Buch lesen: «Возвращение», Seite 2

«А действительно, – подумалось старику. – Откуда им знать, что здесь произошло? Для них не было ни ракетного взрыва, ни много чего ещё, что случилось в дачном местечке за многие-многие годы своего существования».

Старик улыбнулся им вслед и подумал, что вряд ли из этого дома выйдет загадочная дама в старомодной шляпке. Ему почему – то представилось, как загадочная дама, легко ступая по песчаной дорожке, могла бы пройти к берегу озера и полюбоваться красивым закатом. Но дама не появилась, теперь шляпки почти не носят, а тогда… Тогда, когда здесь взорвалась ракета, тоже не носили, носили в основном платочки, а если и надевали шляпки, то не всегда, а только на специальные мероприятия, где, как тогда считалось, требовалось наличие на голове чего – то оригинального. Он помнил, что у матери была одна шляпка, но без вуали и надевала она её очень редко.

***

– А ты знаешь, похоже, что Длинный был у нас, – произнёс грузный старик, с шумом двигаясь вдоль дивана.

Она, сухая старушенция, слегка повела плечом, на секунду оторвалась от пёстрого журнала и равнодушно спросила:

– Он что, пришёл к тебе?

– Пришёл к сосне, – ответил старик и уселся в большое кожаное кресло.

– Зачем? – не отрываясь от журнала, снова спросила старушенция.

Старик откинулся в кресле и неуверенно произнёс:

– А может, это был не он. Может, кто-то другой.

– У тебя такого не должно быть, – заметила старушенция. – Это нонсенс – кто-то другой.

– Нонсенс, – согласился старик и закрыл глаза. Сегодня у него был трудный день. Сегодня они делили… Он вспомнил, как делил Длинный. Длинный был справедлив, хотя иногда было заметно, что он и хотел бы пожмотничать, оставить себе кусок получше, но его руки жёстко подчинялись его воле, а воля его говорила ему: отдай кусок получше другу, а себе оставь то, что останется. Толстый иногда упрекал его – зачем им отдал получше, они этого не заслуживают, – но Длинный был неисправим. Некоторые в школе считали его эдаким простаком, но водиться с ним хотели почти все. А Толстый считал справедливым, когда плохим – плохое, а хорошим – хорошее, и не отступал от этого правила никогда. Вот и сегодня он не отступил.

– Ты знаешь, – произнесла старушенция, – мы давно не были у… – И она произнесла известную в городе фамилию. – Они нас приглашали, а ты всё занят. Давай в воскресенье…

– Давай, – проворчал он и вспомнил те летние воскресенья, когда ему с Длинным приходилось избегать приезжих.

Летние, жаркие воскресные дни доставляли местным великие неудобства. Загорающих было столько, что в такое время соваться куда-либо в общественные места просто не стоило. В магазине у трамвайного кольца творилось невообразимое столпотворение. Правда, «голых» – тех, которые в купальном одеянии стремились купить что-либо съестное, или водички, или что-либо покрепче, не пускали, точнее подвергали всеобщему презрению, но особо нахальные «голые» в купальниках всё же прорывались к прилавкам, и продавцы охрипшими голосами, выдавая им продукт, покрикивали: «Голым не продаём!» Местные фыркали на «голых», возмущались, но сделать ничего не могли – в такие дни магазины делали план.

У воды пустого места не найдёшь – разнообразные экземпляры разного пола лежат везде, поджаривают свои бледные тела, соскучившиеся за зиму по солнцу. Лежат, сидят с едой, выпивкой и прочим барахлом, ошмётки от которого остаются на помятой траве и всю рабочую неделю потихоньку убираются местными дворниками.

Толстый с Длинным не любили такие выходные. Купаться в озере неудобно. В воде народище плескается – мешает приличному плаванию местной элиты. Но они терпели, быстренько окунались для охлаждения организма и смывались от пляжных мест подальше, в свои укромные места – например, залезали через высокий забор в интернатский сад.

Девчоночий интернат летом не работал, и его сад пустовал. Там имелись под крышей спортивные стенки, которые назывались шведскими. Можно было полазить по ним вверх-вниз, потопать по дощатому полу, а если у тебя есть мяч, то колоти об стенку, тренируй удар сколько хочешь – мяч далеко не улетит. Зимой, конечно, там не полазаешь – девчонки интернатские торчат, на стеночках висят, отрабатывают свою физкультуру. С ними у друзей конфликты иногда возникали на почве катания с горки. Эти девчонки горку считали своей, хотя для быстрого катания она совсем не годилась, была так себе, пологой, но длинной. Горка рядом с интернатом находилась, но ничем не была огорожена, никаких табличек и знаков на ней не было, и Толстый с Длинным резонно полагали, что горка всеобщая – как тогда местными ребятами называлась, «всехная». Пацаны явились на эту горку и, имея на двоих одни санки, катались по очереди до тех пор, пока девицы из интерната не заявились как конкуренты на катание. Задирать пацанов стали, потому как возрастом постарше были и силу свою, видимо, ощущали большую, чем у местных. Толкотня пошла, Толстому щёку поцарапали, Длинному врезали по спине чем-то – таким образом бой местного значения произошёл. Победителей не получилось – все при своих интересах остались. Девицам куда-то по расписанию нужно было. Они визгливо вякнули, что ещё покажут местным, как чужую горку занимать, а местные в ответ обозвали их совсем нехорошо, но девицам это оказалось безразлично. Бой прекратился без потерь, но горку свою местные всё – таки отстояли. Девицы больше на ней не появлялись, а может, время их взаимного появления на горке не совпадало.

– Так что, пойдём? – выводя старика из воспоминаний, спросила старушенция.

– Побежим, – буркнул старик.

Старушенция наконец-то отложила журнал в сторону и спросила:

– Ты не хочешь?

– Хочу, – ответил старик. – Можно сказать, мечтаю.

Старушенция повернулась в его сторону, сняла очки и прищурилась.

– Я вижу, ты не хочешь, – произнесла она несколько раздражённо и продолжила: – Я всё время одна, а ты не хочешь. Ты и раньше не хотел, о чём бы я ни попросила. Что молчишь? Нечего сказать?

– Я уже говорил, что хочу, – последовал ответ.

– В ответе полно иронии. Ты всё время иронизируешь. Без иронии ни на шаг, – тихо сказала старушенция и, отвернувшись от старика, устремила свой взгляд на окно, где ветви сосны почти упирались в стёкла.

– Я говорю без иронии, – ответил старик. – Я говорю, а ты не слышишь.

– Я всё слышу. Я всё вижу, – не оборачиваясь, произнесла старушенция.

Старик тяжело вздохнул, с трудом поднялся и собрался уйти, но старушенция остановила его:

– Уходишь от ответа. Это, по крайней мере, невежливо.

– Я ответил вежливо, – остановившись, ответил старик. – Я могу ещё раз повторить, мне не трудно.

– Повтори, пожалуйста, – тихо произнесла старушенция и пристально взглянула на старика. – Повтори, я жду, – добавила она и замерла в ожидании ответа.

Старик долго смотрел на неё, безнадёжно махнул рукой и произнёс:

– Слушать не слыша. Смотреть не видя. Этому надо научиться.

Затем он набрал побольше воздуха в лёгкие и что есть силы гаркнул:

– Мы обязательно пойдём к ним в воскресенье! – И через секунду тихо добавил: – Если ты так хочешь.

– Вот опять ирония. Опять ты… – Старушенция взглянула на сосну и продолжила: – Длинный так бы не сделал.

Старик отвернулся и вышел из комнаты – ему нечего было сказать. Он точно знал, что Длинный к его выбору супружницы отнёсся равнодушно, как, впрочем, и он к выбору Длинного.

А тогда им было не до девчонок. Команда их школы должна была играть с соседней. Физкультурник собрал нескольких ребят и после уроков немножко потренировал их в зале, смотрел, как они попадают в кольцо со штрафного. Длинный не был суперигроком, бегал вместе со всеми, Толстый играл даже лучше него и твёрдо был в команде, а Длинный считался в запасе. Но в этот день Длинный в кольцо попадал здорово – из пяти четыре броска летели точно в корзину. Физкультурник был доволен и сразу сказал, что Длинному обязательно надо поехать со всеми на игру. Но увы, Длинный не мог – не предупредил он родителей, что вечером его дома не будет. Он точно знал, что мать разволнуется, забеспокоится, а он, если поедет на игру в соседнюю школу, то вернётся домой поздно.

Объявил он о своих проблемах физкультурнику, а тот, покачав головой, выразил недоумение, мол, что ж родители такие беспокойные – не могут потерпеть пару часов, дожидаясь своего уже взрослого парня.

Длинный стоял перед физкультурником и ничего толком сказать не мог – ив конечном счёте команда поехала без него. Поехала и проиграла, физкультурник был недоволен, да и ребята, наверное, считали, что Длинный всех подвёл. Прямо ему об этом не говорили, но всё равно чувствовалось, что они Длинным недовольны. Только один Толстый всё понимал правильно – он знал, что в доме у Длинного дисциплина была серьёзная. Постепенно этот случай забылся, но Толстый помнил о нём и считал, что Длинный поступил правильно.

«А она меня не понимает, – подумал старик. – Когда-то понимала, может быть, понимала, а теперь… А теперь только Длинный мог бы меня понять».

***

Шёл урок черчения. Училка раздала всем деревянные образцы деталей и объявила, что по ним надо сделать чертёж в трёх проекциях. Сорок пять минут в классе по бумаге шуршали карандаши, слышалось усердное сопение, потому что задание, хотя и было не неожиданным, всё же сложным: раньше они это делали все вместе, а теперь каждому попался свой вариант. Конец урока приближался, а сосед справа от них, в центральном ряду, ничего не мог начертить. Он растерянно смотрел на деревянную фигуру и вроде как остолбенел. Как заворожённый смотрел на лакированную деревяшку и то ли из-за трудного задания, то ли оттого, что на уроке не понял, как надо чертить эти проекции, обречённо вертел образец в руках. Толстый провёл последнюю линию и, довольный тем, что успел выполнить задание, выпрямился и с видом победителя оглядел весь класс, а Длинный, подчищая резинкой свой чертёж, искоса поглядывал на расстроенного соседа и соображал, как бы ему помочь. Прозвенел звонок, ученики с шумом начали сдавать свои чертежи, и только этот расстроенный сидел и почти плакал, его чертёжный лист был чист. Деревянный образец лежал рядом без надобности.

Училка, получив от всех чертежи, подошла к расстроенному и, видя его плачевное состояние, произнесла:

– Тебе надо позаниматься самостоятельно.

Она сложила листки в сумку, собрала образцы и уже хотела удалиться, но, обратив внимание на расстроенного, вернула ему деревянный образец со словами: «Попробуй сам» и удалилась, а класс с шумом вырвался в коридор на переменку. Длинный остался возле расстроенного и спокойно произнёс:

– Не волнуйся, три проекции – это просто. Я тебе помогу.

Расстроенный совсем сник – он опустил голову, на глазах у него появились слёзы, и было видно, что он просто не понимает, с чего и как надо начинать чертёж. Он с испугом смотрел на образец и окончательно увял, как вянет сорванный весенний цветок, вынесенный на жаркое солнце. Длинному жалко было эти маленькие беленькие цветы, которые вяли в руках туристов, выходящих из весеннего леса, и сейчас ему стало жалко расстроенного парня. Так жалко, словно смертная угроза приблизилась к расстроенному и того и гляди погибнет он окончательно и бесповоротно.

Длинный взял в руки образец, положил его одной из сторон на лист бумаги и произнёс:

– Вот, смотри, сейчас мы одну проекцию изобразим. – Он лихо обвёл карандашом образец и, подняв его вверх над листом, объявил: – Если смотреть на эту штуку сверху, то вот тень от неё на бумаге и будет проекцией. Только неаккуратно у нас получилось – надо поправить как следует.

Длинный линейкой сделал замеры, подтёр резинкой корявые линии, что остались после обводки образца, по линейке провёл новые и спросил:

– Соображаешь?

Расстроенный с вниманием, уже немножко успокоившись, смотрел на Длинного, но, пожалуй, ещё не очень понимал, что происходит.

– Смотри, – велел Длинный и снова положил образец рядом с первым чертежом, но только уже не так как сначала, а набок. – А это будет вид сбоку, – сказал Длинный и снова обвёл образец карандашом. – Соображаешь? – снова спросил он.

– Ещё не очень, – ответил расстроенный.

– А чего здесь соображать, смотри и вникай, – произнёс Длинный и продолжил объяснения: – В этом деле главное – не торопиться, не забыть невидимые линии, которые пунктиром провести надо, как будто ты их видишь, но не совсем чётко, а чирочками.

Расстроенный кивнул и спросил:

– А третья?

– Что третья? – переспросил Длинный.

– А где третья проекция? – повторил вопрос расстроенный.

– Во! – воскликнул Длинный. – Уже соображаешь!

Он в третий раз положил образец на бумагу, только уже другой стороной, обвёл его карандашом и ответил:

– Вот и третья.

Длинный повторил все предыдущие процедуры, чтобы чертёж получился аккуратным, и подвёл итог сделанному:

– Получилось не очень, потому что торопились. Теперь ты сам попробуй дома, а завтра покажешь.

Назавтра расстроенный принёс чертёж аккуратненький и чистенький. За что получил одобрение от Длинного, который сказал:

– Всё просто, когда соображаешь.

Состарившийся Длинный поднялся на песчаную горку – отсюда уже было недалёко до их школы. Он постоял на самом верху, вспомнил, как резво спускался на лыжках вниз, как летом в жаркий день здесь яблоку негде было упасть, несколько минут смотрел на озёрную гладь и представлял себе тех древних дачников, кои неспешно прогуливались по данной местности, а потом их сменили другие гулящие в более простой одежде, а уж потом, после войны, здесь обтоптали каждый уголок они с Толстым. А на этой горе теперь такие резвые ребята, как они, не появляются. Все сидят за высокими заборами, как мышки в норках, только норки эти большие, можно сказать, фешенебельные, с зарегулированным палисадником и, конечно, без огородов с картошкой. А тогда огороды имелись почти у всех, после голодного времени картошку выращивали многие, даже те, у кого участки были частные. Правда, у Толстого, точнее у его прадеда, был небольшой сад с яблонями, но и огородец имелся.

В школе, поскольку она находилась за городом, в сентябре устраивали праздник – День урожая. Ученики должны были активно участвовать в этом мероприятии, должны были понимать, что им следовало вырастить в огороде что-нибудь полезное и принести это на школьный праздник, за что и награждения, то бишь призы, за лучшую растительную работу полагались. Толстый не заморачивался, срывал с яблонь прадеда самые большие и красивые яблоки и тащил этот урожай в школу. А у Длинного яблонь не было, а был обыкновенный огород, где выращивались кроме картошки, которая была обязательным продуктом для выращивания, всякая зелень для стола и несколько ягодных кустов. Картошка была почти у всех, тащить её в школу не было смысла – вот и приходилось что-то эдакое придумывать. Длинный придумал: ранней весной он высаживал в самодельный, сделанный из толстой бумаги горшочек семя зерновой культуры, которая в те времена называлась «царицей полей». Модная была эта культура. Главный начальник государства съездил за океан в другую страну, разглядел там эту культуру и решил, что у нас она должна процветать на полях для всеобщего блага. Таким образом, Длинный модную штуку затеял – затеял вырастить «царицу полей» на огороде возле дома. А дабы «царица» успела созреть к сентябрю, семя он посадил в землю ещё тогда, когда весенне-полевые работы и не начинались. К высадке в открытый грунт «царица» уже имела вполне приличный вид, стебель её возвышался над горшочком сантиметров на тридцать. Эдакий аграрный приём позволил Длинному к сентябрю вырастить три початка «царицы», принести их на праздник и получить приз в виде репродукции известной картины с мишками в лесу. На следующий год он повторил этот приём, но чего-то опоздал с посадкой семени – и «царица» не удалась: початки слабенькие вышли, и приз ему не достался. Но особого разочарования у него не произошло – не каждый эксперимент может быть удачным. Эту истину он усвоил и принял этот урок как должное.

В конце лета по воскресным дням у них частенько появлялись гости – сестра матери с мужем, который к тому же был и крёстным Длинного. Крёстный – маленький мужичок с большим красным носом и шумным характером, – завидев крестника, всегда почему-то приходил в восторг и со словами: «О! Крестник мой!» лез к нему с поцелуями, а крестник этого не любил, но терпел – как-никак, родственник. Г ости и хозяева усаживались за столом, потчевались простой пищей, выпивали, и сестра частенько говорила его матери: «У вас хоть картошки вволю наешься». Сестра проживала в городе и своего огорода не имела. А город только что вышел из войны. В войну голодовал, умирал, но не сдался.

Старик стоял на песчаной горе, на верхушке которой торчали металлические остатки бывшей антенны. Тогда, пацанами, они не знали, что это такое, а теперь он знал, что во время войны здесь находился морской центр радиосвязи с подводными лодками, которые уходили в дальние походы и многие из них не возвращались на базу.

Через дорогу от дома Длинного жил дядька, знакомый отца. С ним отец Длинного частенько общался. Они в свободные дни подолгу стояли на углу и заговаривали о войне. Длинный в раннем детстве, держась за руку отца, терпеливо слушал разговор двух мужчин, побывавших на войне, и плохо чего понимал. Тем более что дядькину речь трудно было понять. Дядька не все слова выговаривал, заикался и мычал, пытаясь как-то попонятней выразить свою мысль. «А-а, у-у, мм… ы», – вырывалось у него изо рта, но отец его понимал. Потом Длинный узнал, что этого дядьку сильно контузило на фронте. Контуженные и инвалиды в те времена встречались нередко. Ребятня к ним относилась, пожалуй, без должного уважения, потому что совсем не соображала что такое война.

«Теперь тоже не соображают», – подумал старик и, опираясь на клюку, осторожно спустился вниз к тому месту, где когда-то стояло деревянное здание местной поликлиники.

***

Они с Длинным решили проложить телефон. Затея грандиозная для того времени, когда телефоны в домах были редкостью. Толстый в магазине приобрёл две трубки для детского телефона, да такие, которым не нужны были батарейки, а у Длинного имелась большая бобина медного провода, добытая на свалке. Единственный недостаток провода заключался в том, что изоляция на нём была повреждена. Где-то погорела бобина – вот её на свалку и кинули. Кому первому пришла «гениальная» мысль – проложить между домами телефон, – они не помнили, но идея постоянной связи захватила их настолько сильно, что проводкой телефона они занялись сразу же. Между домами расстояние измерялось не метрами, а, пожалуй, сотнями метров. К тому же необходимо было перебросить провод через дорогу с осветительными столбами, по которым шли провода с током.

А теперь отдыхая в кресле, состарившийся Толстый вспомнил, что рисковые они были в те времена – не побоялись провести телефонную связь прямо под проводами с напряжением.

«Не побоялись», – подумал он и вспомнил, какое удовлетворение они получили, когда услышали по трубке голоса друг друга. Связь работала, даже мать Длинного разговаривала с бабкой Толстого. Телефон работал несколько месяцев, пока сильный ветер не порвал провода, а восстанавливать связь им некогда было. Так бывает, когда что-то получилось и повторять это уже не интересно.

Толстый, погрузившись в воспоминания, даже немножко задремал, и приснилась ему школа, а может, и не приснилась, а просто воспоминания привели его в класс, в кабинет истории. Впереди них в левом ряду у окон сидели две девчонки – одна чёрненькая, небольшого росточка, а другая – беленькая, высокая и худенькая. Старенький седой преподаватель рассказывал ученикам о роли лидера в обществе и привёл в пример только что состоявшуюся отставку главного начальника государства, объяснял, что когда хороший, правильный лидер почувствует свою слабость, то он сам добровольно покидает свой пост, давая дорогу молодым. А друзья слушали, слушали, но открытые портфели девчонок, размещённые у них на стульях за спиной, всё же отвлекли их от урока и подвигли друзей на оригинальную шутку.

Старик попытался вспомнить, кто из них первым предложил незаметно поменять содержимое девчоночьих портфелей, а именно – содержимое портфеля чёрненькой переложить в портфель беленькой девчонки и наоборот.

– Похоже, этот трюк предложил я, потому что беленькая мне нравилась и такая шутка могла быть воспринята ею как знак внимания. Знаки внимания, – в забытьи пробормотал старик. – Их много было.

Он помнил, как команда их класса играла в «баскет» с подшефным классом из интерната трудновоспитуемых. Толстый играл хорошо, команда его класса выигрывала, но в определённый момент соперники потихоньку начали менять свой состав, вводили туда игроков из других классов, и, по сути дела, против «наших» уже играла сборная интерната, в которой долговязые ребята начали «давить» команду Толстого. Счёт уже был не в пользу «наших». Толстый почти из угла площадки бросал и бросал мяч, но прицел у него, видимо, от волнения сбился, и мяч, чиркнув по щиту, упрямо летел мимо кольца. Но выручил Длинный, который подхватывал падающий мяч и прямо в прыжке, не приземляясь, бросал его точно в кольцо. Команда догнала сборную интерната и выиграла. Девчонки визжали от восторга. Он заметил, как беленькая кричала громче всех и с волнением следила за его действиями. Потом, после окончания школы, он ещё некоторое время встречался с ней и, наконец, предложил ей, как говорится, руку и сердце.

– Вот именно: руку и сердце, – прошептал старик и открыл глаза.

Беленькая переехала жить к Толстому в деревянный дом, и Толстый помнил, как первый раз она выразила своё недовольство житьём-бытьём за городом. Сделала она это вроде бы шутливо, незлобно, но Толстый заметил это недовольство. Это случилось тогда, когда Длинный вернулся домой из армии, и при первой их встрече беленькая заявила, что, мол, вот теперь приходится ей в баиньку ходить мыться, а раньше она ванную имела. Сказала она это весело, но упрёк Толстый почувствовал.

«Нынче всё у неё есть, – про себя проворчал старик. – А понимания нет. Не в ванной дело».

Он встал, прошёл в спальную комнату и, не раздеваясь, плюхнулся на большую кровать.

«Отлежаться надобно», – решил он и уже в который раз пожалел, что нет у них детей, а то бы передал бы он свои заботы сыну и лежал бы в гамаке под сосной. Лежал бы, как тогда с Длинным, в высокой траве и смотрел бы в синее небо, а маленькие птички высоко над ним верещали бы, поднимаясь вверх и стремительно опускаясь вниз.

«А она не любит маленьких птиц, ей попугая подавай, да так, чтобы большой был», – подумал он и постарался уснуть, но сон не шёл – сказывался трудный день, который он провёл в конторе. Компаньоны упорно называли контору офисом, а он называл её просто конторой.

«Подумаешь – офис! – ворчал он. – Стенки, столы, стулья везде есть, главное – какие люди торчат в вашим офисе! Если бестолочи, то хоть офисом назови, а всё контора получается».

Толстый пережил лихие годы, не потерялся, как многие, в круговерти перемен. И вот теперь, когда, казалось бы, можно прекратить гнаться за жар – птицей, можно присесть в тенёчке со своей подругой, теперь его снова беспокоит кутерьма, от которой никуда не денешься.

– Кутерьма, – прошептал он и подумал, что Длинный не любил кутерьмы. Даже когда им срочно нужно было перейти в другую школу – ту, которую открыли совсем рядом с их домами, – Длинный долго раздумывал, ему явно не хотелось (как он тогда говорил) менять коллектив.

– Чего мы там забыли? – вопрошал он. – Ребят не знаем, учителей тоже. Зачем нам это?

Толстый нетерпеливо доказывал ему:

– Школа – вот она. Из окошек видна. Отсидел на уроке и айда на улицу. Всё рядом. А туда… – Он махнул рукой в направлении старой школы. – Между озёр вон сколько бежать – запаришься.

– Сколько лет бегали и не запарились, а теперь притомились, что ли? – парировал Длинный.

Новая школа своим двором примыкала к забору двора Толстого. Видимо, поэтому он так рвался в неё перейти, а Длинный чего-то колебался и, как оказалось потом, не напрасно. Половину учебного года проучились они в новой школе, а затем её закрыли по каким-то им неизвестным причинам и всех перевели в здание, находившееся значительно дальше от их дома, чем старая школа. Здание, не очень приспособленное для учёбы, с маленькими классами, узкими и тёмными коридорами, и вообще им там не нравилось. А кому понравится учиться рядом с кладбищем, хотя, если можно так сказать, живописным, с большой церковью на горе? Именно той церковью, в которую их когда-то ещё мальчишками водила бабка Толстого. А теперь они уже стали большими, церковь их не интересовала, и кладбище тоже. Хотя…

«Хотя… – подумал старик, – разглядывать старые могилы со старинными надгробиями было и интересно, и как-то волнительно».

Он вспомнил, как однажды в большой церковный праздник они приобрели билеты в кино на ночной сеанс. Городские власти с целью отвлечь молодёжь от церкви придумали такую штуку: ночью, чтобы меньше молодого поколения пошло на крестный ход, заинтересовали молодёжь просмотром какого-нибудь интересного фильма. Фильм выбрали иностранный – пародию на ковбойские заокеанские фильмы. По сюжету в фильме боролись с плохими парнями, то есть бандитами, при помощи лимонада, а в конце концов все оказались родственниками и получился счастливый конец, по иностранному – хеппи-энд.

Они отсмотрели фильм уже далеко за полночь и наступивший воскресный день отсыпались до обеда. Была ранняя весна, ещё холодновато, но уже можно было подолгу мотаться по улочкам, хотя особых занятий не получалось, за исключением катания на велосипеде. На велосипеде можно было умчаться далеко, и однажды они решили заехать по большому шоссе на десяток километров от города. Он хорошо помнил эту поездку. От города они крутили педали легко, доехали до того места, где шоссе пересекало небольшую речку, – говорили, что там когда-то была граница с северной страной. Передохнули на берегу и двинулись назад. На обратном пути крутить педали стало не так легко, как вначале. Толстый ехал сзади за Длинным и то ли от усталости, то ли от невнимательности зацепил своим передним колесом за заднее колесо Длинного. Не сразу сообразил, как ему вывернуться, вильнул велосипедом к центру шоссе и чуть не столкнулся с мотоциклом, обгонявшим их на скорости. Мотоциклист успел увернуться от Толстого, сбавил ход и показал им, что они дураки и прочее, повертел указательным пальцем у виска и умчался вперёд в город. А велосипедисты, остановившись на несколько минут, переживали неприятность, могущую привести к чёрт-те каким страшным событиям.

***

На месте поликлиники возвышался коттедж, обнесённый роскошным забором, подходившим к берегу озера. Хозяин всё-таки оставил проход у воды метров двадцать, только засадил это место деревьями – и получилось более-менее прилично.

Старик подошёл к воротам и несколько минут пытался понять, где когда-то находился вход в это деревянное здание, куда он впервые, весьма сознательно, явился проявлять своё молодое мужество. Он пришёл лечить зубы. Пришлось навести порядок во рту перед школой, когда он пошёл в первый класс. Поликлиника представляла собой небольшое двухэтажное здание, выкрашенное в светло-зелёный цвет. В те времена любили красить деревянные строения в зелёный цвет – наверное, потому, что загородные дома летом все утопали в зелени, а может, и по другим причинам – может, потому, что зелёной краски было много и девать её было некуда, крась всё подряд, начиная с деревянных заборов. Этот цвет принято было называть салатовым, и, похоже, он тогда многим нравился.

Он помнил, что у поликлиники было два входа: один – там, где находилась кухня для детей, то есть где выдавалось питание для самых маленьких, а другой вход находился с противоположной стороны – для взрослых. Он, как говорится, взял свою волю в кулак и зашёл со стороны взрослого входа, поднялся на второй этаж и…

Сейчас он плохо помнил детали – как ему обрабатывали зубы бормашинкой, как делали пломбы, – он только помнил великое облегчение, наступившее после всех манипуляций с его зубами. И ещё ему помнился какой-то почти домашний уют в этом деревянном здании, где в коридорах имелись так называемые круглые печки – совсем такие же, какие были у него в доме. Помнились тишина и совсем мало посетителей – то ли оттого, что он был в поликлинике в рабочее время, то ли тогда врачей было большее, чем лечащегося народа.

Старик, опираясь на клюку, подошёл к большому старому дереву и сразу же узнал эту берёзу. Дерево заметно постарело, толстый ствол, когда – то стройный, скривился, отклонился от каменного забора в сторону асфальтированной дороги.

«Не нравится ей это, – подумал старик. – А кому это понравится: с одной стороны корни подрубили фундаментом, а с другой – асфальтом закатали!»

Он несколько минут смотрел на ствол дерева, испещрённый чёрными наслоениями и небольшими пятнами вкрапления светлой бересты. Старик задрал голову и пару минут вглядывался в крону старого дерева, где на корявых сучьях висели тоненькие веточки с листочками, едва шевелящимися на слабом ветерке.

– Да-с, голубушка, – прошептал он. – Повезло тебе: не спилили тебя. Начальство местное, видать, не разрешило тебя порубить, а то бы…

Старик медленно тронулся дальше, вдоль забора обошёл территорию коттеджа и снова вышел к озеру – к тому месту, где когда-то запускали водные модели с моторчиками. Они с Толстым частенько наблюдали за этими запусками. Взрослые парни привязывали модели к линю, зацепленному за металлический кол в воде, и модель с визгом мчалась по кругу, пока её не останавливали. Не все модели сразу заводились, некоторые «капризничали» – парни упорно при помощи специальной верёвки пытались оживить моторчик, подливали горючее и ещё что-то в бачок, но в некоторых случаях мотор всё-таки не заводился. Модель снимали со старта, и место предоставлялось следующему конструктору. А когда мотор сразу же с одного дёрганья шнура заводился и выл до визга, и моделька мчалась по кругу, едва не взлетая над водой, вся компания радовалась этому успешному заезду. Толстый, видимо, под влиянием этого зрелища купил моторчик, и они, прикрепив его к верстаку, пытались его завести. Мотор фыркал, но не заводился – видимо, весь секрет был в горючем, хитрый рецепт приготовления которого они ещё не знали. Толстый подкручивал туда-сюда винт для, как он говорил, компрессии, но всё равно через полчаса мучений моторчик не завёлся.

Старик прошёл по грунтовой дорожке вдоль берега и остановился у начала липовой аллеи, которая была ещё жива; правда, не все липы уцелели, но аллея просматривалась, и старые деревья ещё своими раскидистыми кронами давали приличную тень. Здание кинотеатра снесли, на его месте образовался пустырь, где когда-то до кинотеатра имелась забетонированная площадка, и им казалось, что это место было предназначено для каких-то увеселительных мероприятий, в которых мог участвовать и тот известный поэт, написавший в этих местах «Незнакомку».