармана ничего не утверждающие документы. Хохоча и лепеча на своем идиотском языке, грязного и понурого повели по аулу. Завели во двор богатого на вид дома, в котором, привалившись к стене, уже сидел Цыган. Увидев Вовчика, он приподнялся, но было видно, делает это с трудом. Во дворе майору жестом разрешили опустить руки и даже дали сигарету, по вкусу напоминающую высушенные водоросли. Сделав пару затяжек, он закашлялся и протянул окурок Цыгану, но тот отказался: – Лучше бы попить дали, а то меня так долбанули, во рту все пересохло. До сих пор шея не ворочается, лепетать нормально не могу. Васькин попросил у солдат воды, на упекском и всех местных диалектах, какие знал, но те не понимали. Вообще казалось, что до плененных офицеров никому нет дела. Цыган поинтересовался: – Не в курсе, что со старшиной?

– 

Сдал нас твой старшина, а сам сейчас в выгребной яме отсиживается, ночи дожидае

тся, сука. Ты лучше расскажи, чего у тебя спрашивали.

– 

Да что-то спрашивали, наверное, на аджикском, а может и на пишпекском, я не понял. Я им и на расейском отвечал, и на молдаванском, они меня не поняли.

– 

Ну и не вздумай больше на имперском говорить. Ты пишпекский офицер их союзной армии, у меня в плену был.

– 

Какой же я пишпек, если я по-пишпекски не в пень ногой. Да и не похож я на пишпека.

– 

Они тоже на этом языке ничего не понимают, а похож, не похож, дело другое, сам как-то говорил, для них все светлые – словяне, а все темноволосые, наверное, ближе к своим будут.

Вспомнили про арестантов только где-то через час. Во двор вышел офицерик малюсенького росточка и одной маленькой звездочкой на каждом лацкане форменного кителя. Рядом с ним был переводчик, в полувоенной, без знаков различия, форме, но который держался истинным хозяином. Переводчик знал только узпекский и тот, даже с помощью маленькой брошюрки разговорника, очень плохо. Вовчик этим языком владел не намного лучше, поэтому разговор продвигался не просто мучительно медленно, а и мучительно, и медленно, и тягомотно.

Спрашивали обоих, но отвечал, понятно, один Васькин. Вопросы были из стандартного набора – фамилия, звание, номер части, как оказались, где скрывались. Офицерика эта викторина «что, где, когда», вообще не занимала, он явно скучал, время от времени что-то почтительно спрашивая у переводчика, но явно не относящееся к допросу. Смысла врать Вовчику не было, он отвечал честно на все вопросы, которые понимал, умолчав лишь про то обстоятельство, что были они с капитаном не вдвоем. Мелькнула снова мстительная мысль вложить старшину, за его действия «ужиком», но да бог ему судья, решил бывший майор. Только один раз переводчик проявил заинтересованность, когда уразумел, что этот имперец знает еще несколько языков. По позевыванию офицера и вопросам, которые становились все менее понятными, было ясно, допросу подошел конец, и вполне возможно, конец и земному существованию наших не героев. Понимая это, Вовчик становился все более рассеянным, и последнюю реплику полувоенный повторил несколько раз, прежде чем до майора дошла суть. – А, ты про капитана спрашиваешь? Нет, он мне не друг, он союзник ханей, он был моим пленным. Как тебе, тварь узкоглазая, это объяснить? – Последнюю фразу Васькин произнес на расейском, которым, как он надеялся, толмачь не владел.

Переводчик весь допрос улыбался снисходительной улыбкой, которую пытался выказать за любезную. С этой же улыбкой взял у офицерика почти игрушечный автомат, напоминающий израильский «Узи», и, не прицеливаясь, словно развлекаясь, выпустил очередь по ногам Цыгана. За пару секунд вылетело более десятка пуль, раздробив кости, порвав мышечные ткани. Молдаванин мешком упал, не крикнув, видимо не успев почувствовать боли. Взгляд его непонимающе скользил по своим ногам, вернее тому, что от них осталось, по лицам, застывшего от ужаса Вовчика и все так же улыбающегося переводчика. Через несколько секунд, отойдя от первоначального шока, и не думая больше о жизни, которая не могла иметь здесь ценности, Васькин закричал: – Что ж ты творишь, падла! Он бросился к Цыгану, защитив того своим телом, как будто хрупкие кости, обтянутые кожей, и кой какими мышцами могли быть преградой для пуль, выпущенных со столь смертоносной игрушки. Вовчик принялся что-то наговаривать Цыгану, пытаться голыми руками остановить фонтанирующую кровь. Капитан в ответ только виновато улыбнулся, как будто хотел извиниться, – опять со мной не всё ладно, но не успел ничего сказать и, закатив глаза, потерял сознание.

Вовчика грубо подхватили за плечи двое солдат и оттащили в сторону. Бывший майор не сопротивлялся, так как и сам был на грани обморока. Эти же солдаты, умело, как ровно привыкли к такой процедуре, перехватили жгутами ноги Цыгана, потом, за кисти рук утащили безжизненное тело в сарай расположенный в глубине двора. Васькин тупо смотрел на стелящейся кровавый след. Две неровные полосы тянущиеся за ботинками, держащимися только на измочаленных штанинах. Не скоро до его сознания дошло, что с ним разговаривают на плохом расейском языке.

– 

Ти били ни правда си моя, чито не дулужил с капитаной. Ти должена хотеть…. Как у вам? Помочь моя, и я буду помочь твоя. Ти понимает моя?

– 

Зачем ты отстрелил ему ноги! Его нужно срочно в больницу! Он останется калекой!

– 

Его будета жить, есели твоя помочь, или все погибает, понимает?

– 

Да понимаю, фашист ты, мать твою.

В ответ хань резко ударил Вовчика в солнечное сплетение, и пока сложившийся пополам майор вновь приобретал возможность дышать, прочитал ему лекцию, о том, что бывшие имперские очень плохо воспитанный народ, допускающий применение слов и выражений не достойных произношения. Только джуни единственно великая нация. В частности в этих местах они торговали, когда еще не родился бог белых людей. Джуни не являются фашистами и хотят всем народам, признающим истинную коммунистическую демократию, сделать хорошо. Расейский много раз оскорбил сегодня джуньхуа, потому, что считает себя умнее. Но вот он, кого пленный считает простым переводчиком, смог выучить такой сложный для всех этот заковыристый язык. Но очень мало, кто из расейских, способен хотя бы немного понимать самый простой из диалектов Подлунной.

Через час, может чуть больше, слегка почищенный и все осознавший майор вяло пил чай в компании переводчика, оказавшегося ни много ни мало, а уполномоченным представителем джунь в этом районе. Представитель был весьма любезен, угощал сигаретами, от которых Васькин неожиданно для себя с отвращением отказался, развлекал светской беседой, на страшно исковерканном языке. Монолог не требующий ремарок аудитории, сводился к размышлениям о том, как империя плохо хозяйствовала на таких обширных и благодатных землях. Как развратила местное население, по природе своей трудолюбивое и лояльное к любой власти. Создавалось впечатление, что говорил уполномоченный только для себя, для тренировки дикции, так сказать. Но, временами вспоминая о присутствии собеседника, словно проверяя, понимают ли его словоизлияния, обращался к пленному: – Тавоя будит миного учит моя юсикий язык. Моя будет помогать твоя, хотить в новая жинья. Вовчик хмуро кивал головой. В душе он не сдался, мозг где-то глубоко прощупывал возможность завладеть оружием и перебить всех тут к ядреной матери. Ханей в доме оказалось человек пять, да в соседних домах, наверное, чуть более десятка. Но с другой стороны он ощущал неприятный, кто-то верно сформулировал – липкий страх, который нашептывал: – Тоже мне «Рембо» нашелся, подумай лучше, как спастись самому, как Цыгану помочь, пока не загнулся парень. Об оказании медицинской помощи капитану, он пытался поговорить с «представителем», и тот кивал головой, в знак согласия, мол, само собой разумеется. Но распоряжений никому не давал, и продолжал свои речи, причем, все меньше старался, чтоб поняли его, а понимать несвязный набор сюсюкающих звуков становилось все хуже. По прежней профессии он был, очевидно, лектором, которого некому было выслушать. Теперь же, когда нашелся человек неспособный ни возразить, ни просто удрать, джунь, как принято говорить в определенных кругах, отрывался на всю душеньку.

Он говорил, как не правы расейские, называя джуньхуа именами, которые звучат, как оскорбление: – ми ставим сях звать наса насим. Говорил он, все среднеазийские государства вступили в союз с великой Подлунной. Что многие порабощенные народы внутри сохранившегося от распада, самом крупном осколке империи хотят порвать с этой неравноправной федерацией и заключить подлинный союз с возрождающейся Истинной Империей. Что Айгунский договор, навязанный Расеей, с мая 1858 года позором жжет сердце великого народа. Даже богатый Сянган, процветавший благодаря трудолюбию желтой расы, и пребывавший под англицским гнетом сто пятьдесят пять лет, вернулся в состав республики. Нельзя истинно Великой стране больше терпеть унижения потери северных территорий. И Джунь уже практически победил в этой войне. Тут Васькин напрягая все свои лингвичские способности пытался заострить внимание на этом вопросе, но «представителя» несло уже дальше в непроходимые словесные дебри. Перекинувшись на грамматику расейского языка, тот повествовал, что прекрасно различает, когда надо говорить твоя и моя, а когда твой и мой, но говорит не всегда правильно для удобства понимания имперскоговорящаего майора. Тут до Вовчика стало доходить, – представитель не просто курит, слишком глубоко затягиваясь, практически одну за другой папироски. Он смолит их набитыми чудной местной травкой, одно из названий которой в расейском народном творчестве звучит, как трын-трава, закосив которую станет все равно, хоть волка, хоть сову. Мало кто из употребляющих знает правильное название на почившей тыщу лет назад латыни. Но зато травка эта имеет столь много прозваний по всему миру, как, ни никакое другое растение из гербария флоры.

Через непродолжительное время, представитель вообще перестал вставлять в свое невнятное бормотание сколь-нибудь удобопонятные слова. Глаза его глубокомысленно остекленели и щурились не различая грани между реальным и действительным. В таком состоянии Вовчику и самому раньше, в другой жизни приходилось находиться, господа офицеры называли это состояние – «обкумарился». Более не обращая внимания на бонзу, Васькин в наглую ошманал всю мебель в комнате, и нашел бутылку с заспиртованными корешками. – Так я и думал, ты не только наркоман, но и алкоголик. Открыв зубами пробку и слегка принюхавшись, майор, сморщился, но задержав дыхание, сделал небольшой глоток. Передернулся всем телом, подождал несколько секунд, пока зловонное рисовое пойло пятидесятиградусным волнением рухнуло в желудок, сказал сам себе, – потянет. Выйдя из дома, офицер решительно направился к сараю, куда уволокли Цыгана.

Солдатик, торчавший во дворе, преградил, было дорогу, но пленник решительно дыхнул свежим перегаром. Служивый отпрянул в сторону: – Успел, видимо стать другом нашего большого начальника, а от того лучше держаться подальше.

Роман сидел на полу, испачканным давно высохшим, но все еще остро пахнущим навозом. Оставили его сидя, привалив в углу и видимо только это не давало ему упасть. Некогда смуглое лицо его стало белым как мелованная бумага. Увидев Вовчика, он только слегка кивнул, показывая, что еще жив и в сознании. Ноги его перетянутые жгутами выше колен, так и не перевязанные бинтами, с припекшимися к страшным ранам рваными штанинами, были просто вытянуты на полу. Но потому, как неестественно вывернуты, как раскинулись носки ботинок, ноги казались теперь инородными предметами, чужими, не соответствующими молодому телу. Только взглянув, Вовчик понял, – больше капитану ходить на них не придется. Слезы сдавили горло бывшего майора, он не смог ничего сказать, только протянул бутылку. – А попить принес, но у меня уже есть. – Цыган кивнул на стоящее рядом корыто, из которого поят скот.

– 

Нет, ты глотни этого, полегче станет, – с большим усилием выдавил из себя Вовчик.

– 

Да мне уже не больно, холодно только… Лучше бы сразу прибили, суки. Пули жалко, что ли. Володя, попроси, тебя они понимают.

– 

Ты что Рома…. Я сейчас тебе перевязку сделаю…. Ты еще долго жить будешь, и ноги тебе вылечат…. Мы с тобой еще на твоей свадьбе спляшем.

– 

Ага, над этой твоей шуткой я буду смеяться до самой кончины….

Молдаванин попытался улыбнуться, но смог изобразить только вымученную гримасу.

Майор хотел поднять раненого на руки и унести в дом, но тот так страшно крикнул, что Вовчик уронил его на место.

– 

Пожалуста не трогай меня. Я знаю, скоро

я умру….. Ты не журись

…. Смерть уже приходила до

меня…, она показывала мне мой дом, всех кого я любил, и тех, кто любил меня, а я

того даже не знал…. Я только всего одно слово по-молдавски выучил, – драгу, что значит

любимая….

Да, про смерть…. Она показала мне везде идет война и у нее много работы, но она сейчас со мной рядом, чтоб я не чувствовал боли…. Она безмерно терпелива и добра….

Ты это тоже поймешь, когда нибудь.… И ведь еще Р

абиндранат Тагор сказал, смерть – это не угасание, – то выключение лампы, потому что наступил рассвет…. Володя, а если вдруг будешь в Одесе, заедь в Лузановку, это недалеко за Пересыпью….

Капитан замолчал, некоторое время обдумывал что-то, потом все-таки договорил, почти прошептал: – Просто поклонись там от меня морю. Оно рядышком, почти на самой трамвайной остановке….

СТОЛИЦА ЕЩЕ ОДНОЙ НОВОСВОБОДНОЙ РЕСПУБЛИКИ

В Упекистане все еще проходили, какие-то, по сути ничего не значащие переговоры. Своему полномочному послу неоднократно напоминали, из далекой столицы, о проведении более жесткой политики. Уже подписан союзный договор с Турканбаши. А богатая разработанными полезными ископаемыми Туркамения, это кроме пустыни Каракумы, которых и без того в Поднебесной хватает, приносит в новое содружество море нефти, устойчивое положение в прикаспийских степях, выход к границам Фарсистана. А тут малюсенькое государство, к тому же расположенное глубоко внутри вновь приобретенных владений, не торопится присоединиться к великому союзу. Пора достаточно тонко объяснить, что с ними произойдет, когда будут перекрыты все границы. Намекнуть, что все соседи, теперешние союзники Поднебесной могут иметь к строптивому государствушку территориальные и прочие претензии, и некому в ООН заниматься рассмотрением жалоб маленького Упекистана, когда весь мир охвачен пламенем. Может произойти и так, что «звезда востока», как они называют свою, столицу пострадает сильнее, чем от прошлых землетрясений. Но уже никто в мире не бросится, восстанавливать голубые купола ее храмов. И нужен то этот никчемный союзник, не из-за его низкосортного хлопка или оставшихся залежей меди, не из-за многочисленного трудолюбивого, но полуголодного населения. А потому, что так требует новый порядок устройства Азийи. Потому, что по территориям этой и соседних микро республик, в обозримом будущем, будут проложены скоростные магистрали – новый Великий Шелковый путь. (В нашей империи все великое, от стены и каналов, до вождей и походов.) Но тут намечена не просто какая-то трасса, а Дорога, которая выведет на арену евреопейской политики, где Подлунная, единственная в недалеком времени, великая держава, будет диктовать свою волю.

Посол понимает нетерпение хозяев, но не первый год живет в этой стране. Он, по долгу службы, начитался древней мудрости местных мыслителей, и хорошо понимает, – когда яблоко созреет, оно само упадет в руки. Уже сегодня в газетах и на телевидении новости из Джуньхуа являются превалирующими над всеми другими событиями в мире. Уже почти каждый школьник знает, еще в первом веке нашей, но уже уходящей эры, полководец из империи Хань – Доу Гу, пришел в эти земли, чтоб спасти их от разорения варварами гуннами. Ныне не надо силовых актов, действующее и что-то значащее для самих себя большинство из продажных депутатов меджлиса куплены с потрохами. Надеются, глупые, на выгоды, которые принесет, им лично, присоединение упеков к Поднебесной. Ну а что еще может заставить шевелиться депутатов, кроме как забота о собственной выгоде. Но и тут не надо их торопить – иначе могут, в силу своей мудрости, таких несуразностей нагородить.

СТАРШИНА

Вовчик не стал долго упираться, послушно спрятал «Макара» в кобуру и поднял руки, но как он при этом глянул на старшину.

– Все вложит меня ханям, – подумал Пермяков, – или те сами пойдут проверить, не выбросил ли он чего. Так глупо влипнуть. Прижавшись всем телом к земной поверхности, он пытался ощутить приближение врагов, но не цепенея от страха, а что б неожиданно в упор расстрелять их, прихватить с собой к праотцам, как можно больше. Нет, он не был чрезмерно крут и опасался выглянуть не только оттого, что за этим местом сейчас могут усиленно наблюдать. Он боялся даже своим поглядом притянуть враждебный взгляд. Так не смотрят на учителя школьники не выучившие урок, когда тот озадачивает класс с вопросом: – Кто это у нас сейчас пойдет к доске? И хоть далек по возрасту и жизненному опыту Олег от ученической парты, но к сегодняшнему уроку строгой не училки, а участи оказался не готов. Был бы геймером, так давно просек, что глупо все в этой реалии, поскольку нельзя перезагрузиться на предыдущую сохраненку.