Like as, to make our appetite more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured;
But thence I learn and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.

Чтоб разбудить порой ленивый аппетит,
Закуской острою его мы возбуждаем,
Когда же чувствуем, что нам болезнь грозит,
Ее лекарством мы заране прогоняем.
Так точно пресыщен твоею красотой,
Я горьких соусов решил к блюдам прибавить,
И счастием своим, как недугом, больной,
Болезнью вызванной здоровье поисправить.
Но хитростью своей наказан я вдвойне:
Любовь нельзя лечить искусственным недугом,
Злом заменив добро, и вижу я с испугом,
Что раньше был здоров, теперь же плохо мне.
Узнал я, что тому лекарство не поможет,
Кого болезнь, тобой внушенная, тревожит.

Перевод В.А. Мазуркевича

Как острой смеси мы спешим подчас принять,
Чем спящий аппетит к работе возбуждаем
И горькое затем лекарство принимаем,
Чтоб зол грозящей нам болезни избежать, –
Так, сладостью твоей донельзя подслащенный,
Я горьких яств искал, чтоб вызвать аппетит,
И рад бывал, своим блаженством пресыщенный,
Когда хоть что-нибудь во мне вдруг заболит.
В любви предвидеть зло нас учит ум суровый,
Хотя мы ничего не слышали о нем,
И нам велит лечить свой организм здоровый,
Пресыщенный добром, снедающим нас злом.
Но в яд губительный лекарство превратится
Тому, чья вся болезнь в любви к тебе таится.

Перевод Н.В. Гербеля

Как с целью возбудить себя к еде
Мы острой смесью небо раздражаем;
Как мы, боясь, незримой нам беде
Лекарством зримую предпосылаем,
Так, сладостью твоею пресыщен,
Я горечь зелья примешал в питанье,
И вот, больной здоровьем, осужден
Без всякой нужды выносить страданье.
Так хитрости любви, предупреждая
Незримые мученья, их творят,
Лекарствами, здоровье отравляя,
Избыток блага обращают в ад.
И понял я – леченье только губит
Тех, кто, как я, тебя безумно любит.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXIX

What potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
O benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.

Со страхами в душе надежды чередуя,
Коварных слез сирен немало выпил я,
Перегоняя их в ретортах бытия,
И падал, поражен, победу торжествуя.
Как заблуждался я, когда мечтал порой,
Что счастье высшее дарует мне победа,
Как пламенел мой взор и тешился игрой
Видений призрачных болезненного бреда!
Благодеянье зла! Я убедился в нем!
Приносит зло добру нередко улучшенье;
Потухшая любовь, пылавшая огнем,
Прекрасней и сильней горит по возрожденье.
Так после мук вернул я счастие опять,
Чтоб трижды большее блаженство в нем
познать.

Перевод В.А. Мазуркевича

Как много выпил я коварных слез сирен,
Эссенции гнусней ключей подземных ада,
Причем отраду страх теснил, а страх отрада –
И, с мыслью победить, опять сдавался в плен.
В какие, сердце, ты ввергалося напасти,
Считая уж себя достигнувшим всего!
Как яростно блестит луч взора моего
В болезненной борьбе отчаянья и страсти!
Врачующее зло, я вижу, что тобой
Хорошее еще становится прекрасней,
И, сделавшись опять владыкой над душой,
Погасшая любовь становится всевластной.
И, пристыженный, вновь я возвращаюсь вспять,
Успевши больше злом добыть, чем потерять.

Перевод Н.В. Гербеля

О, сколько горьких слез я выпивал
Очищенных средь колб, подобных аду,
Надежду страхом, страх надеждой гнал,
Теряя там, где ожидал отраду!
Каких безумств не совершал в тот миг,
Когда считал себя в зените счастья!
Как выступали из орбит своих
Мои глаза в припадках злобных страсти!
О благо зла! Теперь могу понять,
Что лучшее лишь лучше от страданий, –
Любовь былая, возродясь опять,
И краше, и полней очарований.
Так я ценой перенесенной муки,
Счастливей трижды после дней разлуки.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXX

That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel,
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken,
As I by yours, you've pass'd a hell of time;
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffer'd in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble salve, which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.

Меня влечет к тебе размолвка прежних дней;
Страданья прошлые и прошлые печали
Мою вину дают мне чувствовать сильней,
Ведь сердце у меня не из каленой стали.
И если от моей страдаешь ты вины,
Как от твоей сносил когда-то я мученья,
Познал ты, друг мой, ад; страдания сильны,
Но я, тиран, забыл об этом, без сомненья.
Напомни мне о них, моих терзаний ночь,
Тебе б отведать дал бальзама я бокал
Смирения, чтоб грусть ты мог бы превозмочь,
Как некогда ты сам мне сердце врачевал.
Но пусть искупит все взаимная вина!
Наш обоюдный грех смягчить она должна.

Перевод В.А. Мазуркевича

Хоть жесткость, друг, твоя мне служит оправданьем,
Но, унесясь душой к своим воспоминаньям,
Я никну в прах главой под бременем грехов,
Затем что нервы рок мне свил не из оков.
Когда ты сражена жестокостью моею,
Как некогда сражен я был, мой друг, твоею,
То ты узнала ад, а я не мог вполне
Сознать, как сам страдал лишь по твоей вине.
Когда бы привело на память горе мне,
Что за удары рок таит для назиданья,
Я б – так же как и ты, когда-то в тишине –
Поднес тебе бальзам, врачующий страданья.
Да, грех прошедший твой и настоящий мой
Друг другу извинять, сойдясь между собой!

Перевод Н.В. Гербеля

Что ты жесток был, ныне мне отрадно;
Хоть в ту пору обида и печаль
Терзали грешный дух мой беспощадно, –
Ведь нервы у меня не медь, не сталь…
И если б ты мое познал презренье,
Как я твое, то ты б изведал ад.
Но я, тиран, забыл бы про тот яд,
Который влил ты мне в те дни мученья.
О, вспомнив лишь ту горестную ночь,
Вся глубь души моей из состраданья
Влила б тебе, как ты мне, чтоб помочь,
Бальзам любви и соболезнованья.
Но грех твой ныне в радость обращен.
И я тобой, а мною ты прощен.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXI

'Tis better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost, which is so deem'd
Not by our feeling, but by others' seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts, my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad and in their badness reign.

Уж лучше низким быть, чем слыть им
и напрасно
Упреки в низости выслушивать порой,
Лишать себя забав невинных ежечасно,
Из страха, что грехом их может счесть другой.
Зачем же признавать судом непогрешимым
Случайный взгляд людей, ошибочный вполне?
Они грешат, как я, и мненьем нетерпимым
Привыкли очернять все то, что мило мне.
Нет, буду сам собой! А тот, кто судит строго
Деяния мои, грешит, наверно, сам;
К лицу ль подобный суд морали их убогой:
Они бредут кривясь, я ж строен, смел и прям.
Иль, может, доказать хотят они бесчестно,
Что люди все дурны и зло царит всеместно.

Перевод В.А. Мазуркевича

Нет, лучше подлым быть, чем подлым слыть,
Когда не подл, но терпишь осужденья,
Когда ты должен не как хочешь жить,
Но так, как требует чужое мненье.
Как чуждые, превратные глаза
Могли б хвалить мои переживанья
Иль ветреность мою судить, когда
С их точки зло – добро в моем сознанье?
Я есть – как есть. Кто стрелы направляет
В мой грех, тот множит лишь свои:
Я, может, прям, кривы ж они, кто знает?
Не их умам судить дела мои,
Пока не верно, что все люди злы,
Во зле живут и злом порождены.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXII

Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain,
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.

Мой друг, подарок твой, та книжка записная,
Исписана вполне, и в памяти моей
Заметки, ни одной из них не забывая,
Я сохраню навек иль лучше до тех дней,
Когда придет конец, – когда мой ум затмится.
Когда в груди моей не будет сердце биться.
Но до тех пор во мне всегда жить будешь ты, –
Я сберегу в душе моей твои черты.
Так долго книжка та не может сохраняться.
Я не нуждаюсь в ней, чтобы любовь твою
В ней отмечать, – ее я смело отдаю:
Я сердца памяти вполне могу вверяться.
Заметки ж о любви мне при себе хранить –
Не значит ли, что я могу любовь забыть?

Перевод Н.В. Гербеля

Твой дар, портрет твой, у меня в мозгу
Запечатлен; его не смоет вечность.
Он тления не знает, жить ему
Вне времени предела в бесконечность.
Иль, в крайности, пока моей душе
Дает еще существовать природа.
В то время, как все гибнет на земле,
Твой облик будет цвесть из рода в роды.
Прожить ли столько этому портрету?
Я без доски ношу в душе другой.
Вот почему мне в этом нужды нету:
Твой истинный неразлучим со мной.
Держать для памяти изображенье
Не значит ли признать права забвенья?

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXIII

No, Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old;
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true despite thy scythe and thee.

Не подглядишь во мне ты, Время, измененья!
Громада праха, вновь взнесенная тобой,
Не будет для меня предметом удивленья:
Все это уж не раз вставало предо мной.
От старины твоей мы все в восторг приходим
И думать про нее за лучшее находим,
Что волей нашей все, что видим, создано,
Чем знать, что это все известно уж давно.
Ни пришлое, ни то, что нас сопровождает
На жизненном пути, меня не удивляет:
Ведь летопись твоя и все, что мы кругом
Встречаем в жизни, лжет в стремлении своем.
В одном лишь свой обет исполнить я намерен:
Я буду, вопреки тебе, о Время, верен!

Перевод Н.В. Гербеля

Нет, время, нет, меня ты не изменишь!
Взведенных вновь тобою пирамид
Моим очам ни нов, ни чуден вид,
В какой наряд его не разоденешь!
Наш краток век, и вот нам в удивленье
Все то, что выдаешь за старину,
И видим мы мечты осуществленье
В уже известном нашему уму.
Не верю я тебе! Не проведет
Меня ни то, что есть, ни то, что было;
И прошлое, и видимое лжет,
Раз их твое теченье породило.
Я так клянусь – и это будет вечно:
Назло тебе быть верным бесконечно.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXIV

If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.

Любовь моя очей величьем не сразит,
Которое судьба разбить паденьем может,
А Времени любовь и злоба – уничтожит,
И образ чей то в терн, то в розаны повит.
О нет, она живет вдали от всех, не жаждет
Величия царей, средь пышности не страждет,
Не падает во прах под тяжестью потерь,
Что часто так у нас случается теперь!
Политики она нисколько не боится,
Той еретички злой, что лишь на срок трудится.
Но высоко стоит, уверенная в том,
Что пламя и вода и все – ей нипочем.
Чтоб боле ясным быть – ссылаюсь на дела
Погибших за добро и живших лишь для зла.

Перевод Н.В. Гербеля

Моя любовь и царского рожденья
Могла б быть все же пасынком судьбы,
Здесь все становится без исключенья –
Бурьян, цветок ли – жертвою косы.
Любовь же вне случайностей, и чужд
Ей пышный блеск дворцов и мрак паденья,
Она цветет в богатстве и средь нужд,
Вне прихоти времен и разрушенья.
Что для нее расчеты государства
В изменчивости суетной своей?
Она сама незыблимое царство,
Не ждет тепла, не гибнет от дождей.
Сошлюсь на тех, кто жил в греховной тьме,
Но умер как разбойник на кресте.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXV

Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all and more by paying too much rent
For compound sweet; forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborned informer! a true soul
When most impeach'd, stands least in thy control.

Скажи, к чему носить мне внешние отличья,
Тем отдавая дань наружному приличью,
И создавать столпы для вечности слепой,
Клонящиеся в прах пред тленностию злой?
Я ль не видал, что те, которые искали
Отличий и чинов, их вслед за тем теряли,
Затем что, век платя недешево за честь,
Не помнили того, что ведь и счастье есть.
Пусть близ тебя вкушать я буду наслажденье;
А ты прими мое благое поклоненье,
Которое во мне правдивее всего
И требует взамен лишь сердца одного.
Итак, доносчик, – прочь! Душа, как ни прекрасна,
Чем больше стеснена, тем менее подвластна.

Перевод Н.В. Гербеля

Носить ли сень царей мне над тобой,
Чтоб выразить наружное почтенье,
Иль класть основы вечности – живой
Не долее, чем тлен и разрушенье?
Я ль не видал искателей почета,
Терявших все в стремлении к нему,
За то, что предпочли, пустые моты,
Простой, здоровой – острую еду?
Нет, нет! Тебя в душе я буду чтить.
Прими мой дар, хоть бедный, но свободный,
Без примеси приправы разнородной.
Давай друг друга попросту любить.
Прочь, клевета! Знай: верная душа,
Что ни твори, останется чиста.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXVI

O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering, as thy sweet self grow'st.
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, O thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delayed, answered must be,
And her quietus is to render thee.

О, мальчик, в власти чьей – как это каждый знает –
И зеркало любви, и Времени коса,
Ты все растешь, тогда как сверстников краса,
Тускнея с каждым днем, все больше увядает.
Когда природа – царь живущего всего –
Тебя в пути своем удерживает властно,
То делает она все это для того,
Чтоб Время знало, что спешит оно напрасно.
О, бойся ты ее, способную сгубить
И задержать в пути, а не с любовью встретить,
Но на призыв ее придется все ж ответить,
Она ж должна свое подобье сотворить^[7].

Перевод Н.В. Гербеля

Мой нежный мальчик, у тебя в руках
Власть времени и с ней летучий миг.
Ты все цветешь, а на твоих глазах
Хиреет вид поклонников твоих.
Природа, властвуя над разрушеньем,
Тебя щадит в движении вперед,
Чтобы похвастаться своим уменьем,
Порой умерить времени полет.
Но все ж страшись, о баловень беспечный,
Задерживать она не в силах вечно.
Когда-нибудь она предъявит счет,
И срок расплаты все равно придет.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXVII

In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with Art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' eyes are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.

Кто б черное посмел прекрасным встарь считать?
А если б и посмел – оно б не заблистало;
Теперь же чернота преемственною стала,
Тогда как красоту всяк стал подозревать.
С поры той, как рука вошла в права природы
И начали себя подкрашивать уроды,
Волшебной красоте нет места на земле:
Поруганная злом, она живет во мгле.
Вот почему черны глаза моей прекрасной:
Они скорбят, что те, которые судьбой
С рожденья снабжены наружностью ужасной,
Природу топчут в грязь фальшивой красотой,
Но в трауре своем они все ж так прекрасны,
Что похвалы в их честь всегда единогласны.

Перевод Н.В. Гербеля

Встарь чернота считалась некрасивой,
И красота быть черной не могла.
Теперь, став черной, часто слыть фальшивой
Устами клеветниц обречена.
Ведь если каждый может заменить
Уродливость искусственной красою,
Где красоте головку преклонить,
Поруганной кощунственной рукою?
Поэтому глаза у милой черны,
Как ворон, и глядят как бы грустя,
Что дурнота слывет красой, позорно
Фальшивым блеском правду исказя.
И эта грусть так чудно ей к лицу,
Что каждый в нем признает красоту.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXVIII

How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more bless'd than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.

О, музыка моя, бодрящая мой дух,
Когда на клавишах так чудно ты играла
И из дрожавших струн ряд звуков извлекала,
Будивших мой восторг и чаровавших слух, –
Как клавишами быть хотелось мне, поэту,
Лобзавшими в тиши ладони рук твоих
В то время, как устам, снять мнившим жатву эту,
Лишь приходилось рдеть огнем за дерзость их.
Как поменяться б им приятно было местом
С толкущейся толпой дощечек костяных,
Рабынь твоих перстов, манящих каждым жестом
И сделавших ту кость счастливей уст живых,
Но если клавиш хор доволен, торжествуя,
Отдай им пальцы, мне ж – уста для поцелуя.

Перевод Н.В. Гербеля

Когда ты, музыка моя, играя,
Приводишь эти клавиши в движенье
И, пальцами так нежно их лаская,
Созвучьем струн рождаешь восхищенье,
То с ревностью на клавиши смотрю я,
Как льнут они к ладоням рук твоих;
Уста горят и жаждут поцелуя,
Завистливо глядят на дерзость их.
Ах, если бы судьба вдруг превратила
Меня в ряд этих плясунов сухих!
Раз что по ним твоя рука скользила –
Бездушность их блаженней уст живых.
Но если счастливы они, тогда
Дай целовать им пальцы, мне ж – уста.

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXIX

The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust;
Enjoy'd no sooner but despised straight;
Past reason hunted; and no sooner had,
Past reason hated, as a swallow'd bait,
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest, to have extreme;
A bliss in proof, – and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.

Постыдно расточать души могучей силы
На утоленье злых страстей, что нам так милы:
В минуту торжества они бывают злы,
Убийственны, черствы, исполнены хулы,
Неистовы, хитры, надменны, дерзновенны –
И вслед, пресытясь всем, становятся презренны:
Стремятся овладеть предметом без труда,
Чтоб после не видать вкушенного плода;
Безумствуют весь век под бременем желанья,
Не зная уз ни до, ни после обладанья,
Не ведая притом ни горя, ни утех,
И видят впереди лишь омут, полный нег.
Все это знает мир, хотя никто не знает,
Как неба избежать, что в ад нас посылает.

Перевод Н.В. Гербеля

Деянье похоти есть трата духа
В преступном мотовстве стыда: оно
Проклято, низменно, к рассудку глухо,
Убийственно, кроваво и грязно;
Едва изжито – будит отвращенье;
Сверх помыслов желанно; чуть прошло –
Сверх помыслов гнетет; и, как мученье
Проглоченной с крючком приманки, зло.
Безумие в неистовстве своем –
В былом; в тот миг, когда в стремленьи,
несдержимо –
Зарница счастья; тьма скорбей потом,
То в даль манит, то сон, мелькнувший мимо.
Мир, зная это, как бы знать был рад
Бежать небес, ведущих в этот ад!

Перевод М.И. Чайковского