Buch lesen: «Дети луны, дети солнца»

Schriftart:

Пролог

Ночь безмолвна, и единственный звук, слышимый в ней, – тишина. Доносится издалека глухой стук падающего с еловых веток снега, редкие шаги таящихся в темноте лесных зверей. Оттого сложно отворить засов так, чтобы все поселение не сбежалось узнать, кто покинул теплый дом в такую лютую ночь. Выскальзывают из-под родных сводов три детские тени, скользят к дальней стене. Скрипит рыхлый снег под тяжелыми сапогами, обжигает мороз лица; спать бы сейчас подле тепла очага, только нет им покоя в своей колыбели. Зияющей звериной пастью манит темный проем, что слишком мал для врага, но сгодится для того, чтобы ребенок мог покинуть безопасные стены. В столь темный час оставляют свой пост дозорные, полнятся думы их не покоем своей земли, а жаждой тепла. Некому теперь сберечь детей от беды, напомнить мудрость, что досталась от предков.

«Не ходи в лес один, коль хочешь жить».

Истинным вождем ощущает себя старший, перебрасывая сквозь проем лук свой и стрелы, перебираясь следом, и уже оттуда наблюдает, как повторяют его путь меньшие. Призывает их к тишине, грозя отдать троллям за непослушание. Сколь же доволен он, ощущая их покорность! Ведет за собой все дальше и дальше, и остается Чертог Зимы за их спинами.

Ноги Ренэйст по колено утопают в снегу. Силится идти по глубоким следам Хэльварда, переваливается неуклюже с бока на бок, облаченная в теплую шубу из волчьего меха. Падают на лицо светлые волосы, видеть мешают, и хнычет Ренэйст, продолжая тяжелый свой путь.

– Подождите меня!

Останавливаются идущие впереди Хэльвард и Витарр, оборачиваются. Видевший уже двенадцать зим Хэльвард возводит взгляд к небу, вопрошая Одина, за что он не позволил ему быть единственным сыном своего отца. Держит в руках лук, за спиной у него – колчан со стрелами, и, видят асы, как хороша была бы охота, останься брат с сестрой дома!

Не успевает Хэльвард ни слова сказать, как Витарр настигает сестру, с силой толкая ее в плечи.

– Замолчи, ты, троллье отродье! – восклицает он гневно. – Ты всю дичь распугаешь!

Падает Ренэйст в снег, взмахнув руками в попытке устоять на ногах. Наполняются слезами голубые глаза, но поднимается она, кидаясь на старшего брата с кулаками.

– Это ты троллье отродье!

Наблюдает Хэльвард за тем, как Витарр и Ренэйст катаются по снегу, колотят друг друга ожесточенно. Снег забивает им рты, но продолжают они скулить и подвывать, как самые настоящие волчата. Отчего не единственный он щенок в доме Волка? Закидывает Хэльвард лук на плечо, решая вмешаться. Ловит брыкающуюся сестру за воротник волчьей шкуры, поднимая на вытянутой руке. Уклоняется от ее удара, что метит ему в лицо, и ставит ногу на грудь разъяренного Витарра, вдавливая спиной в снег.

– Достаточно! – едва ли не рычит Хэльвард. – Либо возвращайтесь обратно в Чертог Зимы, либо ведите себя тихо! Ослушаетесь – скормлю вас волкам!

И толку, что волков давно уже не видно?

Сестра начинает хныкать. Круглое лицо краснеет, и ничего не остается ему, кроме как поставить ее на снег. Убирает ногу с груди младшего брата, становится на одно колено, сжимая ладонями плечи плачущей девочки, и смотрит в глаза. Поджимает губы она, отворачивается, не желая смотреть на обидчика, и улыбается Хэльвард, признавая в сестре гордость их рода.

– Ренэйст, – произносит он ласково, так, как только может, стирая грубыми пальцами слезы с ее щек. Замерзнут они на морозе, стянут кожу, не кончится это ничем хорошим. Дурная девчонка, почему не сидится ей дома! – Не нужно плакать, слышишь? Знаешь же, Рена, нельзя нам здесь быть. Тебе хоть ведомо, зачем я пришел сюда?

В ответ качает она головой. Не знает, да все равно пошла, вот непутевая!

– Вепря хочу убить, принести его отцу. Доказать, что гожусь для того, чтобы взять меня в набег. Почему бы вам с Витом не подождать меня здесь? Мы пойдем домой сразу же, как только я исполню задуманное. А чтобы уберечь тебя от страха, я дам тебе кое-что.

Тут же восклицает она, впившись в него гневным взглядом:

– Не боюсь я ничего!

Только вот дальнейший его поступок заставляет ее смиренно замолчать, прекращая спорить. Снимает Хэльвард с шеи своей амулет, перекидывает грубый шнурок через голову сестры. Падает тяжелый оберег ей на грудь, и Ренэйст тут же хватает его цепкими пальцами, поднимая на уровень глаз. Шлем Ужаса – так зовется он, и столь красиво блестит в лунном свете, что губы дочери конунга трогает легкая улыбка. Каждый луннорожденный получает свой амулет в возрасте десяти зим, и томительно ожидание собственного ритуала. Не расстаются дети Луны со своими амулетами, носят их и в бою, и в мире, но слишком мала Ренэйст, чтобы воспротивиться подобному дару со стороны брата.

– Ты знаешь, что означает этот оберег, Рена? Это Агисхьяльм. Призван он устрашать моих врагов, приносить победу в бою. Даю, чтобы тебя сохранил, пока меня нет рядом. Теперь не боишься?

Улыбается Ренэйст, головой качает. Не было в ней страха, да только чего теперь бояться, если так сильно брат ее защищает?

– Это нечестно! – восклицает Витарр, поднимается на ноги и отряхивается от снега, налипшего на мех его полушубка. – Я не должен нянчиться с девчонкой!

– Нет, Вит, – сурово произносит брат, выпрямляясь во весь рост. – Ты как раз и обязан.

Высок и крепок Хэльвард в двенадцать своих зим, каждый вождь мечтает о таком наследнике. Гордость отца, должен стать он не менее достойным конунгом, чем Ганнар Покоритель. Брат младше на четыре зимы, и вид тяжелых кулаков пугает Витарра, потому приходится ему подчиниться.

Но мало Хэльварду покорного взгляда. Как и все воины рода Волка, Витарр непокорен и своеволен, одними угрозами его не подчинить. Кладет ладонь на плечо брата и не просит – требует:

– Поклянись, что не отойдешь от Ренэйст ни на шаг.

Подлый поступок, но должен Хэльвард знать, что сестра будет под присмотром. Слишком юна она, чтобы за себя постоять, пусть и храбрится, стиснув пальцами его оберег. Насупившись, смотрит на него Витарр исподлобья и, отведя взгляд, бурчит недовольно:

– Клянусь.

Несправедливо принуждать его к подобному, только поспоришь ли с будущим королем? Считает Хэльвард, что будет так лучше, раз не смог убедить их и вовсе остаться в доме. Гораздо спокойнее было бы ему, если б знал, что спят они, согретые мягкими мехами. Если заметят родители, что пропали их дети, то несдобровать Хэльварду, особенно когда ясно станет, куда держали они свой путь. Вернуться бы до того, как проснутся мать с отцом!

Уходит он в самую чащу леса, оставив брата и сестру одних под светом Луны. Ренэйст подбирается ближе к Витарру, пытается взять его за руку, но тот отталкивает девочку от себя. Злит его то, что Хэльвард, считая себя вправе командовать, оставляет на нем такую ношу, как младшая их сестра. Ведь Витарр и сам мог бы убить вепря, даже двух! Остается лишь представлять, что Рена и есть вепрь, а присмотр за ней – охота.

Эта мысль забавит его, заставляет усмехнуться.

Так глуп Хэльвард, решивший, что сможет справиться с вепрем один! Всегда хочется ему быть любимцем у отца, хоть и знает, что конунг и так гордится тем, каков его наследник. Все отцовское внимание забирает себе Хэльвард, оттого и растет Витарр грубым и завистливым. Считает, что, сумей он доказать, что ничуть не хуже старшего, то столь же был бы любим Покорителем. А вот Рена любимица матери. Как иначе? Дочь женщине всегда милее, пусть и говорят, что каждый ребенок любим одинаково.

Только неправда это. Вовсе не одинаково.

Внимание его привлекает блеск меж деревьев, и дурное расположение духа тут же исчезает. Любопытство верх над ним берет, подчиняется жажде знаний. Никогда еще Витарр не заходил так далеко в лес, но понимает, где находятся они сейчас. Мать рассказывала как-то историю о сокровище, хранящемся в самой чаще, у берегов озера, где приносят клятвы, кои нельзя нарушать, ибо Вар, богиня истины, жестоко покарает того, кто нарушил свое слово.

Витарр знает – это лишь сказки, ведь каждому ведомо, что боги давно покинули их.

– Идем, – говорит он, все же сжав руку сестры в своей ладони.

Идти приходится медленно. Девочка не может шагать достаточно быстро, чтобы поспевать за ним, и еще больше злится Витарр. Хватается Ренэйст за руку его, как за веревку, спотыкаясь и увязая в снегу, и не скоро удается им добраться до места, что так влечет к себе Витарра. Может, не так хорош он в воинском ремесле, как старший брат, но тяга к знаниям в нем столь велика, что легко затмевает это.

Озеро покрыто льдом, и поверхность его выглядит, как самое настоящее зеркало. Говорят, что именно через эти воды наблюдает Вар за людьми, давшими обет. Одним из святейших мест является озеро у их народа. Во время заключения брачного союза омывают лица и руки будущим супругам этой водой, выпивают ее во время заключения мира или важного договора.

Приходить маленьким детям к его берегам в зените ночи – величайшая глупость.

Впервые своими глазами видит Витарр озеро, и приковывает оно к себе его взгляд, очаровывает. Зрелище это останется в памяти Ренэйст прекрасным и болезненным воспоминанием, и она не забудет его даже тогда, когда станет взрослой женщиной. Сжимает девочка в ладони пальцы брата, пока ведет он ее к самой кромке воды, шагает послушно, вглядываясь в сверкающую поверхность. От зрелища этого холод проходится по костям, лижет, как покорный пес, и Рена сильнее жмется к боку Витарра.

– Когда мы пойдем домой?

Молчит Витарр, безучастно смотрит на поверхность озера. Всхлипывает она, испуганно оглядываясь по сторонам, ищет взглядом старшего брата. Кажется ей, словно кружат вокруг мрачные тени, сходятся кольцом, и нет никого, кто мог бы их защитить. Хочется заплакать, страх душит когтистыми лапами, и в тот миг, когда всхлип готов сорваться с искусанных губ, Витарр поворачивает голову и спрашивает тихо:

– Сможешь ступить на лед?

Говорит в нем мальчишеская жажда показать себя, глупая храбрость и что-то темное. Ведомо детям Луны, как опасно ступать на лед, даже взрослые воины обходят его стороной, что уж говорить о маленькой девочке? Качает Ренэйст головой, да с такой силой, что хлещут по щекам светлые пряди волос. Отступает назад, тянет Витарра за собой, но тот вырывает руку из ее хватки, воскликнув:

– Трусиха! Тоже мне, воин!

Поправив свою шубу, оглядывается он по сторонам, словно проверяет, не следят ли за ним, затаившись среди стволов мертвых деревьев. Вдыхает морозный воздух, закрывает глаза и делает первый шаг. Лед трещит, но не ломается, и, воодушевленный успехом, продолжает он свой путь. Мечется на берегу сестра, просит вернуться назад, но Витарр не смотрит на нее, не желает слышать. Зеркальная поверхность под ногами приковывает его внимание, словно околдованный, шагает Витарр вперед, оказываясь в самом центре покрытого льдом озера.

Покидает его очарование, навеянное блеском лунного света, словно ото сна просыпается. Страх липкими руками обхватывает сердце, стоит первой трещине скользнуть по льду стремительно, словно стрела. Расходятся они причудливым кружевом, разносятся мелодией костного хруста, и ловушка захлопывается, оставаясь горьким привкусом на его языке.

Глупость совершил он, самой смерти руку протянул, и сквозь зеркало гневно смотрят на него пустые глазницы мертвой богини. Дал слово не покидать сестру, быть подле нее, перед самым святилищем произнес он свой обет, а теперь нарушает его.

Он поклялся не отходить от нее ни на шаг, а сам бросил на берегу.

Стоит в самом центре озера, медленно поднимает взгляд и оборачивается, не дыша. Смотрит Витарр на испуганную свою сестру, что мечется трусливым зайцем у самого берега, и проводит языком по сухим губам. Не дадут ему уйти, остановят, поэтому иначе следует действовать.

– Рен, иди ко мне, – шепчет он, и имя сестры сильнее разбивает лед под ногами. Судорожно выдыхает, смотрит на то, как трещины касаются самых дальних сторон Зеркала, и вскидывает взгляд на девочку, стоящую на берегу. – Рена, пожалуйста!..

Ренэйст всхлипывает, качает головой и делает шаг назад, едва ли не падая в снег. Задерживает Витарр дыхание, наблюдая за ней, и опускает взгляд вниз, где под ногами крошится лед. Вар карает его за то, что не сдержал клятву, данную брату, и за это ожидает расплата, жестокая и холодная, если немедленно не вернется к сестре. Но Ренэйст далеко, а лед коварно тонок; ему не спастись. Видит, как качает дыхание Рен пряди, похожие на лунный свет, что падает ей на лицо, и проклинает Хэльварда за то, что вынудил поклясться.

Покрывает паутина трещин все озеро, и понимает Витарр, что нет у него иного выбора. Молит богов о своем спасении, бежит вперед, но боги детей Луны жестоки и прощают не все.

И пары шагов не успевает он сделать, когда рушится коварный покров. Разрывает тишину спящего леса детский крик, когда лед расходится под ногами сына конунга, и тяжелые осколки смыкаются над его головой.

В ужасе оглядывается Ренэйст по сторонам, давится слезами. Никак не может спасти брата, попавшего в ледяную ловушку, мечется на берегу, крича и плача. Никогда не звала она до этой минуты богов, чтобы те обратили на нее свой взор, не молила о помощи, оттого и не знает – они не услышат. Уши их полнятся кровью, древней и черной, рты зашиты красными нитками, а пустые глазницы глядят в темноту, куда им всем проложена дорога.

Срывается с губ ее испуганный вскрик, стоит чему-то тяжелому глухо упасть в снег подле самых ног, и не сразу признает она в этом предмете лук старшего брата. Хэльвард прыгает по особо большим льдинам с ловкостью оленя, роняет стрелы из колчана, а Ренэйст стоит на берегу, с трудом удерживая в руках его лук, который подняла из снега. Замирает Хэль на мгновение, добравшись до середины озера, стараясь сохранить равновесие, смотрит в темную его пучину – а затем прыгает, исчезая в ледяной воде.

Погружается лес в тишину, засыпает вновь, и покой его нарушают лишь всхлипы маленькой девочки. Прижимается она к древку лука мокрой щекой, не сводит затуманенного взгляда с поверхности озера, плача по двум своим братьям. Как могли они оставить ее одну? Как вернется она домой? И, главное, что же скажет Ренэйст отцу, когда захочет конунг узнать, где же его сыновья?

Не может она вернуться, ведь просил Хэльвард не рассказывать, что ходили они в лес, а другого ответа у нее для отца нет.

Кажется ей, что проходит вечность до той поры, когда доносится из чащи свист и ржание коней. Слышит она топот копыт, людские крики, и вскидывает Ренэйст голову, смотря на приближающихся к ней всадников. Как узнали они, куда держали путь беглецы? Будь она старше, то непременно бы задала отцу этот вопрос, но сейчас не имеет это никакого значения.

Ганнар Покоритель спешивается, и Ренэйст, прижимая лук к себе, бежит к отцу. Преклоняет мужчина колено, заключая ребенка в объятия, и, подхватив свое дитя на руки, целует ее в висок. Заходится Ренэйст еще более горьким плачем, жмется к отцу, пока сжимает он девочку в медвежьих своих объятиях.

– Хвала Глин, ты цела. Но где мальчики, Рена? – спрашивает он встревоженно, вглядываясь в лицо дочери единственным своим глазом. – Где твои братья?

Сердце конунга покрывается льдом, стоит Ренэйст указать на озеро. Покачивается сломанный лед на его поверхности, и больше не нужно слов. Вручает он дочь одному из своих спутников, вбегает в ледяные воды озера по щиколотку, вглядывается в его поверхность – но ничего не видит. Ни следа на огромных осколках льда; лишь темные линии разбросанных стрел.

– ХЭЛЬВАРД! – зовет он, сложив ладони ковшом у своих губ. – ВИТАРР!

Никто не отвечает ему. Все так же тих лес, лишь голоса луннорожденных, что прибыли сюда с ним, вторят ему, называют имена его сыновей, нарушают звенящую тишину.

Горе для отца потерять обоих своих сыновей; отказывается верить в их гибель Ганнар.

Какой родитель поверить захочет в то, что не стало его ребенка? Не должны родители жить дольше, чем дети, и ждет конунг, что сейчас выбегут к нему сыновья, просить прощения будут за свой глупый побег и за то, что бросили сестру одну, а он отругает их, уводя домой, в безопасность. Но жесток мир, в коем живут они, и нет в нем места безрассудству. Жестоко карают тех, кто не бережет себя – мудрость эту Ганнар познал сам, лишившись глаза.

– Там! – восклицает один из воинов, указывая в сторону Зеркала Вар.

Лед в центре озера дрожит, волнуется вода, и на одну из льдин падает грудью Витарр. Плюется водой, окоченевший, не в силах пошевелиться он – настолько испуган, – и находящийся в воде Хэльвард с трудом толкает его, вынуждая взобраться на лед всем телом. Крича, Ганнар и несколько его воинов спешат оказаться рядом как можно скорее, только покидают Хэльварда, посиневшего от холодной воды, силы. Тянет он к брату дрожащую руку, шепчет потрескавшимися губами:

– Вит… помоги мне…

Смотрит в пустоту Витарр полными ужаса глазами, сипло дышит ртом, сжавшись в комочек на холодном льду, не в силах пошевелиться. Бьет его озноб, шерсть меховой шубы покрыта крошечными сосульками, как и пряди коротких темных волос. Не сразу переводит взгляд на старшего брата, молящего о помощи, и с трудом размыкает кровоточащие губы, чувствуя, как сходят с них куски замерзшей кожи.

– Х… ххх…

Вместо имени брата из горла его вырываются лишь стоны и хрипы. Слабо шевелит пальцами, силится протянуть руку навстречу чужой руке, да толку от озябших, негнущихся кусков плоти нет. Голова мальчика дергается к Хэльварду, словно готов зубами затащить его к себе, да только закрываются карие глаза, и опадает Витарр на лед, застыв без движения. Хэльвард борется, кидает полный мольбы взгляд на отца, но силы покидают его, и юноша медленно соскальзывает в воду, скрываясь в ледяной глубине, так и не дождавшись помощи.

Полный боли крик конунга заставляет Ренэйст вздрогнуть. Прижимая к груди лук брата, не подозревает даже, какая ответственность отныне тяготит ее плечи.

Каждая история начинается с малой крови.

Троих детей подарила жена Ганнару-конунгу, но лишь двое из них встретили свою пятнадцатую зиму. Гибель Хэльварда сломила его, отказаться заставила от оставшегося сына, и надежды свои возложил конунг на дочь.

Семена гнева глубоко проросли в сердце Витарра и обещали взойти.

Глава 1. Обещание

Зима сурова – истину эту твердят еще с давних времен, когда Солнце восходило над их землей. Что говорить о тех зимах, что лютуют в вечной ночи? Нет больше среди луннорожденных помнящих то, как над Чертогом Зимы сиял золотой диск Солнца. Эти истории отныне кажутся лишь глупой сказкой, которой впору кормить щенков подле очага. Рожденные в бессменной тьме, не могут представить они смену дня и ночи, как и собственный дом, утопающий в зелени и ласковых лучах, дарящих тепло. Мир, в котором они рождены, суров и холоден, но воистину сильны те, кому в нем удается выжить.

Ренэйст быстра; пот бежит с нее, как с загнанной лошади. Пар срывается с обветренных губ, а сама она так и пышет жаром. Дергает головой, откидывает косы назад, щурит глаза, глядя на своего соперника. Дышит он так же тяжело, и кривит губы в усмешке; знает, что силы покидают конунгову дочь. Много ли нужно, чтобы одолеть ее, смотрящую на него глазами голубыми, как воды ледниковых озер, что скрываются у самых верхушек гор?

Белолунная не любит, когда ее сравнивают с водой. Вся она – живое пламя, дикая и необузданная.

– Давай! – ревет Хакон, ударив обухом топора по щиту. – Нападай!

Ренэйст сдувает с лица тонкую прядь волос, и снег скрипит под сапогами, когда она переносит вес с одной ноги на другую. Хакон прекрасный учитель, но требовательный. Не щадит он ее, не жалеет, лишь бо́льшего требует, пробуждает в ней азарт. Из своих двадцати двух увиденных зим десять провел он на боевом корабле, и оставило это след на суровом сердце.

Но знает Ренэйст, на что еще способно это сердце.

Волосы взмывают вверх, стоит ей сделать рывок. Оружие в руках мужчины поет, секира звенит, сталкиваясь с мечом, что танцует, ведомый рукой хозяйки, покорный, как пес, не желая уступать. Они танцуют, оставляют хитрое сплетение следов на снегу, прячут головы за щитами и удобнее перехватывают оружие, не сводя друг с друга внимательных взглядов. Хакон не поддается своей воспитаннице, не дает обдумать следующий шаг. Пресекает мысли, что каждый враг будет жалеть ее, ссылаясь на юный возраст и тонкий стан. Желает сражаться – пусть привыкает к жестокости. Наносит один удар за другим, да не в полную силу, чтобы не нанести дочери конунга тяжких увечий. Тонкой кажется она, словно сотканной изо льда, и слишком любима она им, чтобы посмел оставить шрамы на девичьей коже.

С легкостью отводит Хакон в сторону лезвие ее меча. Рука у Ренэйст легкая, такой ладно пускать стрелы, для меча же она не годится. Пристало в набеге завоевывать себе славу мечом, да и должна она знать, как отвести от себя беду, чтобы сердце его слабее сжималось от страха за ее жизнь. На роду написано женщинам иное – ждать дома, ткать рубахи и печь пироги, пока мужья их льют кровь и пируют на останках врагов. Не так страшна смерть, когда в безопасности милая, и на сердце груза нет, пока валькирия на лебединых крыльях несет тебя в палаты павших.

Только избранница его другой дорогой идет.

Неуклюже взмахивает Ренэйст руками, поскользнувшись на тонкой корочке льда, сокрытой за снегом. Само движется тело, натренированное тому, как надлежит поступать с врагами. Не успевает осознать, как бьет с силой открытую для удара женщину своим щитом, слыша знакомый хруст.

Падает дочь конунга на спину, выронив оружие, и глухо стонет, зажав ладонью нос. Смотрит на него льдистым взглядом, скалит зубы, а в уголках глаз блестят невольные слезы. Бросив секиру и щит на снег, Хакон склоняется над луннорожденной и, схватив за плечи, рывком ставит на ноги, отряхивая от снега. Дергается гордячка, вырваться старается, но он не позволяет.

– Покажи мне.

Удар пришелся прямо в лицо, да и вышел сильным; даже кровь носом пошла. Ворчит Ренэйст, стирает алые разводы, пачкая рукава. Злится на свою невнимательность и его крепкую руку. Эти самые руки, покрытые грубыми мозолями, отголосками долгой работы и сражений, обхватывают ее щеки, заставляя слегка поднять голову.

Хакон слизывает кровь с девичьего подбородка, зализывает раны, подобно дикому зверю. Хмурится, пытаясь увернуться от этих прикосновений, но вскоре сдается, принимая своеобразную ласку. Не пристало им миловаться, пока свадьба не сыграна, только как устоять? Хороша Ренэйст, да не только за это полюбил он ее. Упрямства, гордости и чести в ней столько, что на нескольких юношей одной с ней зимы хватит. В Чертоге Зимы есть женщины куда красивее, чем дочь конунга, ласковые и покладистые, только ни на одну смотреть Хакон не хочет.

Проводит луннорожденный тыльной стороной ладони по холодной от мороза девичьей щеке, хмурит брови. Запускает Рен пальцы в густой медвежий мех, из которого сделал он себе полушубок, и приподнимает уголки губ в улыбке, стоит Хакону отстраниться. Поднимает руку, проводит пальцами по шраму на его скуле, что получил он в набеге прошлой зимой, и подается ближе, целуя в колючий от густой бороды подбородок.

Сложно судить, как давно она была, прошлая зима. Ночь не идет на покой, отказывается сменить ледяную владычицу, лишает возможности прокрутить колесо до конца. Даже ветер боги забрали себе, и никто из живущих не знает, сколько веков тяготеет над ними проклятье. Ждут люди возвращения своих богов, но каждый знает истину, о которой не говорят.

Мертвы боги. Некому возвращаться.

– Хватит на сегодня тренировок, – усмехается Хакон, отстраняясь от нее.

Северянка хмурит брови, но делает шаг назад, выпуская мужчину из своих рук. Нос у нее красный и опухший от удара, и, зачерпнув ладонью немного снега, прижимает Хакон его к ее лицу. Фырчит Ренэйст, качает головой, пытаясь увернуться.

– Стой смирно, – недовольно фырчит мужчина, когда она вновь пытается ускользнуть от его руки. – Твоя матушка не обрадуется, увидев клюкву у тебя вместо носа. Не похвалят меня за это.

– Поделом тебе, зверюга! – с обидой отвечает она, сверкая недобро глазами.

Выскальзывает Белолунная из его рук, стряхивает с лица прилипший к коже мокрый снег, розоватый от крови. Хакон усмехается в черную бороду, довольный собой, встречает прямо недовольный взгляд возлюбленной. Кинется на него с кулаками – окажется в сугробе. Ее светлая макушка ему едва ли до плеча достает, не ей с ним тягаться.

– Поспешила бы, – отзывается воин, поднимая свою секиру. Луннорожденный проводит большим пальцем по лезвию, проверяя, хорошо ли заточено. – Ганнар-конунг стяги созвал, гости сегодня прибыть должны.

Смотрит она на носки своих сапог, хмурится. Хочет конунг взять с собой дочь в этот набег, и мысль о долгом плаванье волнует и тяготит. Не смогла Ренэйст полюбить море после того, как воды озера сомкнулись над головой Хэльварда. Двенадцать зим прошло, а все чудится ей лицо брата и страх душит. Но манят чужие земли, моряки с детства кормят волчат байками о том, что над теми берегами сияет Солнце. Как тут не пожелать покинуть родные места?

– Уж больно ты спокоен, – говорит она, – не боишься, что свататься ко мне будут?

– А чего мне бояться? – пожимает плечами Хакон. – Любого что на кулаках, что на мечах одолею. А если конунг не позволит, то взвалю тебя на плечо – и увезу.

– Куда же ты меня повезешь?

– Домой.

Ответить ей нечего, на том и расходятся. Она не оглядывается, но знает, что и он не смотрит ей в спину.

На ходу прячет она руки в теплые рукавицы, отделанные изнутри овечьей шерстью, и направляется в сторону дома. Спешит оказаться подле теплого очага, согреться, а после встречать гостей, прибывших в Чертог Зимы со всех краев их земель. Жилище конунга находится позади Великого Чертога – дома, в котором проходят все важнейшие собрания, – расположенное ближе к лесу, отгороженному стеной. Проходя вдоль нее, останавливается Ренэйст, поворачивает голову, зубами прихватив нижнюю губу. Взгляд сам ищет, да не находит.

Злосчастную прореху заделали двенадцать зим назад.

Отгоняет от себя темные, тяжелые мысли и поднимает взгляд к небу. После гибели богов снегопад – редкое явление. Нет больше ветров, несущих по небу темные корабли, полные белой смерти. Не часто достигают тучи этих берегов, а если случится такое, то медленно падает снег, накрывая жилища луннорожденных колючим одеялом. Говорят, в былые времена ветер играл со снегом, как кошка с мышью, бросал снежинки из стороны в сторону, превращая снегопады в настоящие метели. Худо приходилось тому, кто оказался в пути во время бурана, но ей остается лишь представлять, каково это.

Продолжает Ренэйст свой путь, слышит, как хрустит снег под ногами, и смотрит на то, как облачка пара, что выдыхает носом, поднимаются вверх, превращая ее в крылатого змея из детских сказок. Коротко улыбнуться заставляет эта мысль, словно бы в один миг стала дочь вождя ребенком, но не стоит забывать о том, кем она является сейчас.

Над крышей виднеется струйка дыма, уносящаяся ввысь. Со стороны дом напоминает сугроб, в коем заметна дверь из темного дерева, и прежде, чем войти, стучит Ренэйст сапогами друг об друга, стряхивая с каблуков налипший на них снег. Внутри тепло, и воздух такой плотный, что глаза слезятся. Йорунн, свою мать, видит северянка подле огня. Настолько увлечена она своей работой, что не замечает возвращения дочери. Снимая с себя полушубок из волчьей шерсти, Ренэйст любуется ею, видит, как порхают над гобеленом тонкие пальцы, накладывают новые ровные стежки на полотно. Лежат на ее плечах тяжелые светлые косы, перехваченные на лбу золотым обручем, а в свете очага заметны глубокие тени, что пролегли под ее глазами. Много зим назад большой мунд заплатил Ганнар-конунг, чтобы красавица принадлежала ему, а теперь вынужден видеть лишь тень былой любви.

Смерть Хэльварда подкосила ее больше, чем мужа. Долго лила она горькие слезы, умоляя сохранить ей Витарра, не отправлять сына воспитываться на островах, с глаз конунга долой. Ганнар не желал видеть его, винил в том, что случилось в ту ночь, а Йорунн не могла пережить потери еще одного сына.

В ту ночь любовь к супруге угасла в нем.

Чуть поодаль от очага видит она Сварога. Еще мальчишкой привез его из набега ее дед, Леннеконунг, да так и прожил солнцерожденный среди них всю свою жизнь. Руки его работают с тканью, да только не с гобеленом, а огромным полосатым парусом, бо́льшая часть которого лежит у него в ногах. Нет от паруса смысла, ведь и ветров больше нет, чтобы вдыхать в него жизнь, оттого хранят его как дань прошлому.

Многое, что осталось в их мире – лишь дань. Только вот никто не смеет задать вопрос о том, кому же она предназначена.

Старик замечает ее первым. Поднимает на Рен взгляд выцветших глаз, кривит губы в усмешке, обнажая редкие зубы. Перестает шить, складывает руки на парусе да говорит так громко, что кюне пора заметить, что не одни они больше в конунговом доме.

– Хорош у тебя нос, красавица.

Ренэйст цокает на него языком. Сварог возвращается к своему ремеслу, покачав головой. Закидывает в рот сухой хлеб, смоченный в молоке, и продолжает шить, напевая что-то на своем языке. Многие рабы, привезенные сюда, знают язык луннорожденных, да только и свой забывать не хотят. Словно бы это что-то изменит, словно бы что-то вернет.

Йорунн наконец замечает свою дочь. Бескровные губы ее трогает улыбка, а в потухших глазах мимолетно вспыхивает живой огонек. Тянет к Ренэйст узкую ладонь, и шагает луннорожденная к матери, позволив той увлечь себя на скамью. Бедром она прищемляет юбку материнского платья, но кюна даже и не обращает на это внимания. Опускает Рена голову, прячет от Йорунн свое лицо; тревожиться будет мать, винить Хакона, если увидит.

– Ох, бедняжка! – восклицает она, сжимая пальцы дочери в ладони. – Совсем околела!

– Не околела.

Двигает она гобелен, что едва не падает на пол, и кладет голову на материнские колени. Заботливые руки начинают гладить светлые волосы, и, окутанная ее теплом, Рен закрывает глаза. Тяжко ей видеть мать такой подавленной, только не зацветет она больше, не порадуется. Белолунная знает, что и сейчас ее глазам вернулась прежняя печаль. Лицо кюны полнится грустью, а единственное, что может вернуть ей радость, покоится на дне Зеркала Вар.

Мечтает она, что вот-вот заскрипит снаружи снег, откроется дверь и войдет в жаркий дом Хэльвард, и будет он в самом зените двадцать четвертой своей зимы. Только не быть этому. Не открыть ему двери, не войти в дом. Лежит ее брат в холодной воде, да там и останется.