Buch lesen: «Преодоление невозможного», Seite 6

На второй день нас перебросили в другой лагерь, тоже к англичанам. Питание здесь было намного хуже. Я ещё тогда понял, что англичане расположены к нам гораздо хуже, чем американцы. Да и между англичанами и американцами складывались натянутые отношения. По моим наблюдениям, американцы питались и проводили время лучше, чем англичане.

В новом лагере жилось немного хуже, чем в предыдущем. Поэтому многие жалели, что не поехали в Америку, когда им это предложило военное американское руководство. (Я помню: когда американцы объявили об отправке желающих уехать в Америку, через несколько минут записалось 700 человек).

Однажды я познакомился с американским майором, который командовал танковым полком. Он был армянского происхождения и говорил по-армянски. Чем-то я ему понравился. Майор обещал «райскую» американскую жизнь и предложил ехать с ним в Соединенные Штаты. При этом он сказал:

– Хоть у вас и народная власть, равноправие, без капиталистов и помещиков, а живёте вы намного беднее нас. Что ты на это скажешь?

– Что я скажу? То, что известно нашему народу и миллионам за рубежом. Во-первых, на территории нашей страны на протяжении многих столетий вспыхивали разрушительные войны, чего у вас не было. Во-вторых, всего-то прошло после Октябрьской социалистической революции 28 лет, минус из них четыре года Великой Отечественной войны, в которой советский народ пострадал больше всех. В-третьих, у нас нет безработицы, бесплатное образование, бесплатное лечение, гарантированное материальное обеспечение старости и много других преимуществ. Если войны больше не будет, то СССР догонит и перегонит США в экономике и в других областях жизни. А главное – Родина, она дороже всего для меня. Так что в Америку я не поеду. Такой шаг мне никто не простит, он равноценен предательству.

Новый лагерь тоже находился недалеко от госпиталя для военнопленных. Я по-прежнему вёл здесь культмассовую работу и посещал госпиталь. По радио ежедневно передавали информацию о событиях в мире, местные новости и объявления. Я организовал художественное чтение и концерты. Здесь я познакомился с Ниной Воробьевой, девушкой из Ростова-на-Дону. Её вместе со старшей сестрой Любовью Андреевной Воробьёвой немцы насильно вывезли из Ростова в Германию. В основном, это были неплохие люди. Я даже хотел на Нине жениться. Но, наверное, не суждено. Подвернулся случай, который навсегда нас разлучил.

Однажды вечером, когда я должен был провести культурное мероприятие, ко мне подошла Нина и заявила, что поедет с англичанами куда-то на вечер. Я категорически запретил это делать. Меня поддержала её сестра Люба. Но Нина стояла на своём и твёрдо сказала: «На вечер к англичанам я поеду, не могу не поехать». Весь вечер мы с Любой нервничали. Такого поступка со стороны Нины мы не ожидали.

Культурное мероприятие закончилось танцами. Как прошёл вечер, я не осознал и не запомнил, так как всё время думал о поступке Нины. В раздумьях и взволнованный я ушёл к себе.

На следующее утро я пошёл к Нине. Она встала на колени передо мной и Любой и просила прощения. Люба взглянула на меня и сказала: «Ну, что, простим на первый раз? Посмотрим на её дальнейшее поведение». Я кивнул головой, а в душе всё кипело: я не мог смириться с происшедшим. Это была не просто ревность, хотя это не исключается, но и отклонение от чувства патриотизма: оставить своих земляков и ехать куда-то развлекать англичан (а может, она совершила и недостойное).

Дружба наша продолжалась, хотя чувствовалось взаимное отчуждение и холодность. Я по-прежнему продолжал культмассовую работу.

Однажды в конце июля 1945 года от некоторых товарищей я услышал, что наш лагерь эвакуируют в советскую зону оккупации и очень обрадовался. Вместе с тем, тревожные думы, подогреваемые информацией, исходящей от немцев и англичан, не покидали меня. На то были основания.

С одной стороны, я военнопленный, на фронте был меньше месяца. По армейскому уставу и коммунистической морали я должен был или погибнуть от огня противника, или перейти линию фронта и продолжать борьбу с врагом, или найти партизан и вместе с ними сражаться, или, наконец, покончить с собой.

Во-первых, ни одного патрона у меня не осталось, во-вторых, слишком много было оптимизма с самого детства, в-третьих, нецелесообразно покончить с собой впустую. Поэтому этот вариант сам по себе отпал. Как я ни пытался, найти партизан не мог. Поэтому решил перейти линию фронта. Как выше было сказано, мой замысел не удался.

С другой стороны, я добровольно в плен не сдавался, руки не поднимал, меня предал человек, который получил от немцев бумагу о том, что он свободен, и служил им и полякам. Я нигде не приспосабливался: полицаем не был, переводчиком не был (хотя такая возможность имелась – мне предлагали обе должности), на кухне тоже не работал: повара – не лучше полицаев.

Накануне репатриации военнопленных я зашёл в комендатуру. В кабинете у начальника лагеря находилось несколько офицеров в советской военной форме со знаками отличия. Сидя за столом, они о чём-то говорили. Я понял: обсуждается организация предстоящей репатриации пленных. На их лицах отражались озабоченность, тоска и переживания, а может быть, страх перед будущим.

Я обратился к майору, начальнику лагеря, с вопросом: кто и когда отправляется на Родину. Он ответил:

– 1 августа репатриируют весь лагерь, в том числе и вас.

– А почему?

– Так надо, – ответил майор.

Накануне я пошёл прощаться с главврачом госпиталя. Он сказал: «Я вам сейчас не советую ехать, нужно ещё два месяца лечиться здесь. У вас с лёгкими не в порядке, и вообще весь организм сильно ослаблен».

Перед отправкой пришла Нина со своей подругой прощаться со мной. Она попросила обязательно заехать в Ростов к её матери.

Дали команду построиться и показать свои личные вещи. Некоторые пленные кое-что скрывали, но их заставляли выложить и показать. У многих отобрали пистолеты, приёмники, фотоаппараты, золотые вещи.

Я своё барахло, в том числе почти новый костюм из грубого материала, купленный у немца за буханку хлеба, оставил Нине. С собой взял плащ клеёнчатый и швейцарские часы, которые тоже выменял у немцев за хлеб.

Наконец, началась посадка в вагоны. В это время кто-то крутил пластинки в исполнении Ковалёвой. Её песни брали за душу. У многих на глазах навернулись слёзы, а некоторые даже рыдали. То ли от того, что, наконец, едут на Родину, то ли потому, что все мучения и издевательства остались позади, то ли от угрызений совести и страха перед будущим, а может, всё вместе. Слёзы появились и у оставшихся офицеров, больных и прочих.

Вскоре поезд тронулся. Провожавшие долго махали руками. Я погрузился в думы. Во мне боролись радость от того, что еду на Родину, что все ужасы войны остались позади, и постоянная тревога – а как меня встретят на Родине официальные лица. Мои опасения оправдались.

На второй день, после обеда (если память мне не изменяет) мы прибыли в немецкий город Премниц, входивший в советскую зону оккупации. На вокзале нас встретили красноармейцы во главе с офицерами. Как только поезд остановился, из вагонов первыми вышли сопровождавшие нас офицеры. К ним быстрым шагом подошли красноармейцы, которые вместо ответного приветствия и радости, грубо и со злостью срывали с гимнастёрок петлицы со знаками отличия и на весь вокзал кричали: «Предатели, сволочи, изменники Родины!!!» Мы окаменели и побледнели. Для нас такой приём стал неожиданностью, хотя об этом нас многие предупреждали. Построившись в шеренгу, пошли в лагерь.

По прибытии на место меня и некоторых других определили в госпиталь, находящийся здесь же при лагере. Питание здесь было неплохое, но не такое, как в американской зоне оккупации. Там давали на день столько еды, что без преувеличения хватило бы на целую неделю. Во всяком случае, мне.

В день по несколько раз в лагерь прибывали новые партии военнопленных. Смотреть на эту картину было неприятно. Как только люди попадали на территорию лагеря, сейчас же образовывался громадный круг военнопленных, где одни оборонялись, а другие их били. Потом мне объяснили, что наше руководство поступило хитроумно: со всех лагерей Западной Германии военнопленных сгоняли сперва в Премниц, где опознавали полицаев, власовцев, поваров, писарей, легионеров и переодетых солдат.

Жизнь в госпитале шла своим чередом: обход врачей, анализы, питание и сон. Однажды в первом часу ночи поднялся крик, шум, началось хождение по коридорам и палатам. В это время меня сильно затошнило. В палату зашла медсестра и спросила: «Как вы себя чувствуете?» «Меня тошнит», – говорю я ей. А у неё уже готов марганцевый раствор для промывания желудка. Я спросил: «В чём дело, что случилось, почему такая суматоха ночью?» Она объяснила: «Больные отравились. Гречневая крупа отравлена фашистами».

До этого случая в госпиталь привозили отравленных спиртом. Дело в том, что перед окончательным падением рейха, Гитлер приказал отравить спирт в цистернах и продукты. После такого случая Жуков, председатель контрольной комиссии, приказал отменить увольнительные не только для рядовых, но и для офицеров.

Жизнь проходила однообразно, но иногда случались и сенсации. Часто, не спускаясь вниз, из окна верхнего этажа я наблюдал за происходящим в лагере. Однажды я увидел несколько знакомых. Спустился вниз. Оказалось, что это мои товарищи по работе в шахте в Западной Германии, в Дуйсбурге. Я спросил, нет ли в лагере ещё кого-то из знакомых. Они ответили: «Да, тут находится Вася, бывший повар, который вёл себя не лучше, чем полицаи, черпаком лупил по голове военнопленных, когда они просили налить баланды побольше и погуще». Лично меня он не раз бил по голове.

Однажды я где-то раздобыл сырую картошку. В это время по бараку проходили полицай Володька и повар Васька. Я сидел на корточках и пёк в печке картофель. Володька ударил меня три раза резиновой плёткой, а Васька-повар врезал мне ногой в бок и в голову так, что я был не рад картошке. Я попросил товарищей показать, где находится Васька. Оказалось, что он в другой зоне лагеря. Мне пришлось взять пропуск в комендатуре лагеря.

И вот мы с товарищами проходим по баракам, заглядываем под нижние нары. И что же вы думаете – там, лежит на полу Васька, прячется, боится разоблачения. Мы его подняли и привели в комендатуру. Об этом заранее доложили начальнику лагеря и особого отдела. Начали допрашивать Ваську и меня. Повар от всех своих грехов отказался. Но, к счастью, свидетели подтвердили, как Вася пленным не доливал баланды, недодавал маргарина и хлеба (хотя и так паёк был мизерный), как избивал пленных плёткой. Ему дали 25 лет тюремного заключения.

В сентябре месяце я проходил фильтр: нас допрашивали, заполняли карточку, документы, мы писали биографию. Через несколько дней объявили, что документы потерялись, что заново надо снимать допрос. Этот трюк МГБ задумало с определённой целью: проверить, а не сбрехнули ли пленные. Через несколько дней после допроса нас отправили в Бранденбург. Там тоже допрашивали. Всех учителей отправляли на Родину.

В Бранденбурге на воротах было написано: «Язык мой – мой враг». Я смотрел, как демонтировали какой-то завод. Однажды недалеко от завода полковник ударил военнопленного по заднице несколько раз. Я был в шоке.

По дороге на Родину эшелон остановился в Берлине. Ребята высыпали из вагонов, начали готовить в котелках варево из гороха и концентратов. Некоторые после еды побежали в продуктовый магазин, который был набит советскими товарами. Подошёл ещё один эшелон. До меня донёсся французский говор. Понял, что это французы. Многие из них высыпали из вагонов. Это бывшие легионеры, попавшие к нам в плен. Спросил одного: «Как вам жилось в СССР?» – «Нас плохо кормили», – отвечает француз. «А вы знаете, как кормили нас? Морили голодом. Кормили баландой из брюквы со всякой дрянью, попадались даже лягушки и черви», – отпарировал я.

На этом наш разговор закончился. Вернулись ребята из магазина. Делились впечатлениями. Глаза у них разбежались от большого ассортимента товаров. На какой-то станции наш эшелон остановился рядом с другим. Я вышел из вагона, смотрю: патрули с автоматами охраняют состав, люки на товарных вагонах затянуты колючей проволокой, а за ней виднелись лица. Я хотел подойти поближе к вагонам. Но патрульный направил автомат на меня и закричал:

– Не подходи, дам очередь!

– Не дури, устав знаем и на передовой были. Я остановился и обратился к одному заключённому с вопросом:

– За что же вас за проволоку посадили?

– За то, что воевали, защищали Родину – ответил молодой красноармеец-фронтовик.

– А всё-таки конкретно, за что?

– За мародёрство, грабёж, изнасилование. Я себя считаю невиновным, но всё равно угодил сюда.

– Все рядовые?

– Почему? Есть с нами и лейтенанты, и майоры, и полковники, и даже генералы.

– Куда же вас везут?

– В Рыбинск.

На этом разговор закончился. Дали сигнал отправки нашему эшелону. Я побежал к своим.

В вагоне я долго думал об услышанном. Вспомнил медосмотр в Премнитце. Нас строго предупредили, что перед отправкой на Родину каждый пленный обязан пройти медосмотр. Пришлось ждать своей очереди. А ждать, как известно, всегда тягостно и трудно. Рядом стояло одноэтажное длинное здание. Мне стало любопытно, что же там находится, дай, думаю, загляну туда. Вхожу. По длинному коридору расхаживает патрульный с автоматом. Он грубо гаркнул на меня: «А ну марш отсюда!» Я ответил: «Не ори, много я таких видел». В этот момент в комнате в конце коридора с правой стороны возник шум. Патруль поспешил туда. Я этим воспользовался. Слева от меня была дверь. Я постучал и вошёл в комнату. На трёхъярусных нарах лежали мужчины, молодые женщины и девчата. Я остановился в недоумении и спросил: «Что это за комната? Почему вы оказались здесь вместе?» Один сказал: «Чёрт нас попутал». А другой крикнул: «Мы венерики!» Я спросил: «А от кого же подхватили?» Мужчина средних лет со злостью огрызнулся: «А тебе что надо? Ишь, какой любопытный!» Молодой парень его перебил: «От кого, от кого, не знаешь, что ли от кого – немцы да французы». Женский пол молчал. В коридоре послышался стук сапог. Я открыл дверь и выскочил наружу, словно меня ветром сдуло.

Почему-то вспомнил тюрьму в Бранденбурге. Такой огромной я больше нигде не видел. Описать её подробно не могу, ведь прошло почти сорок лет, но кое-что запомнил. Тюрьма представляла собой очень большое здание в четыре или пять этажей. Длинные коридоры, по обе стороны камеры. На территории тюрьмы располагались производственные цеха. Тюрьма огорожена со всех сторон широким кирпичным забором высотой в несколько метров. Кажется, на четвёртом этаже (к сожалению, забыл номер камеры) в 1944 году сидел немецкий коммунист и депутат рейхстага Эрнст Тельман. У камеры стоял наш часовой. В дверной глазок видны деревянный топчан, который днём поднимали и привязывали к стенке, кружка, одеяло, маленький столик и стул. По рассказам жителей, Тельмана расстреляли в августе 1944 года. Сейчас не помню, с какой целью нас туда привели.

Возвращение на Родину

Пока эти картины прошлого пронеслись в голове, наш эшелон остановился уже на польской территории. И вдруг грянула музыка. Нас встретили торжественно. На перроне небольшой станции многолюдно. На лицах улыбки, смех. Их веселье не совсем было понятно нам. Мы высыпали из вагонов, стали танцевать. Но радость была недолгой: дали команду, эшелон тронулся.

На всем протяжении пути я видел ужасные следы недавней разрушительной войны: сожжённые хутора и деревни, разрушенные города, развалины, воронки от снарядов, поваленные и обгоревшие деревья, землянки, снаряды. И вот конечная остановка эшелона – Ростов-на-Дону.

Нам сказали, что дальше поезд не пойдёт, добирайтесь, мол, самостоятельно, кто как может, до своего места жительства. Причём, не дали ни денег, ни еды.

Что делать? У некоторых ребят откуда-то взялись деньги и немалые. Они через чёрный ход пошли к кассирам и достали билеты (разумеется, совсем не дешёвые). У меня тоже было около 90 рублей, но этого было недостаточно, чтобы приобрести билет.

Решил поехать на Сельмаш, где проживала мать Нины и Любы, угнанных фашистами в Германию, чтобы рассказать о житье-бытье её дочерей. Почти пустой трамвай немного не доехал до посёлка Сельмаш, когда вошёл милиционер. Он спросил:

– Вы, молодой человек, куда едете?

– На Сельмаш, – ответил я.

– Не советую, – сказал он. – Возвращайтесь назад, на вокзал, бывают случаи нападения бандитов на граждан.

И правда, было уже очень поздно. Я на этом же трамвае вернулся на вокзал и потом был очень благодарен этому милиционеру.

На вокзале было очень много народа. Я хотел поехать домой, но с билетами было трудно. Знакомые ребята достали мне билеты через чёрный ход за приличную сумму. Где и каким образом они раздобыли деньги, мне неизвестно. Я таким богатством не располагал. В зале ожидания сел на скамейку. Подошёл милиционер: «Ваши документы?!» Я предъявил небольшую бумажку-карточку, на которой указаны фамилия, имя и отчество, откуда и куда направляюсь. Он оставил меня в покое. На душе было очень тяжко. С трудом скоротал ночь.

На следующий день отправился к матери Любы и Нины. Меня приняли очень хорошо. Пришлось переночевать. После обеда поехал к дальней родственнице Наталье, муж которой работал корреспондентом в редакции газеты «Молот».

Приняли меня хорошо, но не так, как до войны, когда приезжал из Кисловодска в Ростов на учёбу. Когда они узнали, что я был в плену у немцев, их настроение сразу изменилось в худшую сторону.

Несмотря на холодный приём, муж Натальи, дядя Федя, хотел оставить меня у себя, пообещал устроить на работу. Этого желали и тётя Наташа, и дочь Галя. Это уже была не та Галя, что до войны. На измождённом симпатичном лице – следы фронтовой жизни. Она, как комсомолка, в первые же дни войны добровольцем ушла на фронт. Там она вышла замуж за какого-то капитана. Не знаю, по какой причине Галя временно оставила мужа и приехала к родителям. Мне было так горько, что я даже не спросил о её фронтовых буднях – не до того было.

Когда я учился на рабфаке при Финансово-экономическом институте в Ростове-на-Дону, Гале было 14 лет, а мне – 18. Тётя Наташа не раз говорила: «Вот подрастёт Галя, выдам её за тебя замуж». Обычно я отмалчивался. Правда, она мне нравилась, но больше я ей нравился. О женитьбе не думал: не было у меня ни образования, ни специальности, трудно предугадать, куда судьба повернёт. Война повлияла на наши судьбы.

Наступил декабрь. Около восьми вечера я попрощался со своими дальними родственниками. Дядя Федя предложил мне достать железнодорожный билет, так как с билетами было трудно. Я отказался. Дядя Федя ещё раз сказал:

– Может, останешься у нас, я устрою тебя.

– Да нет, дядя Федя, не могу остаться, ведь я более пяти лет не видел мать, братьев и сестёр.

Попрощавшись ещё раз, поехал на вокзал. К кассе не пробиться, много демобилизованных и гражданских. После безуспешных попыток достать билет решил ехать без билета. Но для этого надо пробраться на перрон, а туда пускают только по билету. Я крепко задумался: что же делать? Дважды обошёл огороженный перрон – прохода, вроде, не видно. Решил обойти ещё раз. И вдруг вижу: внизу зияет дыра. Видимо, кто-то обрезал металлическую сетку. Нагнулся, дыра небольшая, но, думаю, как-нибудь пролезу. Сперва просунул чемодан, а потом голову. С трудом пролез на другую сторону ограды. При этом пострадала моя шинель: зацепившись за проволоку, она в одном месте порвалась.

Я обрадовался, но лишь на мгновение. А потом помрачнел: как же уехать? На перроне находилось несколько человек. Я спросил у расхаживающего по перрону майора, какой ожидается поезд. Он ответил, что через пять минут прибывает скорый «Москва-Тбилиси». Несмотря на охватившее меня радостное волнение, я нервничал: смогу ли уехать? Наконец вдали показался паровоз, фыркая и пыхтя парами, он быстро катил к станции и остановился. К моему удивлению и разочарованию, двери вагонов не открылись, потому что вагоны до отказа забиты людьми. Даже в тамбурах было много народа.

Появились милиционеры. Состав оцепили с двух сторон. Я направился к одному вагону, намереваясь любым способом уехать. За мной погнался милиционер. Я бежать. И тут раздался свисток, и поезд тронулся. Что делать? Поезд набирает скорость. Я рискнул – будь что будет, бегу рядом с поездом, а милиционер за мной. Я уже потерял всякую надежду, как кто-то крикнул из тамбура: «Давай руку!» Человек взял мой чемодан, я подал руку и чуть не сорвался. Но сильная рука военного, крепко схватив меня за руку, рванула к себе, и я очутился в тамбуре.

Места почти не было, я стоял на носках. Меня стиснули со всех сторон. И так продолжалось долго, до тех пор, пока один из пассажиров на какой-то станции не сошёл с поезда, освободив мне место. В тамбуре было очень тесно, почти всю дорогу я простоял на одном месте, без движения. А тут ещё собачий холод, шёл слабый снег, со всех сторон дуло. Мороз усиливался скоростью поезда. Шинель совершенно не согревала. Несмотря на мой постоянный оптимизм, основанный на принципе: «В будущем будет лучше», я всё-таки засомневался, что доеду и не отдам здесь концы. Истощённый, измождённый, больной и голодный, выдержу ли я невыносимый для меня холод. Но иногда вспыхивала искорка радости: после долгих мучений я, наконец, еду к родным, домой.

Ехали почти молча. Каждый думал о своём. Иногда кто-нибудь, не обращаясь ни к кому, промолвит словечко или выскажет какую-нибудь мысль из пережитого.

Я уже окончательно озяб и посинел, руки и ноги плохо меня слушались, окоченели. Вдруг кто-то крикнул: «Минводы, ребята!» На душе стало немного легче.

Мне помогли выбраться из тамбура, и я почувствовал себя «героем», потому что до Кисловодска совсем близко, километров 60-70. Сел в электричку. В вагоне тепло, я оказался в раю, не то, что в промёрзшем тамбуре.

Добрался до дома в 10 часов вечера. Наши уже спали, кроме старшего брата Абросима, который по обыкновению ложился поздно, так как занимался сапожным делом. Я постучал в окно.

– Кто там? – отозвался Абросим.

– Свой, – ответил я.

– Кто это свой? – снова крикнул брат.

– Я, Аким.

Слышу, по маленькому коридорчику быстро идёт брат. Он открыл засов и ничего не говоря мне, закричал: «Наш Аким приехал!» – и убежал в комнату.

Когда я вошёл, мать бросилась ко мне, обняла и несколько минут рыдала. Ведь меня считали погибшим. Во-первых, она получила «похоронку», во-вторых, я действительно воскрес из мёртвых. Описать всё увиденное и пережитое мной, невозможно, получилась бы многотомная повесть.

О моём приезде сразу брат сообщил сёстрам Шуре и Соне, которые жили в этом же дворе. Женщины рыдали и что-то причитали. Жена старшего брата Мария раздела меня, всё тело натёрла водкой, дала полстакана выпить и уложила в постель. Мать всю ночь не спала, сидела возле меня, что-то говорила, задавала вопросы, а я еле-еле выдавливал из себя отрывочные слова: болезнь, усталость и переживания привели меня в оцепенение. Вскоре я крепко уснул.

На второй день в честь моего приезда устроили вечер, на который пригласили всех родственников, соседей и знакомых. Стол, по тем временам, получился неплохой, даже пригласили знакомого баяниста. Вечер удался на славу: и музыка, и песни, и танцы, смех, шутки и разговоры. Но душа моя не радовалась. Интуиция подсказывала, что меня ожидают тяжкие физические и моральные мучения. Так оно и вышло. По сей день я страдаю многими болезнями. А о душевных переживаниях и говорить нечего: они постоянно преследуют меня.

На третий или четвёртый день я уехал в Грозный, где в 1940 году призывался в армию. Дали мне 700 рублей денег и больше ничего. Уехал в той же одежде, в какой и приехал.

В Грозном я остановился у двоюродной сестры Аруси Мкртычан. Первым делом, я пошёл в Молотовский военкомат, где мне предложили написать объяснительную записку. Я это сделал так же, как в Премнице и Бранденбурге. Через некоторое время получил временный (на три месяца) паспорт.

Я уехал из Грозного в Кисловодск, так как оставаться у Аруси нельзя: в одной маленькой комнате жили три человека – Аруся, её муж Миша и удочерённая девочка (у сестры своих детей не было). Квартиру снять я не в состоянии, жить не на что, на подходящую работу меня не брали, так как навесили ярлык «военнопленный». Правда, Миша хотел меня устроить на работу по снабжению точек газированной водой и сахарином. Зарплата 250 рублей. А что они тогда составляли? Буханка хлеба на базаре с рук стоила 100-125 рублей, а воровать я не умел, и совесть не позволяла. Кроме того, ни квартиры, ни одежды. Поэтому я отказался от его предложения.

Горисполком посылал меня на заводы «Молот» и «Труд» на работу завхозом с окладом 200 рублей. Я также отказался. Во-первых, эта должность связана с большими материальными ценностями. А тогда появились и активизировались «несуны». Во-вторых, я завхозом никогда не работал и решил, что не справлюсь. В-третьих, зарплата маленькая. В-четвёртых, я хотел работать учителем. Но в школу устроиться было трудно, так как это идеологический фронт, а я был в плену. Я обратился к заместителю заведующего областного отдела образования (облоно) товарищу Кляйснеру. Он направления не дал и предложил мне написать заявление в какой-нибудь районный отдел образования (районо). А уж его заведующий, если у меня будет положительная характеристика, обратится с ходатайством в облоно. Только тогда меня можно будет послать на работу. Такой вариант, с одной стороны, усложнял моё дело, а с другой стороны, унижал.

Я решил уехать в Кисловодск, но жить было не на что. В Кисловодске жил у старшей сестры Шуры, которая по инициативе брата Артёма приехала из Будённовска с тремя детьми в 1936 году после смерти мужа. Тогда мать, Мария Христофоровна, жила внизу, отдельно. После приезда сестры Шуры мать перебралась в этом же дворе к старшему брату Абросиму. А Шура нижнюю комнату поменяла на верхнюю.

Я днём и ночью спал с перерывами на еду и естественные надобности. Мать, сёстры Шура и Соня, братья Абросим, Авдей и Артём заметили во мне какие-то отклонения, похожие на помешательство. Но мне ничего не говорили. Только спустя 40 лет однажды сестра Соня об этом сказала мне по секрету.

В Кисловодске жить мне пришлось недолго. Тогда была очень жёсткая дисциплина. На второй день кто-то из жильцов доложил домкому, что приехал какой-то демобилизованный и живёт без прописки. И я принял решение уехать в Грозный, откуда был призван в ряды Красной Армии…

В 1946-1948 годах обучался в Грозненском педагогическом институте. По окончании института мне была присвоена квалификация «преподаватель русского языка и литературы». В 1947 году я женился на студентке Грозненского государственного учительского института Щербаненко Елене Никитичне (она училась на физико-математическом факультете), 1927 года рождения.

В 1948-1950 гг. я и моя супруга работали в Карабаглинской семилетней школе Тарумовского района Дагестанской АССР. Здесь, 15 марта 1950 г. у нас родился сын Игорь.

В 1950-1952 гг. работали в школах Гудермесского района ЧИ АССР.

В 1953–1956 гг. работали учителями в Темежбекской семилетней школе Ново-Александровского района Ставропольского края. Здесь, 6 января 1954 года у нас родилась дочь Людмила.

В 1956 году мы переехали в село Исти-Су Гудермесского района ЧИ АССР. Здесь, в 8-летней школе я преподавал русский язык и литературу, а супруга математику и физику. В 1959 году супруга была назначена директором этой школы.

В 1968 году наша семья переехала в г. Гудермес, где мы продолжили свою педагогическую деятельность.

Последние два года трудовой деятельности (1975–1977гг.) работал завучем в Истисинской средней школе Гудермесского района Чечено-Ингушской АССР.

5 июля 1977 года мне исполнилось 60 лет, и я принял решение уйти на заслуженный отдых. Супруга продолжила педагогическую деятельность (в 1973–1984 гг. она работала заместителем директора по учебной работе в средних школах № 2 и 3 г. Гудермеса). С 1 июля 1984 года она ушла на пенсию.

1980-е годы.

Лачинов А.С., Кисловодск 01.02.1930 г.

Лачинов А.С., Грозный 20.10.1938 г.

Лачинов А.С. с мамой Лачиновой М.Х.,

Кисловодск-Площадка роз,28.07.1939 г.

Лачинов А.С.,Белоруссия (Новоборисов, Печи) 18.05.1941 г.

Лачинов А.С. с учащимися 8 кл., село Исти-Су ЧИАССР,1964 г.

Лачинов А.С. с женой и детьми, Гудермес май 1974 г.

Лачинов А.С. с женой на отдыхе в Кисловодске, 1978 г.

Лачинов А.С. с сыном и внуком Олегом, Кисловодск 04.05.1986 г.

Лачинов А.С. с сыном и внучкой Рузанной, Гудермес 09.05.1991 г.

Лачинов А.С., Гудермес 1991 г.

Хаммерштайн.Строящийся барак Шталага II B, 1941 год

Лагерь Stalag VI-A Хемер. Построение пленных

Хаммерштайн.Делегация Международного Красного Креста

в Шталаге II-B, 9 августа 1941 года

Лагерь «лазарет», Шталаг 345 в г. Смела

Военный билет А.С. Лачинова.

Орденская книжка А.С. Лачинова.

Удостоверение «Ветерана труда» А.С. Лачинова.

Биография А.С. Лачинова

Лачинов Аким Сергеевич родился 5 июля 1917 года в городе Прикумске (с 29 апреля 1935 года Будённовск) Ставропольского края в семье сельхозрабочего-батрака.

В 1925 году пошел в первый класс. После окончания семи классов в Кисловодске поступил на рабфак в городе Ростове-на-Дону, который окончил в 1938 году. В этом же году поступил в Чечено-Ингушский государственный учительский институт, который окончил в 1940 году.

С 19 февраля по 15 августа 1940 года работал завучем в Закан-Юртовской семилетней школе Ачхой-Мартановского района Чечено-Ингушской АССР.

18 октября 1940 года призван в Красную армию.

В самом начале Великой Отечественной войны (с 22 июня 1941 года) находился на передовой линии фронта. 9 июля 1941 года попал в немецкий плен. Побывал в различных концентрационных лагерях в Германии.

17 апреля 1945 года освобождён войсками союзников. Вернулся на Родину в декабре 1945 года.

В сентябре 1946 года поступил учиться в Грозненский государственный педагогический институт. После его окончания с 15 августа 1948 года по 15 августа 1950 года работал учителем русского языка и литературы в Карабаглинской семилетней школе Тарумовского района Дагестанской АССР.

В 1950-1951 годах преподавал русский язык и литературу в Белореченской семилетней школе Гудермесского района, а в 1951-1952 годах – в Суворовской семилетней школе в том же районе.

С 1953 по 1956 год работал учителем русского языка и литературы в Темежбекской семилетней школе Ново-Александровского района Ставропольского края.

В 1956-1968 годах – преподавал русский язык и литературу в Истисинской восьмилетней школе Гудермесского района ЧИ АССР.