На небесах ещё светло… Постскриптум

Компьютерный набор и составление Андрей Васильев

Вёрстка и составление Юлия Архирий

Фотограф Юлия Архирий

наследники Владимир Попов

© Владимир Попов, 2023

© Юлия Архирий, фотографии, 2023

© Владимир Попов, наследники, 2023

ISBN 978-5-0060-7216-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я сквозь время прошёл…

«На небесах горит огонь …»

 
На небесах горит огонь —
пылает небо в синей чаше.
На небесах горит огонь,
всепожирающий и страшный.
 
 
Он облака окрасил червлью.
И день погибнет без возврата…
И птица линию прочертит,
летя неслышно вдоль заката.
 

«Я сквозь время прошёл, как игла через ткань…»

 
Я сквозь время прошёл, как игла через ткань.
И туманом проплыл в предрассветную рань.
 
 
В заповедную рощу тайком я проник.
И уснул молодым, а проснулся – старик.
 
 
Оглянулся вокруг – только нет никого.
И закрыл я лицо золотым рукавом.
 

Баллада о караване

 
Касаясь колючих растений,
причудливо, страшно и странно
качались короткие тени
полуденного каравана.
 
 
На эту печальную пену
взирая глазами пустыми,
шагали верблюды и пели
печальную песню пустыни.
 
 
Вставали миражи невинно —
сквозь пальцы просачивались.
Качались в горбах бедуины.
Качались – раскачивались.
 
 
Идут никуда ниоткуда
не первую тысячу дней
двенадцать облезлых верблюдов,
двенадцать угрюмых людей.
 
 
А люди, темны и раскосы,
мычали забытый мотив.
И змеи, как знаки вопроса,
вставали у них на пути.
 
 
Верблюды шагали степенно,
следя за рассветной игрой.
И город всплывал постепенно
высокою синей иглой.
 
 
Сильней океанского вала
шумела людская молва.
Под стенами выл зазывала.
Стенал за стеною мулла.
 
 
В тени бородатые люди
смеялись и пили кумыс.
И лёгкая музыка лютни
спускалась по лестнице вниз.
 
 
И красного золота глыбы
лежали на жёлтом песке.
Рабыни, как чёрные рыбы,
плескались в зелёной воде.
 
 
Средь этого блеска и блуда,
средь пляшущих этих теней,
стояли двенадцать верблюдов,
стояли двенадцать людей.
 
 
Тряпицы с едой завернули,
пустой отшвырнули кувшин,
верблюдов за ноздри рванули
и молча в пустыню ушли.
 
 
Сверкали овальные башни.
А воздух дурманом дурил.
И город, прекрасный и страшный,
в высокие трубы трубил.
 

«Хоть собака залаяла б, что ли… …»

 
Хоть собака залаяла б, что ли… —
я оглох в этой жуткой глуши.
Смотрит месяц в широкое поле:
ни живой и ни мёртвой души.
 
 
И чего непогоде неймётся? —
понеслась по снегам и по льдам.
Воет ветер
и сзади крадётся,
словно волк по горячим следам.
 
 
Зреют в небе огни золотые,
и сверкают колюче-остро.
Млечный Путь, как дорога Батыя,
полон ярких далёких костров.
 
 
Над землёю стоит непокой…
Чья-то тень на ветру замерзает,
будто женщина машет рукой.
Подхожу – а она исчезает.
 

Лунные странники

 
Когда одиноко
мне было невмочь,
я вышел из хижины
в лунную ночь.
 
 
По ясной дороге
пошёл через лес.
И было светло
от земли до небес.
 
 
И вижу: навстречу мне
лунной тропою
печальные люди
несметной толпою
 
 
идут друг за другом,
молчанье храня
и смотрят как будто
они сквозь меня.
 
 
Вот девы проходят
в спокойствии жутком —
синеют в руках
лепестки незабудки.
 
 
И древние старцы
сидят на повозке,
а лица возниц —
как из света и воска.
 
 
Стоял на тропе я
с душой иноверца,
но лунные кони
прошли через сердце.
 
 
И свет разливался
чудесным обманом.
И лунные камни
дымились туманом.
 
 
Я руки раскинул —
мольбой изошёл,
шагнул в середину —
сквозь камень прошёл.
 
 
Я был среди них
и, боясь оступиться,
пытался запомнить
бесплотные лица.
 
 
…И вышли на берег.
Всходили бесшумно,
по зыбкому трапу
на лунную шхуну.
 
 
А я повернулся
и шёл до рассвета,
в глуши укрываясь
от лунного ветра.
 
 
Вставала заря.
Петухи прокричали…
И встретил я утро
в любви и печали.
 

«То ли сосны шумят…»

 
То ли сосны шумят,
то ли ель ворохнулась.
То ли путник далёкой
дорогой идёт.
 
 
Одинокая мать
среди ночи проснулась
и тихонько-тихонько
ребёнка зовёт.
 
 
То ли мальчик, черпнув
осторожною горсткой,
по колено в воде,
воду тёмную пьёт…
 
 
Чудо-песня слышна:
то ли вепс вологодский,
то ли чудь белоглазая
под землёю поёт.
 

Свержение Перуна

 
Всходило солнце, грозное и злое,
и отгоняло полчища врагов.
И освещало капище – земное
пристанище уродливых богов.
 
 
Жрецы держали цепкими руками
кровавых безголовых петухов.
И жертвенник – огромный плоский камень —
дымился смрадом жжёных потрохов.
 
 
Сюда спешили всадники и лодки,
ползли калеки ради утешений.
А ночью псы друг другу рвали глотки
из-за остатков жертвоприношений.
 
 
Секирой вырубленный, деревоогромный,
тот истукан, кого боялись русы,
стоял Перун – бог молнии и грома,
сереброглавый и золотоусый.
 
 
Ногою твёрдой попирая камень
и выпучив невидящий зрачок,
держал, зажатый грубыми руками,
небесных молний скомканный пучок.
 
 
То не шумят деревья вешней веткой,
то не звенят весёлые ручьи:
то палками о медные тарелки
бьют, возглашая новость, бирючи.
 
 
Они сзывали на реку Почайну…
И неизвестность предвещала страх.
Мужчины хмурились.
И женщины молчали.
И плакали младенцы на руках.
 
 
И в ужасе застыли…
Словно режут
брат брата на предательском пиру:
с горы катился бог и громовержец —
огромный и чудовищный Перун.
 
 
И люди плакали, закрыв лицо руками.
Стояли в страхе, белые как мел…
Но молнии над ними не сверкали.
Небесный гром над ними не гремел.
 

«В поле сыч сычет…»

 
В поле сыч сычет.
Мать дитя кличет.
 
 
Древо лист ронит.
А старик стонет.
 
 
Да воды просит.
На земле осень.
 
 
На земле вечер.
В небесах вечность.
 
 
Мать дитя кличет.
В поле сыч сычет.
 

«Я накликаю беду …»

 
Я накликаю беду —
упаду на север:
головою в лебеду,
а ногами в клевер.
 
 
Кровью землю орошу,
диким зверем взвою,
сердце в небо отпущу,
а любовь зарою.
 
 
Поднимусь средь бела дня
цветом иван-чая…
Что-то здорово меня
от ветров качает.
 

«Поклонюсь до земли…»

 
Поклонюсь до земли.
Помолюсь на восход.
Вы на запад пошли —
я пошёл на восток.
 
 
Будет речь простодушней,
и кровь горячей.
Будет сумка пастушья
на костлявом плече.
 
 
От села до села
не достану рукой.
И сухая стрела
пропоёт надо мной.
 

«Обжигаясь торопливо…»

 
Обжигаясь торопливо,
слёзы чёрные лила:
из кладбищенской крапивы
ты рубахи мне плела.
 
 
Из реки тянула тину.
Созывала вороньё.
На трёх водах кипятила
приворотное питьё.
 
 
Поднялась заря-полымя.
Разыгрался ветер-вой…
Проросла судьба полынью —
самой горькою травой.
 

«Зашумит под окном обнажённая ветвь …»

 
Зашумит под окном обнажённая ветвь —
стукнет в раму средь полночи чёрной.
Керосиновой лампы рассеянный свет
еле виден в окне закопчённом.
 
 
Эта ночь запрягла вороного коня
и впотьмах с улюлюканьем гонит.
И поэтому так под окном у меня
ветка гнётся под ветром и стонет.
 
 
И трава нашептала грозу ввечеру
жёлтой липе и красному клёну.
И свободные силы на воле ревут
над пространством пустым и бездонным.
 
 
Мёрзлый ветер потянет с другой стороны
небывалых дождей паутину.
То ли крики совы, то ли свист Сатаны
по ночам осыпает рябину.
 

«Слышу птицы долгий голос…»

 
Слышу птицы долгий голос.
На простор раскрыта дверь.
Паутины вдовий волос
собирается в кудель.
 
 
И медлительные сказы
происходят наяву…
И старик совиным глазом
долго смотрит в синеву.
 

В старинном парке

 
Целый день в старинном парке,
На скамейке у реки,
Три мегеры, словно Парки,
Крутят серые клубки.
 
 
Золотое солнце светит.
Берег влагой напоён.
И у ног играют дети
С незапамятных времён.
 
 
Облака проходят чинно,
Так же, словно в век иной, —
Чьи-то лица различимы
За воздушной пеленой.
 
 
Годы призрачно-иные
Не рассыплются во прах:
Чьи-то шёпоты ночные
Заблудились в камышах.
 
 
В доме том пустопорожнем,
Между сумрачных окон,
Дверь открылась осторожно:
Кто-то вышел на балкон.
 
 
Кто-то видит, кто-то слышит,
Кто-то что-то говорит…
То ли это ветер дышит,
То ль душа моя болит.
 

«Прилетает зяблик-птица…»

 
Прилетает зяблик-птица…
Окликают неба ширь
синим посвистом синица,
красным посвистом снегирь.
 
 
Обод солнечной короны
март повесил на гвоздок…
Строят строгие вороны
хворостиное гнездо.
 
 
Обнажилась у подворья
прошлогодняя трава…
Как дорога в Лукоморье,
тает зимняя тропа.
 

Призрачная деревня

 
Подошёл к деревне…
В полночь
я подошёл к деревне…
Ни в одном окне
не было света,
и избы
тёмными громадами
обступили меня.
Ни людей, ни животных
не было слышно,
только на пустыре
ведьма косила крапиву
и охала: – Ох! Ох! —
то ли пела,
то ли стенала.
Огромная луна
пылала пожаром
и поджигала
проходящие облака.
 
 
Постучался в избу…
Постучался в крайнюю избу, —
двери не заперты, —
и наощупь прошёл в переднюю.
Зажёг свет и окликнул хозяев, —
Никто не отозвался.
Сел на лавку возле печки
и стал ждать.
Пахло хлебом
и разварной картошкой.
 
 
Замигала, погасла лампада…
Замигала, погасла лампада,
подошёл тихонько к иконе,
взглянул на лик Спасителя:
Он смотрел на меня с укоризной
строгими глазами.
 
 
Я вышел из избы,
и ночь обняла меня
прохладными руками.
Тяжело поднялась одинокая птица:
словно в ладоши, хлопала крыльями.
На берёзе встревожились листья…
 
 
Возле калитки,
возле калитки
я поднял детскую варежку
и повесил на изгородь…
Громко падали яблоки.
Шёл по деревне,
смотрел на дома,
а всюду было пусто:
живые души
исчезли из этого мира.
 
 
Над колодцем ветер…
Над колодцем ветер
раскачивал пустое ведро,
и тихонечко звякала цепь.
Я пошёл было дальше,
но пришлось
воротиться обратно:
через дорогу ползли змеи,
извиваясь серебристыми телами.
 
 
Шёл среди безмолвия
и представлял себе
петушиный крик
или мычание коровы,
или хотя бы скрип двери:
без этого было жутко.
– Шушушу! Шушушу! —
словно любопытные старухи,
за спиною
шушукались листья.
 
 
На пустыре
ведьма косила крапиву.
Я хотел было подойти,
но она оглянулась
и махнула рукой:
проходи, мол, проходи!
И я в последний раз
посмотрел на деревню:
она молча плыла
в предрассветном тумане…
 
 
Я вышел за околицу…
Я вышел за околицу
и побрёл по просёлочной дороге,
спотыкаясь о верстовые камни
и падая в задубелую колею,
а дорога зарастала следом
подорожником и иван-чаем,
подорожником и иван-чаем.
 

«Лешачиха – глаза с поволокой …»

А. Ремизову

 

 
Лешачиха – глаза с поволокой —
ненароком прошла вдоль села.
Видел я из зашторенных окон:
парня в лес за собой увела.
 
 
Так измучила душу и тело,
что он ходит теперь сам не свой,
но сияет в глазах его серых
свет зелёный да свет голубой.
 

«Лешева дудка. Лешева дудка …»

 
Лешева дудка. Лешева дудка —
старых времён золотая погудка.
Снова накрыло вечернею тенью
сорок колен соловьиного пенья.
 
 
Лешева дудка… Лешева дудка —
жизни жестокой хмельная минутка.
Как от восторга душа замирает:
леший плешивый на дудке играет!
 
 
Вновь соловей о любви говорит:
пламенем пышет и огнем горит…
Лешева дудка… Лешева дудка —
щёлкает, свищет
прекрасно и жутко.
 

Северная мелодия

 
Опадает осень. Опадает.
Вкусно тает жёлтая морошка.
Птица от земли не улетает.
Тролль играет на губной гармошке.
 
 
Я лицом в окошко припадаю.
Восхожу на хриплые порожки.
Там, в избе, тихонечко играют —
тролль играет на губной гармошке.
 

«Горели звёзды невысоко…»

 
Горели звёзды невысоко.
Шуршала палая листва.
Я ночевал в глуши глубокой
у одинокого костра.
 
 
Я замирал и чутко слушал,
дыханье долго затая:
вокруг бродили чьи-то души,
совсем бездомные, как я.
 
 
И ветер жаловался-плакал.
Остановилася река…
И подошла душа собаки
и ткнулась мордою в рукав.
 
 
А где-то выше, где-то выше —
гул самолёта вдалеке…
Душа коня совсем неслышно
спускалась медленно к реке.
 
 
Листвою палою шурша,
из темноты, совсем несмело,
тихонько женщины душа
пришла к костру, напротив села.
 
 
И чтобы листья прогорели,
я шевелил огонь прутом,
и становился на колени
пред женщиною и костром.
 

«Я зарос бородою. В кармане дыра…»

 
Я зарос бородою. В кармане дыра.
Нож в сапог. А глаза – как потёмки.
И в безумную ночь целовал до утра
диковатые груди цыганской девчонки.
 
 
Наши грешные души висят на крестах.
Еле слышная музыка где-то играет.
Только чёрная степь да звезда в головах
одинокой свечою горит-догорает.
 
 
В вековой высоте, высоко-высоко
намечается ясно огня полыханье…
И дыханье земли так тепло и легко,
и сливается – чуткое – с нашим дыханьем.
 
 
Опускаюсь к ногам, отдаю свою жизнь.
Об одном и единственном чуде прошу я:
уходя навсегда, невзначай обернись —
прикоснись неземным и земным поцелуем.
 

«По старинному реченью…»

 
По старинному реченью,
вот уже который год
после праздника Крещенья
цыган шубу продаёт.
 
 
Птица чёрная летает
над кудрявой головой,
но никто не покупает
шубу драную его.
 
 
Вот стоит он утром ранним
на подтаявшем снегу.
А цыганочка цыганит
золотишко на серьгу.
 
 
И глаза посмотрят в душу,
и монеты зазвенят.
Зазвенит свирель пастушья —
чистый голос цыганят.
 
 
…На дворе морозец слабый
этой позднею порой.
Чутко спит цыганский табор
на ступенечках метро.
 
 
У Казанского вокзала
над судьбою ворожу…
Девка узел завязала —
всё никак не развяжу.
 

Ночная степь

 
То не гром гремит далёкий,
то не рыщет дикий вепрь —
скачет всадник одинокий
через сумрачную степь.
 
 
И ни зверя и ни птицы,
ни старухи-молодицы —
ни одной живой души
не слыхать в ночной глуши.
 
 
Конь торопливо несётся
и по ветру грива вьётся —
раздаётся конский топ,
как вбивают гвозди в гроб.
 
 
Одичалый конь несётся.
Темнота стоит стеной.
Только хохот раздаётся
за испуганной спиной.