Buch lesen: «Гафур. Роман. Книга 1. Фантастика»

Schriftart:

ISBN 978-5-4496-0550-4 (т. 1)

ISBN 978-5-4496-0551-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гафур. Роман. Книга Первая

Пролог

– Любви не имею. – сказал Михаил. – Ни капли! Одна ярость в душе! – он сделал паузу и держась за сердце прошелся по комнате. – Поступаю, как проклятый революционер: все, что не по мне – все плохо и подлежит немедленному уничтожению! И да, конечно! От имени всего народа! А ведь когда-то священником был. Думал что верю … – он взял с кухонного стола мою чашку и допил мой чай. – Что-то ноги меня не держат! – сказал он. – Прилягу-ка я тут… на твою койку!

– Зачем ты меня здесь нашел? – спросил я его.

Михаил непонимающе посмотрел мне в глаза.

– Я имел в виду, что ты же болен! Мог бы просто позвать…

– Не мог! – отрезал он. – По ряду причин. Поэтому… Извини. Ради памяти о нашем детстве!

Он со вздохом забрался на мой высокий дощатый настил, который заменял мне постель и был, скорее, похож на тюремные нары.

– Я тут, собственно, вот зачем. Нужно многое тебе сказать и возможно, от чего-то уберечь. Знаешь, что там было… тогда?

– Где?

– Там, в Гефсимании. – сказал он, уставясь в низкий, прокопченый потолок моей избы, и не дожидаясь ответа сказал. – Тишина. Удивительная, благодатная Тишина! Я все время вспоминаю этот день. Это… этот день был лучшим в моей жизни! … Мне тогда, как Хранителю, было доверено оберегать то место от любых попыток вмешательства извне. Было ясно на примере других веков, что попытки такие будут. – он опять сделал паузу. – Знаешь, сколько народу нелегально проникало в Прошлое с целью убить Гитлера?

Я лишь покачал головой.

– Думаю, много.

– Точно! Много! – ответил он. – Мы депортировали… Этот период в Конторе даже имеет свое название. Депортация сороковых. А знаешь, сколько этих, как мы их называем заходак, пыталось посетить Гроб Господень в ту ночь?

Он посмотрел мне в глаза, но я лишь пожал плечами.

– Никого! – сказал он. – Совсем никого. И вовсе не потому, что там всегда была стража из Службы Коррекции, нет! Это место было недоступно вообще ни для кого, кроме тех, кому была уготована Евангельская роль! Вот так! Вот тогда, наблюдая все это, я и поверил. Технически невозможно без установки Хронобарьера изолировать отрезок Истории, течение событий с Главной Кардиналью в центре! Это все равно что остановить Реку без возведения плотины… И спрашивается, зачем тогда, в том месте и в то время нужны были мы?

– Это очевидно! – сказал я. – Вам позволили. Вероятно как еще одним свидетелям, кроме тех, кто итак были свидетелями Его Воскресения в их родном времени.

– Да! Но зачем это все, какой в этом смысл? – он посмотрел мне в глаза и продолжил. – Евангельская история полна и совершенна, и не нуждается ни в каких дополнительных доказательствах!

Я молчал. Я не был библеистом. А Михаил усмехнулся.

– Существуют иные миры. И Иные времена с совершенно иными персонажами. Но при этом с такими же заблудшими. Христос приходит ко всем. Это так. Но сперва всегда появляются пророки. Предвестники. И они всегда из своих, это всегда местные. Те, кого все хорошо знают! Проповедь Слова Божьего всегда начинается там, где люди уже совершенно заблудились. Вне зависимости от чьих-то вычислений индекса НТР. Но там, где технологии достигли своего совершенства, это особенно тяжело. Поскольку… Ну, ты сам это все знаешь! – он прокашлялся и продолжал. – Это все можно лишь тому, кто сам является свидетелем всего, будучи при этом типичным представителем своего общества! Другим не поверят. Их поднимут на смех, или распнут. Или то и другое вместе. Ты и Нити и все мы, Хранители, смотрим на это только с точки зрения сохранения Будущего. Причем исключительно своего, Земного. А есть и иной взгляд. Я смотрю на это с точки зрения сохранения Церкви здесь, у нас, а так же с точки зрения Проповеди у других… людей. В других мирах! В конце-концов, ваши с Ольгой сыновья тому доказательство! Прости, что напомнил. И мой сын… он тоже был распят, как и твои. Но мой тут, а ваши с Ольгой в четвертом октанте Большой Вселенной. Галактика Аасмаираат. Вот про это я и говорю. Когда у них появится своя Книга с Заповедями – дело второе. Важно то, что Пророчество у них уже состоялось. А поскольку их мир это одна вселенская торговая площадка, можно быть уверенным на все сто, что Мысли о Едином Боге, который есть Любовь, известны уже во всем их Октанте. Вот так. Вот зачем нужны очевидцы.

Он прикрыл глаза и достаточно долго лежал, не произнося ни слова. Молчал и я, вспоминая своих мальчишек от своей второй жены, которых держал на руках всего один раз в жизни, когда им было полтора месяца. Мне было больно, но мой жизненный опыт говорил мне с определенностью только то, что этому человеку… другу, которого я знал бессчетное время, которого любил, с которым когда-то люто воевал и которого потом ненавидел, а после просто про него забыл на тысячи лет из-за занятости, и теперь он… он обо мне вспомнил и явился сюда ко мне сам. В место, о котором, как я наивно полагал, вообще никто не мог знать. В мой схрон. Заброшенная деревня в России начала двадцать первого века… И теперь этому человеку нужно дать выговориться. Просто выслушать его. Чем бы ни были его слова. Я не хотел начинать диалог в виду того, что это было бы вмешательством в его мысли. Этим я просто его собью. Пусть говорит. Мне понятно, что Мишель уже почти исчерпал все резервы своего Безвозвратного Периода. Дальше – лишь смерть. И поэтому меня не смущали даже те четыре трупа за окном. Если бы он всерьез хотел меня убрать, то взял бы значительно больше народу. Нет, ему нужна… нужен этот разговор со мной, как воздух утопающему. Разговор тет-а-тет. Я подошел вплотную к нему и положил свою ладонь на его лоб. Он горел.

– Отдыхай! – прошептал я. Потом. Все потом.

– Вовка! – встрепенулся Михаил. – Или Гафур? Как там тебя взаправду?

– Я уже и сам не знаю…

– Мы просто винтики большого механизма, который крутит маховик вселенских событий. И меня это иногда до жути бесит!

– Меня тоже. – вставил я. – Но мне понятно, что так нужно!

– Да. Твоя дочь когда-то опубликовала роман. «Дороги, которые нас выбирают» – сказал он. – Это летопись Цитадели из Нулевого Октанта.

– Да, я знаю. – сказал я. – И у меня здесь есть эта книга с ее автографом.

Он помолчал и сказал.

– Мы всегда ходим именно такими дорогами. Теми, которые нас сами выбрали. Как ты назвал своих мальчишек?

– Я не хочу … – вспылил я. Но он меня бесцеремонно перебил.

– Мне наплевать, что тебе больно. Просто ответь на вопрос: как и почему именно этими именами ты их назвал?

– Да пошел ты! – рявкнул я. Но видя то, что он совершенно беззлобно улыбается, все же ответил.

– Петя и Андрей. Мы тогда сидели на водном ранчо Амелии, моей внучки. Я там лечился, а Ольга прибыла с Амелией из Цитадели. Вместе с детьми. Она меня спросила, как назовем мальчишек? И мы решили назвать Петром и Андреем. Первого в честь моего бати, а второго в честь Владыки Нижних Миров, благодаря которому Оля вообще смогла родить…

– И тебе… И ты считаешь, что это ваш свободный выбор? – Михаил уже почти смеялся. – Здесь, на Земле, эти имена носили Первые Апостолы. А там, в Четвертом Октанте Большой Вселенной, в какой-то невообразимо далекой галактике и в период времени, который с земным даже соотнести никак нельзя, там вдруг возникают некие Петр и Андрей, с именами, каких там никогда нет и не было, и начинают всем убежденно рассказывать о каком-то Христе, который к ним однажды придет! Ты не считаешь это странным? Или, может быть, ты думаешь, что это ты сам их так назвал?

– Я тебя задушу. – просто сказал я Михаилу и отвернулся. А он снова зашелся в кашле.

Наконец, он повернул голову в мою сторону и посмотрел в окно. На улице было тихо и валом валил снег. На его лице просияла улыбка.

– Дороги, которые нас выбирают! … Когда-то я вывез тебя из аравийской пустыни, – сказал он, – и ты стал тем, кем стал. Надеюсь, не зря! Надеюсь, ты не жалеешь? Я не мог больше никому доверить это дело. Не мог. Даже сыну. Закурить есть?

– Конечно! – ответил я. – Трубка. И прекрасный табак. Из моих старых запасов. «Герцеговина Флор». Сходить, забить?

– Да! – сказал Михаил. – И вот еще что. Там в моей сумке есть конверт. Это… Его передай священнику. Любому. Это моя исповедь.

– Может позвать? Тут рядом знакомый б…

– … нет! – прервал он меня. – Не перебивай. У меня мало времени. И слушать безумного деда никто не станет. Ты же не думаешь, что кто-либо в здравом рассудке всерьез воспримет мою историю? Иди, забей трубу!

Я встал со стула и вышел в тамбур, где иногда курил табак. Кожаная сумка Михаила лежала рядом на столе. А еще рядом лежал наш стандартный Интерком. И неожиданное решение пришло мне на ум.

– Да, Джафар! – раздалось в трубке после того как я установил связь. – Ты же знаешь, что зв…

– … знаю! – оборвал я ворчание одной из своих бывших жен. – Тут такое дело… У меня в деревне Михаил, и он при смерти.

– Какой Михаил?

– Господи, да Мельхиор!

Какое-то время Нити молчала.

– Как давно?

– Недавно. – ответил я. – Но он совсем плох. А сейчас еще потребовал табак!

– Твоя локация?

Я продиктовал ей ряд цифр.

– Только оденься теплее. У нас тут зима!

Буквально через минуту Ольга Сергеевна Гинзбург, она же Ниэтель Футо, возникла прямо во дворе моего дома. В высоких меховых сапогах, норковом полушубке и горностаевом манто поверх всего этого. Без головного убора. Но зато у ее манто от кутюр был капюшон. Нити всегда одевалась шикарно. Даже на работу. Она выбралась из сугроба и прошла ко входной двери, аккуратно обходя мертвых молодых мужиков в одинаковых костюмах. В руках у нее был небольшой пластиковый чемоданчик с равносторонним красным крестом на фасаде.

– Привет! – сказал я ей, услужливо отворяя двери.

– Где он?

– Внутри. Проходи. Это то, что я думаю? – спросил я, указав рукой на медицинский кейс.

– Да. Но я… но ты ведь знаешь, что он не согласится?

– Да. Не согласится. – ответил я.

– И еще вопрос. Пока он меня не увидел. – сказала Нити. – Это ты их уложил? – она красноречиво кивнула головой в сторону четырех трупов, уже почти что заметенных снегом.

– Он. – ответил я. – Он сам. Как только они все возникли у меня здесь. Я во дворе снег разгребал… Полагаю, это из службы надзора… Ну, ты знаешь! Он просто хотел поговорить наедине. И точно в последний раз!…

Часть 1. В песках

«Вечери Твоея тайныя, днесь, Сыне Божий, причастника мя приими. Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник, исповедую Тя: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем.»
(Из богослуслужений Великого Четверга.)
«Удивительная вещь – Время! Могущественная, а когда в Него вмешиваются – опасная!»
(Альбус Ульфрик Персиваль Дамблдор.)

Глава 1. Монолог рядом с издохшим верблюдом

Доводилось ли кому-нибудь из вас, уважаемые потребители чтива, сиживать посреди раскаленной пустыни рядом с вашим верблюдом, который издох, так и доставив вас до спасительной воды?

Доводилось ли вам, получив дротиком в затылок от настигающих всадников Кесаря, потерять сознание, но не упасть с вашего, бегущего трусцой престарелого транспортного средства по кличке Тмеребо, а вцепившись ему в шерсть оцепеневшими пальцами, так и следовать вместе с ним по раскаленным пескам Кара-Юла, волочась по песку ногами, до того самого места, где и издох ваш любимый верблюд, так и не доставив вас до спасительной воды?

Вряд ли, о достопочтеннейший мой друг, вам доводилось в вашей вполне безвкусной, пресной жизни испытать такую ситуацию, потому, что если бы она коснулась вас крилами смерти, то и читать сейчас вы бы это не могли. Не так ли?

Да, так. Все так. Я сидел посреди жгучих песков Кара-Юла, в самом сердце пустыни, которую любил и ненавидел, и вязкие мысли, медленно проникая через еще слишком узкие после потери сознания каналы, постепенно обретали в моей голове форму того уровня правды, про который не стыдно сказать, что это есть конец всему. Но и этот уровень правды о возникшей вокруг меня жизненной ситуации, не вызвал у меня никакого страха, потому что я всё еще пребывал в полубреду после ранения в затылок.

Солнце нещадно палило мою тупую голову, старый вязаный свитер – ее подарок на годовщину наших отношений, – промок от пота, и у меня сильно болело в области затылка. Проведя ладонью по нему, я убедился в том, что кровь на огромной шишке уже запеклась и перестала течь, что само по себе было неплохо. Глаза мои были забиты песком, который скрипел и на зубах. Потому что это место, где мы сейчас оказались, состояло из самого мелкого песка, который вообще существует в природе. Из самого гадкого песка, ослепительно белого, как снега Антарктики, легкого, словно лебединый пух и летучего, как придорожный глинозем. Достаточно было простого ветерка, и все вокруг теряло контуры, цвета, яркость. Все вокруг становилось песочно-воздушной кашей, проникающей везде, от которой нет никакого спасения. Отчасти это и объясняло то, почему у меня болели глаза, свербило в носу и мучительно хотелось кашлять.

Многие из тех, кто никогда в пустыне не бывал, вероятно, полагают, что песок везде один и тот же? О! Это, конечно же, не так. Ибо лично мне были известны, по крайней мере, три его формы, которые и составляют пески Кара-Юла.

Есть обычный песок, которого в пустыне примерно три четверти. Это такой же песок, как, например, на побережье моря. По такой пустыне можно передвигаться с легкостью, имея к этому соответствующие навыки. Тем более, сидя на верблюде.

Есть так же песок, который ближе к мелкому щебню. Такие места ужасны с точки зрения передвижения по ним. Они ранят ноги человеку и скоту. Но с этим тоже можно как-то мириться. К тому же там чаще всего можно встретить воду.

И, наконец, есть третий, самый редкий и самый гадкий вид песков, про который одни кочевники говорят, что это – Начало Великой Пустыни, а другие называют их – Мать Черной Пустыни, или Кара-Юла, ее сердце.

Как вы полагаете, в каких именно песках оказался я с моим несчастным верблюдом?

Попадать в такие пески нельзя ни человеку, ни верблюду, ни скорпиону, никому. Там совершенно нет, и, похоже, что никогда не было, никакой влаги. По нему можно идти, тратя огромные силы просто для того, чтобы передвигать увязающие чуть ли не по колено ноги. Тот, кто упадет в него лицом, будет испытывать те же ощущения, что и человек, задыхающийся в мешке с мукой. Лично меня в настоящей моей ситуации спасло лишь то, что когда мой «корабль пустыни» пал, то он пал на правый бок, в то время, как я болтался у него слева.

Впрочем, именно этот песок имел неоспоримое преимущество перед остальными своими формами – в нем не водилась никакая живность, которая в достатке присутствовала в иных областях пустыни. Не было здесь даже микробов. Так что, попав в рану, этот песок действовал, как мощный антисептик. Поэтому заражения открытых ран – это то, о чем можно было совсем не думать, оказавшись тут. Мне не грозила ни гангрена, ни какой-нибудь столбняк, ни смерть от потери или заражения крови, но Великая Пустыня приготовила для меня смерть куда ужаснее – я это знал.

В любом случае нужно было сваливать отсюда поскорее, если это было в моих силах. Вот только куда?

Не особенно церемонясь с покойным мои верблюдом, я встал на его левое плечо и с умным видом оглядел все в ракурсе трехсот шестидесяти градусов, ничего не увидев вокруг, кроме одной-единственной дюны далеко на востоке. Судя по показаниям видоискателя, который завалялся у меня в кармане штанов, расстояние до этой дюны было очень большим. Но это означало также и то, что за дюной начинались иные, более лояльные к человеку пески. Так что у меня появилась хотя бы какая-то надежда.

Убедившись в том, что подпруга с седлом и всей поклажей где-то пропала во время нашей гонки со смертью, я забрал все, что можно было взять с собой, утешившись тем, что среди сохранившегося скарба оказались две из семи кожаных фляг с водой. С ними я мог прожить здесь дня четыре. Сохранилась так же и кожаная сумка, которую я всегда имел при себе висящей через плечо. В ней было то, с чем я не мог расстаться ни под каким предлогом, то, что было в этой жизни для меня едва ли не более ценным, нежели вода в пустыне. В ней, – в этой сумке, – лежали письма моего отца. Одного из немногих людей на этом свете, кто был для меня по-настоящему дорог, и чей уход из этого мира заставил меня в свое время испытать угрызения совести по поводу моей сыновней невнимательности к человеку, искренне меня любившему.

Я нагнулся и поцеловал в вонючую шкуру моего спасителя. Затем, повернувшись лицом к далекой дюне, я впервые пожалел о том, что у меня с собой не завалялась парочка охотничьих лыж. Лыжи почему-то не распространены в пустыне. Поэтому, спрыгнув со своего дохлого верблюда, так и не довезшего меня до спасительной воды, и тут же увязнув по колено в почти живой белой пудре, я стал осуществлять борьбу со своими ногами, борьбу с вьющимся, подвижным и словно жидким песком, борьбу с болью в затылке, борьбу с неистовой жарой уходящего дня и, кстати, борьбу со временем. Потому что лучше было улечься на ночь на гребне дюны, которая стала сейчас именно той целью, вокруг которой сконцентрировался весь мой настоящий, неимоверно маленький мир…

Глава 2. Дюна

Я не стану вам рассказывать о том, какие муки мне пришлось испытать во время моего сизифова труда по преодолению нескольких стадий в песках Кара-Юла – самом ужасном месте из всех, где мне доводилось побывать в течение своих тридцати семи лет в местном летоисчислении. Здесь каждый шаг давался неимоверными усилиями, но я, словно принц Корвин, проходящий Великий Лабиринт Амбера, выжимал из себя последние соки, и был уверен на все сто, что победа будет за мной. Пустыня, конечно, и упряма, и коварна. Но не настолько, чтобы сломать мою волю к жизни. Да и не было у меня иного выбора, кроме как дойти до высокой дюны, расстояние до которой я определил совсем неверно. Так что приближался я к ней медленнее, чем мне бы хотелось. Что, впрочем, нисколько не умаляло моих усилий.

(Боже! Ну где же те лыжи, на которых я бегал за лосем по лесам Подмосковья?)

К тому же, я не мог улечься на ночь в том месте, где находился в настоящее время. Нужно было идти, и идти быстро. И этим я занимался уже много часов подряд, не давая себе ни малейшей пощады.

На пустыню давно уже спустилась ночь, и у меня был реальный шанс сбиться с курса. Но великолепие и яркость звездного неба над моей головой создавало освещение на уровне планетария. Старенькие часы мои хоть и назывались «Командирские», но песок напрочь вывел их из строя. Я попытался-было их завести, но головка завода даже не крутилась. Поэтому я просто снял их с руки и широким, почти театральным жестом, словно давая милостыню навязчивому попрошайке, бросил в песок – еще одна жертва Ненасытной Пустыне.

К тому времени, когда качество песка стало заметно меняться в лучшую сторону, я уже лишился от усталости последних мыслей. Мне было ясно, что мои ноги постепенно перестали вязнуть в белесой каше, а сама белесая каша закончилась, и передо мною теперь возник очень крутой склон той самой дюны, к которой я и шел всю свою предшествующую жизнь.

Наконец-то, на коленях и локтях выполз я из ненавистного песка и долго лежал навзничь, тяжело дыша, без движений, словно бы я еще не до конца верил в то, через что прошел только что.

Я отметил факт того, что путешествие через Мать Песков мне стоило целой фляги воды – одной из двух, остававшихся в наличие. Это, впрочем, нисколько меня не расстроило на фоне удовлетворения тем, что, дошедши сюда, к гигантской дюне, я обрел теперь уже не теоретический, а вполне реальный шанс ко спасению. Однако, прежде чем выключиться, мне предстояло сделать еще одно дело. Обязательное дело, без которого я к утру умру еще вернее, чем если бы я остался у павшего Тмеребо.

Если бы жив был мой любимый верблюд!

Его хроническая вонь сама по себе отгоняла ночных насекомых пустыни. Ужасных насекомых. Огромных, ядовитых, быстрых, как стрела кочевника и таких же беспощадных. Поэтому я, напрягая свои последние силы, которые, как я думал, у меня должны были бы закончиться еще полжизни назад, стянул с себя свой шерстяной свитер и, раскусив где-то на нем нить, принялся его распускать. Потом, выкопав себе в песке яму по контурам тела, выложил вокруг нее нить из чистой овечьей шерсти, и мне понравилось то, что длины ее хватило почти на полных четыре кольца. При этом верхняя половина свитера была мной сохранена, и он теперь выглядел просто как очень короткий свитер. Мне нужно было как – то согреваться в течение холода ночи. О скорпионах, фалангах и пауках я мог теперь вообще больше не думать. Правда, еще оставались змеи. Но мне уже было не до них. Пошли они все куда-подальше. Пусть гады сожрут меня до костей, а я? А я буду стоять рядом и смотреть… Как восходит из-за гребня… дюны… голубая утренняя звезда… Аврора… Этот революционный крейсер, выплывающий с первыми лучами солнца… из-за исчезающего горизонта… И его видно теперь справа… от Зимнего… в самой середине зимы… пустыни… верблюда… Мир в душе и звездное небо над головой…

Так вот и началась моя, которая уже за двадцать лет, ночь в пустыне. Без средств к существованию.

Я не помню, просыпался ли я среди ночи, но когда я окончательно очнулся ото сна, солнце светило мне в лицо, выглядывая из – за гребня дюны. А это означало, что я проспал почти до полудня.

Не шевелясь и даже не нарушая ровного своего дыхания я приоткрыл правый глаз и увидел то, на что очень надеялся. Я надеялся, что кто-нибудь придет погреться среди холода ночи и приляжет мне на грудь своей прекрасной головкой. Такова она, любовь. О, да!

Конечно, я не собирался брать себе в любовницы большую песчаную гадюку, которая уютно свернулась у меня на животе. Но я был не в праве ее отпустить, потому что никакой иной еды у меня с собой не было. Так что… Противно, конечно, но мне не впервой было есть сырых змей. К тому же сырые змеи вызывают жажду, словно сельдь. А это в моем положении не было приятным! Но… Закончив с этим важным делом, я почувствовал просто прилив сил, и поэтому решил потратить их немного для того, чтобы, взобравшись на гребень дюны, обозреть близлежащие окрестности.

Там, с противоположной стороны дюны песок был намного более плотный. Мне было это известно. Но обходить огромную дюну вокруг просто для того, чтобы потом прогуляться в горку по пологому ее склону, было, конечно, слишком просто для такого парня, как я. Да и, если честно, лень мне было ходить вдоль дюны на неизвестную мне дистанцию. Потому что могло оказаться так, что там, где видимая часть этой гигантской песчаной волны заканчивалась, вовсе не есть ее конец, а, скорее, может быть поворот, ведущий снова на неизвестное расстояние. Поэтому я просто встал и посмотрел на то, с чем мне предстояло справиться. Передо мною, буквально в нескольких шагах поднималась под немыслимо крутым углом стена песка. И я удивился тому, почему эта океаническая волна, нависшая надо мною, не обрушивается с грохотом вниз, чтобы утопить меня в своем песковороте?

Я карабкался очень долго. Потому что передвигаться вверх по склону песка можно только тогда, когда ты не совершаешь никаких лишних движений, но, распластавшись по песку, очень медленно и осторожно ползешь вверх. Вставляю руки внутрь песка насколько это возможно. Подтягиваюсь, не отрываясь от поверхности телом. Обнимаю песок. Люблю эту дюну, целую ее, занимаюсь с ней любовью, извиваясь всем своим телом. Вверх, вверх, вверх! И если тебе такая камасутра не по нраву, то твоя возлюбленная тебя с себя как минимум сбросит, а то и завалит внезапно обрушившимся сверху песком.

Я стараюсь быть похожим на ту змею, которую недавно съел, потому что дюна должна думать, что я свой. Змее в песках вообще лучше, чем кому-либо. Поэтому, если ты сможешь убедить песок в том, что ты – змея, то у тебя все получится. В противном случае он тебя пожрет. Мой подъем вверх по склону дюны, вероятно, более всего был похожим на заплыв вольным стилем по вертикальной песчаной стене и в очень замедленной съемке.

Долго, долго, долго. Но в конце концов моя правая рука, взлетев в последний раз вверх, не наткнулась на стену плотного песка, а пролетела прямо, и я понял, что теперь можно приподнять голову и влезть на гребень песчаной волны. За гребнем дюны, как и ожидалось, мне в лицо ударил сильный ветер. Но я, зная это, предусмотрительно закрыл глаза.

Я сел на самом верху, и еще раз убедился в том, что был прав в отношении размеров этой дюны. Она и в самом деле была огромной. Может быть даже сравнимой с Великой Пирамидой. Здесь ветер свистел, словно морской бриз, охлаждая мои натруженные мышцы, не успевшие еще как следует отдохнуть после вчерашнего перехода. В той стороне, куда я смотрел сейчас, остался мой прошлый путь. Сотни и сотни стадий смертоносных песков пустыни, через которые мне удалось пройти живым. Где-то там, в направлении моего взора, лежал мой друг и спаситель, мой любимый верблюд Тмеребо, пожертвовавший собой ради того, чтобы вывезти меня в максимально безопасное место – туда, куда не могли бы попасть египетские всадники – наемники Кесаря из числа местных. О, да! Они ни за что бы не погнали своих лошадей туда, где копыта их увязли бы сразу в жидком теле Матери Песков.

Ни один кесарь, мать его, не мог бы их загнать туда, откуда я выбрался чудом, заплатив пескам огромную мзду – все, что имел, кроме двух фляг воды. Да и я, – странная мысль, мелькнувшая в моем мозгу, – да и я, всего скорее, не рискнул бы забираться в пески, похожие на воду, если бы меня не выключили мои преследователи дротиком в затылок. Ну, а верблюд знал точно, что он делал. Потому что его широченные копыта могли пройти даже и через жидкие пески. Просто к этому времени он был уже настолько измотан, что его отважное сердце не выдержало… И даже тогда, когда он падал, будучи, по-видимому, уже мертвым, он пал таким образом, чтобы не нанести мне вреда, но чтобы я оказался лежащим на нем, а не в губительном белом песке.

Приведя всю цепь предшествующих событий к такому логическому строю, я еще раз искренне возблагодарил Всемогущего Бога и верного Его слугу по кличке Тмеребо, оказавшегося преданнее, отважнее и мудрее многих людей, которых мне пришлось повидать на своем веку.

Я все смотрел и смотрел туда, откуда прибыл к этой точке, в которой находился сейчас. И странным образом моя прошедшая жизнь напомнила мне эту пустыню. Такая же бестолковая и беспощадная, полная труда, скорби, потерь и всяческой бессмыслицы. Пустое пространство, где не на чем остановить свой взор. Все, что со мною уже случилось, теперь лежало там, куда я вернуться определенно не мог, в направлении запада. Ну, а мой дальнейший путь, моя будущая жизнь лежала в направлении востока, и мне пора было уже туда взглянуть. Я неуклюже повернулся на заднице, подставив правую свою щеку нещадному солнцу, и пристально всмотрелся в даль, которая, как я теперь понимал, должна была составлять все мои будущие дни, сколько бы их ни было. Там, как и ожидалось, не было ничего интересного. Кроме, разве что, бескрайнего моря, начинавшегося примерно в трех стадиях отсюда.

Ну, а что, собственно, я хотел обнаружить в своей будущей жизни, кроме миражей да иллюзий, свойственных этому лживому миру? Мне не впервые приходилось видеть миражи. О, да! Я в жизни насмотрелся миражей..!