Buch lesen: «Перламутровая жизнь»

Schriftart:

Редактор Виктор Васильевич Свинаренко

Иллюстратор Елена Владиславовна Смолина

Корректор Светлана Михайловна Свинаренко

ISBN 978-5-0050-3210-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отцу моему – Свинаренко Василию Ивановичу
и матери моей – Свинаренко Зое Ивановне посвящаю.

Вскружились небо и земля,
И слились звёзды с буйством бездны.
Напрягшись телом и душой,
Я вырвался из этой круговерти,
Раскрыв пером в пространство жизни дверь,
К любви, свободе мысли и бессмертью!
Автор

От автора

«Перламутровая жизнь» – не радужная, как может подумать читатель, взявший в руки эту книгу, а многообразная, – от рождения до смерти, от прошлого до настоящего.

В книге 3 главы.

Глава 1. «100 лет» – повесть и рассказы о жизни крестьян Томской губернии в первом десятилетии 20 века.

Глава 2. «Недавнее минувшее» – повести и рассказы о людях послевоенного и постперестроечного периодов 20 века мало чем отличающихся (в субъективных рамках) от своих предков начала столетия.

Глава 3. «Мистика». Реальные случаи из жизни, легенды.

О диалогах в книге.

Читателю может показаться странным, что в некоторых рассказах речь крестьян начала 20 века показана литературно чистой, гладкой и правильной, т.е. изложена современным языком, но иначе нельзя. Цель, не отвлекать читателя на осмысление забытых слов и фраз. Клубок старославянских и современных слов читался бы анекдотично, а поскольку эта книга не юмористическое произведение я установил в ней форму изложения такой, чтобы она была доступна и понятна каждому читателю.

Глава 1. В истоке 20-го века

Великий пожар
(Повесть)

Большой Гляден – 1917 год.

Всю ночь моросил мелкий дождь, и лишь на исходе её последняя влажная пыль скатилась на землю с растаявшего облака, отворив дверь в новый день юному шалуну солнца. Разорвав ночную стену мокрой хвои, лучик озорник медленно пополз к острым пикам сосен, росших плотной стеной на правом берегу Оби. Взобравшись на самое высокое дерево, на миг замер, любуясь открывшимся видом, и спикировал на серебряную гладь реки. Откуда-то издалека прилетел лёгкий ветерок, река поёжилась, встряхнула утреннего забияку на мелкой ряби своего тела и стремительно понесла его к урезу воды и узкой полоске песка у отвесного обрыва, изъеденного гнёздами стрижей. Тотчас из гнёзд высунулись клювики стрижей и вот уже сотни пар узких сабелек-крыльев, переливаясь в солнечных лучах зелёными красками, стремительно понесли птах над полем реки. Разноголосый щебет стрижей разбудил гордых коршунов. Покинув гнезда, они взмыли вверх и, расправив крылья, зависли над рекой. Через минуту в безоблачном небе застыла чёрная туча – сотни парящих коршунов, склонив голову, выискивали в спокойной глади реки чешуйчатую добычу. Их беззвучный полёт с распростёртыми крыльями, обрамлёнными растопыренными перьями, напоминающими когти мистического дракона, казалось, предвещал беду.

В лучах майского солнца просыпался Большой Гляден, – небольшой посёлок в двадцать – тридцать дворов, растянувшийся узкой лентой по левому берегу Оби. Загремели засовы ставен, открывая окна с выглядывающими из них горшками с геранью. Из печных труб потянулись дымы, закудахтали куры, замычали коровы и устроили перекличку дворняги.

– Прекрасный будет день, – освободив последнее окно от ставен, подумал Михаил Степанович Тюковин и тотчас переключился на другую тему. – Надо бы Ваньше сказать, пока не забыл, чтобы в город съездил, подарки купил Катюше. Ведь ишь ты, какую красавицу приглядел. Коса тугая, очи, как смоль, и статью хорошо! Бедноваты, конечно, Гоненко, – родители её, ну, да не беда. Да, и то правда, кто нынче не беден, а девушка она славная, работящая, да и мы, Тюковины не лыком шиты, есть чем одарить молодую семью. Ай, да, Ваньша! Ай, да, Ваньша! И чем это умудрился такую красивую девку привлечь? Чудеса прямо и только! А почему бы и нет, мы Тюковины и сами хороши, – приосанившись и вздёрнув рукой усы, хмыкнул Михаил Степанович, и продолжил мыслить. – Что это от нас воротиться? Вон сколько земли-то, и скотины… не у каждого столько наберётся, одних только коров пять, и лошадей тоже… четыре, а овец, – распалялся отец Ивана, сухонький пятидесятидвухлетний мужчина. – С каких бы это щей нам отказывали? Наделю Ваньшу всем, ещё как завидовать-то будут… хотя, – почесав на ухом, – кому завидовать-то? Все при крепких дворах, разве что приезжие, те, конечно, а так-то оно чтобы… У нас тут, кто работает, всё имеет, конечно, не сравнишь с приезжими, что на заводе, какая там у них – заводских прибыль-то, землицы на огородишко и той нет.

На этой левой стороне посёлка, там, где его единственная улица упиралась в косогор, прилипший обрывом к Оби, жизнь текла спокойно и равномерно, установленным веками порядком. Здесь трудились бок о бок староверы и православные, мусульмане и евреи. Здесь были две небольшие кожевенные мануфактуры с лавками, в которых кожевенники продавали свой товар и продовольственный ларёк. Здесь люди жили своим трудом на земле, дарами реки и заречья. Излишки продавали в городе и поселковом базаре. На вырученные деньги покупали муку, соль и сахар. Из муки делали лапшу и стряпали пироги с ягодами, грибами и мясом. В птичниках держали кур, уток и гусей, а некоторые хозяева держали даже индюков.

Правая оконечность узкой улицы, тянущейся вдоль косогора, резко отличалась от своей половинки, разделённой как чертой широким проулком, ползущим от ската горы до берега Оби. Это рабочая половина посёлка. Здесь в один ряд по одну сторону улицы стояли два длинных двухэтажных барака, по другую за высоким кирпичным забором кожевенный завод торгового дома «Д. Н. Сухов и сыновья». В бараках жили безземельные пришлые люди, – рабочие завода.

Рядом с бараками на возвышении красовались одиноко стоящие огромные дощатые постройки, – уличные общественные туалеты с отдельными боковыми входами для женщин и мужчин. Вдоль бараков дощатые настилы, по ним в слякотные дни можно было, не утопая в грязи, дойти до маленького магазина и далее до миниатюрного базара с тремя столами под крышей. На этих столах местные женщины продавали овощи, ягоды, соления, рыбу, мясо животных и птиц. К базару примыкало небольшое почтовое отделение, к нему здание школы. По другую сторону от мрачных тёмных жилищ, на противоположной стороне улицы за высоким кирпичным забором высокая труба из красного кирпича, рядом с ней из такого же кирпича здания – производственные помещения, конюшня и заводское управление. Завод – это отдельный квартал с узким проулком, бегущим к заводскому пруду. Правая сторона проулка огорожена кирпичным забором с проходной и широкими воротами, сквозь которые в течение всего рабочего дня шёл гужевой транспорт, в телегах которого в обе стороны везли различные грузы. На левой стороне проулка два добротных двухэтажных здания, в отдельных квартирах которого живут служащие завода, инженер и мастера.

Первые игривые лучи солнца пронзили мутные от пыли и грязи оконные стёкла бараков, смотрящие на восток, поиграв на голых стенах и, заглянув в прикрытые глаза спящих людей, разбудили их. Послышались сонные голоса, на общей кухне задымили самовары, керогазы и керосинки. Выдохнув тугой клуб дыма, проснулась заводская труба. В посёлок пришёл новый рабочий день и вот уже заводской гудок известил о скором начале рабочего дня. Из домов и бараков высыпал рабочий люд и правую окраину посёлка огласил разноголосый хор.

Пересекая проезжую часть дороги, в жару по пышной пыли, в серую промозглость по щиколотку в грязи, шествующие к заводской проходной люди, делились новостями, говорили о большевиках и меньшевиках, ломавших спокойный порядок жизни и её равномерное течение, и перемалывали на языках царское отречение. Суть и форма всех этих изжёванных новостей передавалась из уст в уста практически без изменений уже на протяжении многих дней. А о чём ещё можно было говорить? Изливать свою боль на беспросветную нужду соседу, так и он жил не лучше, о работе, так она уже всем осточертела хуже горькой редьки, работа, где сырость и вонь в цехах. Работа тяжёлая и малооплачиваемая, но другой не было, поэтому рабочий люд посёлка довольствовался тем, что есть. Никто из мужчин и женщин, бредущих к заводской проходной, не думал ни о какой революции, она не нужна была им, у всех были дети, а их нужно было кормить и одевать. О революции кричали и думали лишь те, кто хотел всё и сразу, кто не хотел работать и те, кто топил свою жизнь в бутылке водки. Этим оболтусам всякая революция в благо, ибо она кормится насилием одних над другими, а это власть и деньги.

Пройдя проулком часть пути, люди входили в заводскую проходную и далее растекались тонкими ручейками по своим рабочим местам. Начался новый рабочий день. Со стороны пруда потянул лёгкий ветерок, принёсший запах гниения, здесь горы мездры. (Мездра – слой шкуры; подкожная клетчатка, остатки мяса и сала, отделяемый от дермы при выделке кожи. Используется для приготовления столярного клея, технического желатина и жира). И снова в жилом районе тишина, но через час, максимум два улицу огласят детские голоса. Поднимая пыль, побежит ребятня, кто на косогор, а кое-кто и к реке. На косогоре красивые майские цветы, а на реке юркие вьюны на тёплой песчаной отмели, а за час – два можно наловить метровый кукан крупных ершей, на вкусную уху.

– Эх, благо-о-да-ать-то какая… – выйдя во двор, сквозь зевоту протянул молодой двадцатидвухлетний мужчина, и направился к колодцу.

Выудив из него ведро студёной воды, умылся пофыркивая и, не вытирая лицо от влаги, продолжил путь вглубь огорода, туда, где брал начало родник. Подойдя к источнику, очистил его от упавших ветвей и листьев, затем припал к нему губами, сделал несколько крупных глотков, заломивших зубы, встряхнулся, как пес, вылезший из воды, и мечтательно произнёс: «Катюша!»

Со стороны завода донёсся второй гудок.

– Надо бы поспрашивать, может быть и для меня там найдётся место, – услышав его, мысленно проговорил Иван. – Вдвоём с Катюшей одной землёй не прокормишься, да, и было бы её хотя бы с гектар, а так… – махнув рукой, – тридцать соток, что батя выделил, да одна корова… не шибко-то разживёшься, а дети пойдут… Нет, надо идти на завод, хоть какая-то копейка, а огород… это пусть Катя. Да, и где ему больше взять, землицы-то, Ксенофонт на подходе, и сёстрам, если что… тоже надо дать. Благо пашни всем достаточно, да под сенокос есть землица за рекой.

– Ванька, где тебя там носит? Айда домой, мамка пирогов напекла, стынут, – донёсся до Ивана зов брата Ксенофонта.

– Иду! – прервав раздумья, откликнулся Иван и направился в сторону дома, насыщаясь ароматом молодой листвы смородины, сочной травы и свежего ветерка раннего весеннего утра.

Отцепившись от острых вершин прибрежных сосен, солнце расцветило заречье и, устремляясь к зениту, как бы мимолётом бросило на реку сноп бронзовых лучей. Река тотчас вздрогнула лёгкой рябью, подняла со своего озябшего за ночь тела туманную дымку и понесла её, трепещущую в бликах солнечных лучей и напоённую утренним прохладным соком реки, в низины, – к травам и кустарникам. Но не прошло и пяти минут, как на эту бледно-матовую росную дымку зверем налетел юго-западный ветер и растворил её в себе. Река возмутилась, вздыбилась и понесла на своих горбатых волнах серую пену.

– Вот же напасть, который день не могу поставить вентеря, то промозглость с дождём, а сейчас ветер… сильный-то какой, – выглянув из открытого окна, незлобиво проговорил Михаил Степанович. – Не приведи Господи ежелиф с градом, побьёт всё. Хотя особо-то ещё и не взошло всё, однако ж, всё едино не к месту ныне такое безобразие. – Тяжело вздохнув, хозяин ещё раз взглянул на темнеющее небо и закрыл створки оконной рамы. – Что за напасть такая? А утро-то… прекрасное было утро.

– Что там, батя? – спросил отца Иван, макая толстый пирог в миску с расплавленным маслом.

– Опять непогодь, будь она неладна, Ваньша, – ответил Михаил Степанович и продолжил завтрак за чисто ошкуренным столом, на котором стоял медный самовар, большое блюдо с красивым выпуклым рисунком рушника, наполненное большими румяными пирогами и не меньших размеров сковорода с жареными карасями.

Утерев подбородок от масла, Иван вышел из отцовского дома, вяло потянулся, как будто после тяжёлой продолжительной работы и, посмотрев на соседний участок с новым домом, поставленным месяц назад, подумал о своей невесте Катеньке.

– Ох и заживём же мы с Катюшей… на славу. В новом доме, да со своим хозяйством… на завод пойду… платья, да украшения разные… это… пожалуйста. Ну, кто бы мог подумать, что такая девушка будет моей женой, – улыбнувшись, Иван вспомнил свои ухаживания за Катериной Гоненко.

Вроде бы дело обычное, рядовое, к каждому, пусть то парень или девушка прилепляется народное имя, вот и к Катеньке Гоненко, лишь только увидел её Иван Тюковин, тотчас пристало «Уголёк».

В выходной субботний вечер 25 декабря 1915 года, в православный праздник Рождества Христова, шёл Иван с друзьями, с такими же, как и сам зрелыми парнями к поселковой площади, – месту гуляния молодёжи. Балагурил, заигрывал с девчатами и, поравнявшись с первым заводским бараком, неожиданно столкнулся почти лицом к лицу с выбежавшей из барака на мостки жгучей брюнеткой лет пятнадцати.

– Ой, простите! – воскликнула девушка и стремительно помчалась к группе подруг, приближающихся к площади.

– Вы видели? Ну, Уголёк! Вот девица так девица! И откуда такая объявилась? – изумился Иван.

– С Чесноковки она, неделю назад с отцом, матерью и малолетним братом приехала, – ответил всё знающий Фёдор – сосед Ивана.

– А что там не жилось?

– А кто его знает? Кому-то может быть, и сказывали, а мне покуда не известно. Знаю, что отец её на обрядке работает.

– Красивая! Как Уголёк… жаркий! – провожая взглядом тонкую фигуру девушки, восхищённо произнёс Иван.

– Да, хороша! А коса… ты погляди, Иван, длиннее, чем у Марии.

– И толще, даже без ленты. Представляю, как Марию это бесит, – задумчиво проговорил Иван, размышляя о красивой приезжей девушке, нежели о Марии.

– Марии сейчас не до косы, засватана она за Максима Шишова. Ей скоро косу в корону заплетут, так что не до девичьей косы ей теперь, – ответил Михаил, товарищ Фёдора по работе на конюшне кожевенного завода.

Так вот пристало к Кате имя Уголёк. А уж то, что красива была, так это не только парни, но и поселковые девушки не отрицали. Красота её была чисто русская, но с изюминкой. На смуглом в меру полном лице с отливом цыганской крови ярко выделялись пушистые круто закрученные вверх чёрные ресницы и густые смолянистые брови, всё это говорило о сильной личности их обладательницы и её любви к жизни. Здоровый румянец на пухлых щёчках с круглыми привлекательными ямочками явно указывал на доброжелательность и весёлый нрав, а в меру полные губы говорили о девушке как о заботливом и чувствительном человеке. Не менее выразителен был и высокий, открытый лоб над прямым небольшим носом, эти черты её лица свидетельствовали об общительности, высоком складе ума и независимости от внешнего давления. Внутреннюю силу и прирожденное лидерство девушки, – черты характера свойственные более мужчинам, нежели женщинам, являли и гордый наклон её головы, и пронзительный блеск темно-карих глаз, но это одновременно показывало её добрую и отзывчивую душу, в чём Иван убеждался при каждой встрече с Катериной. Катя резко отличалась от своих подруг весёлостью, живостью ума и это влекло к ней многих поселковых ребят, это заставило и Ивана посмотреть на неё по новому, не так, как на девушек, которых знал с рождения. В нём родилось новое, неведомое и щемяще приятное чувство. Это чувство с каждым днём всё сильнее охватывало его и воспламеняло в нём желание увидеть Катю и услышать её голос. И он видел, и слышал её, но она не выказывала ему знаки внимания более, нежели другим. Все попытки Ивана стать её близким другом были тщетны.

Поселковый балагур Иван, – подвижный и стройный юноша среднего роста решил, что своим гусарским наскоком мгновенно овладеет вниманием девушки, – усилил своё давление на неё, но Уголёк оказался слишком горяч для него.

Парни, живущие в рабочей стороне посёлка, противоположной той, где жила семья Ивана, стали показывать на него пальцем и с усмешкой говорить: «Вон он, опять трётся возле барака Катюхиного, а она на него даже и не смотрит!», – а девушки, завидев его, шушукались, прыскали от смеха и кое-кто даже злорадствовал. Особенно ядовиты были отвергнутые Иваном юницы, выказывающие ему симпатию, желающие его любви и внимания.

– Ну, как твой Уголёк, пепел с тебя ещё не сыпется? – поводя плечами с наброшенными на них платками с богатыми узорами, кричали ему вслед. – Ещё не сжёг тебя? А то иди к нам, остудим!

Но Иван не реагировал на ухмылки из-под рукава, ехидненькие взгляды из-под платочков и словесный яд. Всей целью его жизни стала Катя. С каждым днём она всё более зажигала его, и в какой-то момент Иван поймал себя на мысли, что постоянно думает о ней. Осознал, что не может прожить без неё ни дня, осознал, что полностью порабощён ею, осознал, что безумно влюблён в самую независимую, самую гордую и самую красивую девушку, какую встречал когда-либо в свои двадцать лет. Всё это кипятило его молодую кровь и заставляло по-новому смотреть на Катю, не выискивать новые пути воздействия на чувства девушки, а искать тонкий подход к чувствительной и независимой душе девушки.

Однажды ухаживания Ивана за Катей привели к смешному случаю.

В школе Екатерина не училась, но грамоте была обучена, – умела писать, читать и знала счёт. О её грамотности Иван знал, и вот однажды он решил написать ей письмо, а пера, чернил и бумаги для письма не было. Так он не нашёл ничего лучшего, как обратиться с этой просьбой к Катерине.

Она, естественно, спросила его, зачем ему нужны принадлежности для письма, он, не задумываясь, ответил: «Надо написать письмо девушке, которую люблю».

На лице Екатерины отразилось недоумение, удивление, а в глазах погасли, горевшие секунду назад, огоньки. Девушка молча отошла от Ивана и через миг скрылась в тёмном проёме двери, но не прошло и пяти минут, как она предоставила ему всё, что он просил и, гордо встряхнув плечами, отвернулась от него и через миг скрылась в тёмном зеве барачного коридора.

Вечером в постели, уткнувшись лицом в подушку, Катя долго плакала и корила себя в том, что была неласкова с Иваном, что отвергала его ухаживания. «Гордая, слишком гордая, ишь, какая гордая! Грубая, бестолковая девчонка! Вот ты кто!» – корила она себя, и слёзы ещё сильнее катили из глаз. Утром, лишь только рассвело, Катя вышла из своей двухкомнатной квартирки в барачном здании и стала прохаживаться от его крыльца до базарчика и обратно, в надежде увидеть Ивана и всё ему объяснить, но вместо Ивана к ней подошёл его брат Ксенофонт.

– Кать… эт… пойдём… погуляем… а!? – стесняясь посмотреть в глаза девушки, отрывисто проговорил Ксенофонт и ещё ниже склонил голову, ожидая резко отрицательный ответ.

Посмотрев на юношу припухлыми от слёз глазами, Катя грустно ответила:

– Пойдём, Ксенофонт, давно хочу посмотреть на ледовую переправу.

– Переправу!? – обрадовано воскликнул Ксенофонт. – Пойдём! Там, правда, интересно. Я знаешь… с батькой каждый год хожу по ней… за сеном, – расплываясь в счастливой улыбке, торопливо говорил юноша. – Мы там… за рекой косим траву, а потом вот… зимой на санях и вывозим сено. А ты что… ни разу там не была, правда?

– Правда, Ксенофонт. Одной как-то неловко, а вдвоём не с кем, вот с тобой сейчас и схожу.

Влюблённый в девушку Ксенофонт был несказанно счастлив, и всё время пока находился с Катей, рассказывал ей смешные истории, но в течение всего этого времени один маленький листок бумаги жёг его сердце через нагрудный карман. Листком бумаги было письмо Ивана, адресованное Кате.

Постояв у реки пять минут, Катя сказала, что замёрзла и засобиралась домой, и лишь при расставании Ксенофонт выполнил просьбу Ивана, передал Кате его письмо.

Письмо от первой и до последней строки было пронизано глубокими чувствами любви, которые испытывал Иван к Катерине. Вот здесь бы Кате ответить взаимностью, открыться в своей любви к Ивану, что она неоднократно порывалась сделать при встрече с Иваном, но ожидание от него живых слов о любви, а не писаных на бумаге, плотно смыкало её губы.

В первый день масленицы – 15 февраля 1916 года Иван подошёл к отцу Екатерины и, поздоровавшись с ним, преподнёс стоящей рядом с ним дочери подарок – две атласные ленты. Катя посмотрела на отца, потом на Ивана и, улыбнувшись, приняла подарок. Счастью Ивана не было предела. В этот день Иван полностью раскрылся Катерине в своей любви к ней, раскрылся простыми, но желанными для неё словами: «Катя, я люблю тебя!» – искренне, от всей души сказал он. С тех пор они всегда были вместе, а в Катиной косе, от самого её основания, была вплетена алая лента, знак того, что у неё появился жених.

1 октября – в праздник Покрова Пресвятой Богородицы к Катиным родителям пришли сваты, и в тот же день в Катиной косе появилась вторая лента подаренная Иваном на масленицу. Обе ленты были вплетены в косу не от её основания, а от середины, это сказало всем её подругам и ухажёрам, что она и её семья уже определились с кандидатом в мужья, и было получено благословение на брак со стороны родителей.

– Один, два, три… – считал Иван недели до свадьбы, – девять недель до 3 июля. М-м-мда-а-а! Землицу я вскопал, а вот посадки… огурцы… моркошка… да картошка… проблема. Не сидеть же с молодой женой на шее у родителей. У мамки своих хлопот полон рот. Крути не крути, а с батькой надо поговорить, пусть сестёр – Анну и Галину в помощь даст, сами-то не догадаются.

Тонко скрипнула входная дверь и во двор вышли сёстры Ивана, – одиннадцатилетняя Анна и тринадцатилетняя Галина. В руках у Анны была корзинка, в ней лежали маленькие ситцевые мешочки с семенами. Галина держала лукошко с луком сеянцем. Иван понял, сёстры направлялись в огород, и всё же спросил их:

– Что садить будете?

– Как обычно, Ваня, морковь, лук, да репу с редисом, огурцы. У тебя-то как… грядка уже накрыта рамами.

– Накрыта, тепло там уже, да всё как-то недосуг, – тяжело вздохнув, ответил Иван и собрался, было, пойти в свой новый дом, посмотреть, не нужно ли там что-либо ещё сделать или подправить, прежде чем вести в него жену, но его взгляд привлекла южная часть косогора, над которой поднимался чёрный дым.

– Ксенофонт, кликни батьку, пусть посмотрит, что это там? – увидев брата выходящего из дома, проговорил Иван, всматриваясь в разрастающуюся завесу из густого чёрного дыма.

– Зачем? – спросил его пятнадцатилетний брат и, посмотрев в направлении взгляда брата, воскликнул. – Ух ты!

Вскоре всё семейство Михаила Степановича Тюковина наблюдало за всё разрастающимся и густеющим чёрным облаком, поднимающимся ввысь с восточной стороны Барнаула.

В 11 часов, через полчаса после первых дымов, до жителей посёлка донёсся грозный набат.

Соседский мальчишка, прибегая мимо Тюковиных, крикнул: «Город горит! Ужас как! Прям весь полыхает!» После его слов все поняли, в Барнауле горит не просто отдельное здание, а лютует пожар, но о его размере никто не мог даже и помыслить.

Вскоре ошалевший ветер донёс до слуха жителей посёлка жуткие звуки скрежета, писка, воя пожираемых огнём строений и конструкций из дерева и металла. В воздух взметнулись огромные языки пламени, а горящие головёшки, взлетев ввысь, словно яркие огни фейерверка кровавым цветом окрасили небосвод.

– Господи, помилуй! Что же там такое творится? Ах ты, Господи! – восклицали Тюковины и им вторили стоящие на улице соседи.

– Батя, надо ехать. Там верно люди гибнут, помощь нужна! – сопереживая попавшим в беду людям, воскликнул Ксенофонт и направился к конюшне запрягать лошадь.

– Погоди, сын, гляди какое зарево. Подождать надо, сами сгорим и людей не спасём. Не нужна там сейчас паника, да и, – почесав затылок, – больше толка от нас будет, если приедем не пустые, а с помощью… с одеждой, утварью и с продуктами, а это, мил ты мой, надо всё собрать и обстоятельно, с соседями надо обговорить. Да и разузнать надо, что к чему, вот тогда и тронемся обозом. Ты вот лучше сбегай вдоль реки в сторону города, погляди малость и обратно. Да не задерживайся, – строго, – нечего мать-то тревожить понапрасну. Понял?

– Понял, батя! – крикнул Ксенофонт и, выйдя со двора, побежал вдоль косогора в сторону города.

В послеобеденное время, по возвращении Ксенофонта домой, Тюковиным, а далее и соседям стали известны некоторые подробности трагедии.

Барнаул.

Осветив купол собора Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла, солнечный свет скатился по нему к соборной площади и побежал по улицам Барнаула, пробуждая его от ночного сна. Тотчас подул прохладный весенний ветер, на деревьях затрепыхала нарождающаяся масляная листва, по тропинкам и дорогам, давно не умытым дождями, поползла пыль и лёгкая рябь поплыла по заводскому пруду. На колокольне зазвонил колокол, заскрипели калитки, двери и ворота, православный народ потянулся на утреннюю службу.

Тонко скрипнула калитка у широких въездных ворот на Томской улице, и в её открывшемся проёме показался высокий мужчина лет сорока. Ступив на узкую тропинку, бегущую рядом с заборами и домами по всей длине улицы, увидел приближающуюся к нему соседку, молодую красивую женщину лет тридцати, держащую за руку девочку десяти – одиннадцати лет. Подождал, когда они приблизятся.

Поравнявшись с мужчиной, женщина поздоровалась с ним и удивлённо произнесла:

– Никак на утреню, Гаврила Потапович?

– Здравствуй, Полина Степановна, – поприветствовал мужчина соседку, ответив, – на утреню.

– Радость, какая или что? Сколько помню, в церковь разве что по праздникам ходишь, а сегодня ни выходной и ни праздник.

– Оно, конечно, правильно говоришь, соседушка разлюбезная. Редко хожу в церковь, а сегодня всю ночь сердце щемило и сейчас не отпускает. Сон плохой видел, вот и иду свечку поставить от бед и напастей разных.

– Что за сон-то, Гаврила Потапович? – с тревогой в голосе спросила Полина.

– Не знаю даже с чего и начать, – погладив по голове дочь соседки, задумчиво проговорил мужчина. – Вроде как чудища какие-то над городом летали и крыльями красными махали и всё так, видишь ли, зловеще, кто с криком, кто со смехом, а кто тихо, но недобро и у всех на груди алые звёзды огнём пылали.

– Чур, тебя, Гаврила Потапович! – отмахнулась от него женщина. – Страсти какие. Меня прямо дрожь взяла.

– Мама, какие чудища? Бабаи? – дёрнув мать за подол платья, испугано проговорила девочка.

– Не бойся, доченька, Нет никаких чудищ. Дядя сказку сказывал. Правда, дядя?

– Сказку, Наденька, сказку. Не бойся! Нет ни чудищ, ни бабаев… сказки всё это, – успокаивающе ответил мужчина, подумав: «Вот ведь какой дуралей, девчоночку напугал». – А сама-то по каким делам на первый час?

– Год как папаня помер, дедуля голубки моей Наденьки, – притянув дочь к своему боку, тяжело вздохнула женщина. – До службы надо заказать сорокоуст об усопшем и поставить свечку за упокой души раба Господа нашего Степана Ивановича. Прощения для него испросить за все грехи его вольные и невольные, чтобы даровал папеньке моему Царствие Небесное. Ты к обеду-то, Гаврила Потапович, на поминки приходи обязательно. Папаня о тебе всегда добро отзывался, да и ты к нему уважение имел.

– Э-хе-хе! – сокрушенно вздохнул мужчина. – Надо же, год прошёл! Как времечко-то бежит, глядишь и самим скоро на покой. А муж твой, Пётр Александрович, дома уже?

– Ждём с минуты на минуту. Пароход, где он с моторами работает, к обеду должен быть. До Бийска ходил. Перед уходом сказал, что сегодня и будет… к обеду. Приходи, Гаврила Потапович, обязательно, – приблизившись к соборной ограде, проговорила Полина Степановна и, пропуская вперёд соседа, последовала за ним к ступеням собора, ведущим к входу в божий храм.

К восьми часам утра 2 мая 1917 года на Барнаул налетел сильный юго-западный ветер, взбил в серую пену полотно реки, поднял в воздух прибрежный песок, закружил пыль дорог и, спрятав солнце, погрузил город в серый мрак. Люди закрылись в своих домах и выходили из своих жилищ лишь по острой необходимости. На улицах города замерла жизнь, лишь редкие прохожие осмелились ступить на них.

Под напором тугого потока ветра, закрывая лицо и глаза от больно хлеставшего песка, по улице шёл человек. Редкие прохожие встречались на его пути. Их лица искажал испуг, а ноги, казалось, не шли, а летели за телом, увлекаемым ветром. Ветер толкал их в спину, гнал с огромной силой туда, куда желал сам, а не люди. Сопротивляясь ему люди падали, разбивали колени и носы, травмировали руки и ноги, но это было ничто, в сравнении с тем, что предстояло им увидеть и пережить через три часа.

За час до полудня ветер приобрёл силу урагана и тотчас в квартале между улицами Томской и Бийской, Соборным переулком и Обью вспыхнул дом начальника пожарной части брандмейстера Ивана Быкова. Через несколько минут косой язык пламени лизнул близстоящий дом, через десять минут вспыхнул дом Гаврилы Потаповича. Мужчина в это время был в погребе, спустился в него для того, чтобы взять гуся, добытого на охоте и приготовить к поминальному столу умершего год назад соседа Степана Ивановича Караваева. Увидев свой дом, объятый пламенем, устремился к нему, но, вырвавшееся из окон пламя, остановило его. Вспомнилась соседка Полина Степановна и её дочь Надя.

– Боже! – воскликнул он и выбежал с охваченного пламенем двора на улицу. То, что увидел, заставило вздрогнуть его тело. Запутавшись ногами в оборванных телефонных проводах, бились два человека, – это были соседка Полина и её дочь Наденька.

Подбежав к ним, Гаврила Потапович с силой рванул провода, кровь хлынула из порезов ладоней. Не чувствуя боль, мужчина освободил женщину и её дочь из пут проводов, подхватил девочку на руки и, взяв за руку Полину, крикнул: «Поспевай!»

На колокольнях церквей забили колокола, возвестившие о возгорании домов на Томской улице. По тревоге две городские пожарные команды устремились к месту пожара. С двух домов, ближайших к Соборному переулку им удалось сбить пожар, но из-за нехватки воды в бочках локализовать пожар полностью не удалось, и огонь вскоре вновь овладел деревянными постройками, захватывая новые дома. Вскоре ветер разнёс языки пламени на соседнюю улицу, Бийская запылала со всех сторон, за ней загорелись дома на соседней к северу улице. Город стал превращаться в огненный ад, а улицы в реки огня. С воем бегали собаки, охваченные огнём.